Мари-Бернадетт Дюпюи - Ангелочек. Дыхание утренней зари

Красноречие и пыл Анжелины произвели впечатление на судью, секретаря, адвоката и жандармов. Вне всяких сомнений, перед ними стояла исключительная женщина – умная, волевая, отважная.

– Я прекрасно знала, какое наказание меня ждет, если о моем проступке узнают. Я знала и опасалась этого. Мне могло грозить длительное тюремное заключение, запрет практиковать, и все же я сделала так, как велели мне душа и совесть, – согласилась прервать беременность Розетты, ставшую результатом отвратительного насилия, худшего из всех – насилия отца над родной дочкой! Едва мы появились в зале, нас начали оскорблять и освистывать. И в основном это были голоса мужчин. Вот что я хочу сказать этим господам, которые зачастую считают себя самыми умными, самыми сильными и чуть ли не всемогущими. Женщины – это не рабыни, не куклы для удовольствия, не глупышки! Нам выпал нелегкий жребий – носить детей, а потом производить их на свет, и все присутствующие в зале дамы со мной согласятся: это тяжкое испытание, это боль и страдания, которые могут привести к смерти. Я видела достаточно женщин в родовых муках, чтобы знать, как сильно они боятся умереть и как эта паника и истерия затрудняет роды. Дело повитухи – успокоить и ободрить будущую мать. Наградой ей становится радостное оживление у кровати родильницы и колыбельки новорожденного. Но сколько несчастных девушек, таких как Адель Сутра и Розетта, вдруг узнают, что носят под сердцем малыша, без надежды на супружество и счастливую семейную жизнь! Попытайтесь представить себе горе, страх и стыд, которые их снедают! И как бы себя чувствовала та респектабельная дама, которая недавно подала голос из зала, если бы ее изнасиловали, возможно, не раз, и она узнала бы, что носит в своем теле нежеланный плод этого насилия? Я настаиваю на том, что в некоторых случаях, особенно если имело место изнасилование, аборт следует узаконить. Разумеется, существует и другое решение, к которому в свое время я склоняла Розетту. Приюты. Сиротские дома… Но что станет с этими детьми потом? Чаще всего они обречены умереть от голода, живя на улице, или тяжело работать с восьмилетнего возраста, расти без любви, без семьи! Жестокая участь! Не думаю, что кто-то мне возразит. И кто из поборников морали осмелится назвать Розетту падшей женщиной, обвинить в развращенности, если у нее хватило воли и желания поднять голову, учиться, в конце концов выбраться из нужды – и все это вопреки посягательствам на ее чистоту, невинность? Вот что было у меня на сердце с момента ареста, ведь мне хорошо известно, как страдают некоторые женщины. Можете меня оскорблять, можете осуждать, но я в ладу с Господом, и теперь моя жажда справедливости утолена!

В зале захлопали, едва Анжелина умолкла. Сначала негромкие, вскоре аплодисменты приобрели силу и охватили весь зал. Жан Бонзон тоже аплодировал пламенной речи племянницы, и сердце его переполняла гордость.

– Отличная речь! Какая женщина досталась тебе в жены, а, аристо!

Взволнованный до крайности, Луиджи горделиво вскинул голову и улыбнулся.

Но Гильему было не до смеха. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, какое впечатление произведет речь Анжелины на ретроградную, благонамеренную, зациклившуюся на своих воззрениях общественность. Реплика брата только укрепила его опасения.

– Дерзости этой даме не занимать, – процедил Жак сквозь зубы. – Лучше бы судья заставил ее замолчать!

– Не каждая скажет такое вслух, это правда, – заметил Оноре. – Я никогда не задумывался, что может чувствовать женщина после изнасилования, особенно когда узнает, что носит дитя своего насильника.

Клеманс кивнула. Глаза ее блестели от слез, которые она с трудом сдерживала. Сидевшие вокруг нее шумно обменивались мнениями. Каждый спешил прокомментировать пылкую речь повитухи, однако стук судейского молоточка снова призвал публику к тишине.

– Передаю слово защите! – провозгласил Мюнос. – Мэтр Ривьер, мы готовы вас выслушать, если, конечно, вам есть что добавить к красноречивому выступлению Анжелины де Беснак.

Послышался смех. Защитник предстал перед взбудораженной публикой и принялся одергивать манжеты, выдавая этим жестом свое волнение.

– Разумеется мне есть что сказать. Эта молодая женщина, в чьей искренности невозможно усомниться, только что поставила всех нас, дамы и господа, перед сложной проблемой, на которую мы часто закрываем глаза из соображений благопристойности и под воздействием религиозных убеждений. Увы, женщины подвергались насилию испокон веков, и во все времена это считалось тягчайшим преступлением. Я подчеркиваю этот факт потому, что ни таланты акушерки, ни высокие моральные принципы мадам де Беснак не подлежат сомнению. Единственный обвиняемый, которого я сегодня хотел бы видеть в этом зале, – это отец-кровосмеситель, человек, презревший свой долг, потому что обязанность каждого отца – защищать своих детей, воспитывать их, кормить. А этот мужчина надругался над своим ребенком. За годы практики я не раз присутствовал на процессах, где так или иначе поднималась тема инцеста. Это явление часто упоминают иносказательно, называют недостойным поведением, считают единичными случаями отклонения от нормы. Суд редко карает за него с должной строгостью, но жертвы – они вынуждены расплачиваться за пережитое всю свою жизнь! Я понимаю, что заставило повитуху Лубе принять такое решение – освободить свою служанку и подругу от невыносимого бремени. Да, я считаю, что Розетту нужно было спасти! Дать девушке шанс на достойное существование после того ада, через который ей довелось пройти. Поэтому я прошу для своих подопечных наказания, соразмерного их вине, которое не повлекло бы за собой запрет на акушерскую практику для Анжелины де Беснак, поскольку, по моему личному опыту, дипломированных акушерок, знающих и способных в минуту затруднения принять спасительное решение и применить его на практике, не так уж много. И если обвиняемой и пришлось принести в жертву едва зародившееся существо, зачатое в результате преступления, она искупила свою вину тем, что спасла стольких матерей и малышей!

Мэтр Ривьер поклонился и занял свое место. Судья Мюнос стал просматривать бумаги. В глубине зала жандармы подхватили под руки троих мужчин, которые снова начали шуметь, и поволокли их к выходу. Наконец судья сделал глубокий вдох и обвел публику внимательным взглядом.

– Поскольку это дело рассматривается уголовным судом, а не судом присяжных, повторного слушания и времени на вынесение приговора не потребуется, – сказал он. – Обвиняемые, встаньте!

Розетта уцепилась за руку Анжелины. Вставая, они обе смотрели на своих любимых мужчин. Виктор и Луиджи ответили на этот немой призыв, продиктованный мыслью: «Как долго нам еще жить в разлуке? Дадут ли нам хотя бы время обменяться поцелуем?»

В напряженной тишине судья зачитал приговор голосом, в котором внимательный слушатель без труда уловил бы нотки ликования:

– Выслушав все свидетельства обвинения и защиты, а также подсудимых и их адвоката, я постановляю снять с мадам Анжелины де Беснак и мадемуазель Розы Бисерье все обвинения!

Крики радости заглушили несколько протестующих возгласов. Судья продолжал, повысив голос:

– Хочу уточнить, что чрезвычайное милосердие суда продиктовано эффективностью и рвением, проявленными мадам де Беснак в работе, хотя она еще очень молода, и состраданием к мадемуазель Розе Бисерье, которую суд рассматривает в качестве жертвы, а не преступницы. Напоминаю присутствующим, что людское правосудие, равно как и церковные власти, порицают и еще долго будут порицать практику абортов. Опыт подсказывает мне, что некоторые женщины к ней прибегают из страха перед бесчестием или же крайней бедностью. Как бы то ни было, предпочтительнее отдать новорожденного в приют, дав ему шанс впоследствии стать священником или же быть усыновленным порядочной семьей. Это – наилучший выход из положения, что бы ни говорила мадам де Беснак, которая, разумеется, имела в виду самых обездоленных и несчастных сирот. – Судья перевел дыхание и закончил такими словами: – Также суд предписывает Анжелине де Беснак внести пять сотен франков на благотворительные цели, а именно, в кассу монастырской больницы Сен-Лизье. И последнее: согласно действующему законодательству, мадам Анжелина де Беснак лишается права работать по профессии в департаменте Арьеж, отныне и до конца своих дней!

– Виват, повитуха Лубе! – вскричала Мадлена Серена.

Но в зале стало так шумно, что ее возглас потонул в отголосках дискуссий и шорохе платьев.

– Розетта, мы свободны! – в восторге воскликнула Анжелина. – Просто не верится!

– Мне тоже, Энджи! У меня кружится голова! Мне было так страшно…

Не в силах больше сдерживаться, Луиджи бросился к супруге и порывисто ее обнял. Следом спешил Жан Бонзон.

– Я горжусь тобой, племянница! Розетта, можно мне вас обнять? Нас еще не представили друг другу, но я настаиваю!

Прижавшись к мужу, Анжелина упивалась своим счастьем. Во всем теле она ощущала бесконечную легкость. Она плакала и смеялась, как пьяная. Ее дитя появится на свет в Лозере, в доме своих предков, де Беснаков!

– Нам уже можно уйти? – спросила она шепотом. – И когда следует заплатить штраф? И кому?

– Не тревожься, мы справимся об этом у секретаря суда или у самого судьи, – ответил ей бывший странник, который чувствовал себя на седьмом небе от радости. – Это такие мелочи!

Подошли Виктор с матерью. Аньес Пикемаль, чье заплаканное лицо было скрыто за вуалеткой, ласково обняла Розетту за плечи и расцеловала в обе щеки.

– Моя дорогая крошка, мне стыдно, что я плохо о вас подумала, когда впервые прочла ту отвратительную статью в газете! У Виктора золотое сердце! Он не отказался от своей любви, и я счастлива за вас обоих!

– О, мадам! Дорогая мадам, благодарю вас! – пробормотала Розетта, теряясь от волнения.

– Это честь для меня – стать вашей свекровью, моя крошка, я хочу, чтобы вы это знали! А теперь оставляю вас наедине с вашим женихом…

Розетта бросилась на шею Виктору, чего прежде никогда не делала. Он обнял ее, осыпая поцелуями ее лоб и волосы.

– Мой милый маленький друг, моя красавица, – зашептал он ей на ушко, – теперь ничто не препятствует нашему браку! Как я счастлив!

– И я тоже! – отозвалась она, опьяненная ощущением его близости и проявлениями нежности.

Свидетельница этой сцены Анжелина вздохнула с облегчением. Она добилась цели, которую сама перед собой поставила: бросила вызов застарелым предрассудкам и победила, попутно поколебав общественные устои, а также сумела защитить и Розетту, и себя…

Через полчаса они с Луиджи и Жаном Бонзоном вышли из здания суда на яркое полуденное солнце, по которому молодая женщина так тосковала в темной камере. Публика еще не разошлась. Возле протянувшейся вдоль реки каменной ограды и под платанами толпились люди.

И вдруг камень, брошенный неизвестно откуда и неизвестно чьей мстящей рукой, ударил повитуху Лубе в лоб, и она упала на глазах у тех, кто ее любил.

В монастырской больнице Сен-Лизье, в тот же день, в четыре пополудни

Женщины стояли у изголовья кровати Анжелины, склонив головы, и молились. Монахини поместили ее в отдельную палату. Тишину лишь изредка нарушали приглушенные всхлипы Розетты, едва слышный шепот Жерсанды, вздохи Магали Скотто и Октавии. Домоправительница только что вошла в палату, оставив Анри под присмотром Луиджи и дядюшки Жана на площади с фонтаном.

«Господи, какое несчастье!» – крутилось в голове у доброй уроженки Севенн, когда она смотрела на красивое и бледное, странно умиротворенное лицо Анжелины.

Это умиротворение пугало. Такое выражение, такую едва заметную улыбку обычно видишь на лице умершего, который покинул этот мир без страданий…

Жерсанда, чей стул придвинули к самой кровати, держала руку своей воспитанницы и время от времени ее пожимала, как будто бы напоминая о необходимости вернуться в мир живых и делясь с нею своей жизненной силой. «Моя крошка Анжелина! Мое дорогое дитя! Останься с нами! – мысленно умоляла она. – Господи, как же я злюсь на себя! Нужно было с тобой повидаться! Тюрьма ведь так близко от дома, который ты много лет радовала своим смехом, шутками и рассказами об учебе… Вернись в сознание, чтобы я могла сказать, что я тебя простила и люблю тебя всем сердцем!»

И вдруг пожилая дама произнесла вслух:

– Энджи, дорогая, помнишь, как зимними вечерами мы сидели у камина и ты шила для меня красивые корсажи, которые я потом надевала в церковь по воскресеньям? Тебе было четырнадцать, ты заплетала волосы в косы, и я втайне любовалась тобой и восхищалась твоим мастерством и трудолюбием. Пока ты шила, я часто читала тебе что-нибудь поучительное. И стоило мне ненадолго замолчать, как ты говорила: «Читайте еще, мадемуазель! Пожалуйста!» И я продолжала. Ты обожала «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго, «Задиг, или Судьба» Вольтера… А иногда ты пела для меня. Помнишь, какая песня была твоей любимой? «Se canto»…