— Анжелина, я по-прежнему тебя люблю! Ты моя! Ты преследовала меня в моих снах!

После этих слов Гильем издал жалобный стон и упал на колени. Ловким движением он поднял верхнюю и нижнюю юбки и прижался лбом к низу живота Анжелины. Анжелина выронила фонарь. Стекло разбилось, пламя погасло.

— Нет, нет! Остановись! — простонала она.

Гильем разорвал ее батистовые панталоны — его била лихорадочная дрожь, и он был не в состоянии по-другому снять их. И тут же с животной жадностью он припал губами к ее интимному цветку, от которого, по его словам, исходил запах теплого меда. Анжелина опустила руки на голову Гильема, пытаясь оттолкнуть его. Но он упорствовал в своем стремлении.

Потрясенная Анжелина стонала, уступая мужчине, который ласкал ее женскую плоть. Вдруг она, задыхающаяся, напряглась, а низ ее живота задрожал от непроизвольных спазмов. Гильем пил из этого потаенного источника, сраженный пьянящим наслаждением. Он не спешил выбираться из-под ее юбок. И тут Анжелина пришла в себя. Она осознала, что сейчас произошло.

— Боже мой! Уходи! — пролепетала она.

Гильем не спеша поднялся. Было слишком темно, и они не могли видеть выражения лиц друг друга.

— Ну? Только посмей мне сказать, что ты больше меня не любишь! — прошептал он.

— Мне сказать нечего, — вздохнула она. — Уходи! Это больше никогда не должно повториться. Оставайся в мануарии вместе со своей женой, которой ты, похоже, изменяешь.

— Сжалься! Ни слова больше о Леоноре! — оборвал он ее. — Она подарила мне сына. Я питаю к ней глубокое почтение. Но ты, ты… Мы должны встречаться, Анжелина.

Гильем попытался обнять ее за талию, но она, растерянная, отстранилась.

— Гильем, прошу тебя! Я больше не попаду в твои сети. Ты надеялся, что я брошусь тебе на шею, что я буду умолять тебя любить меня и дальше?

— Тем не менее ты прибежала на свидание, — язвительным тоном отметил Гильем. — И, как и прежде, не очень-то сопротивлялась.

— Грязный подонок! — выкрикнула Анжелина, давая ему пощечину. — Признаю, я проявила слабость, мне нет оправдания. Но это послужит мне хорошим уроком. Я буду бегать от тебя, как от чумы, поскольку способна позволить овладеть собой в риге.

— Анжелина, прости меня! — воскликнул Гильем. — Я думал, что можно все начать сначала. Послушай, я признаю свою вину. Да, я должен был тебе написать, но считал это бесполезным. Если бы я это сделал, ты прочла бы слова, полные любви и сожаления. Меня нес поток новой жизни… Это путешествие на корабле, освоение островов, управление плантацией… А ребенок — это был дар небес! Если бы ты знала, до чего он красив, мой Бастьен!

Это были роковые слова, поразившие молодую женщину в самое сердце.

— Твой Бастьен! — с трудом выговорила она.

Анжелина сжала зубы, сдерживаясь, чтобы не бросить Гильему в лицо, что у него есть еще один сын, старший, первенец.

— Разумеется он красивый, — задыхаясь, выговорила она. — Забудь обо мне и возвращайся к своей семье. Наша жизнь такая хрупкая! Она висит на волоске. Не надо все портить, пытаясь увидеться со мной. Мы вели напрасный разговор и зря дали волю своим чувствам. Это грех. И мне стыдно за себя.

— Прощальный поцелуй?

— Только не это!

Анжелина бросилась прочь. Луна освещала подлесок своими голубоватыми лучами. Воздух был пропитан едва уловимым ароматом свежей земли и более стойким запахом, принесенным с соседних лугов, на которых цвели высокие травы.

«Прощай, прощай, Гильем! — повторяла Анжелина, бежавшая по тропинке, которая вела на улицу Мобек через скалистую насыпь, поросшую мхом. — Я храню самый дорогой из всех твоих подарков — моего ненаглядного малыша Анри, моего сына, нашего сына».

Глава 5

Песня Анжелины

Испания, Барселона, суббота, 11 июня 1881 года

Луиджи уже отчаялся получить деньги, которые попросил у своего единственного друга, отца Северина. Он начал сомневаться, что Долорес отправила его письмо.

В то хмурое утро Луиджи играл на гитаре, стараясь вспомнить французские напевы. Без денег, на которые так рассчитывал, он упорно отказывался переезжать в домик в горах, достоинства которого на все лады расхваливала его любовница. В большом каталонском городе становилось все жарче, несмотря на ветер, иногда дувший со Средиземного моря.

Нога Луиджи почти восстановилась. Теперь он мог ходить, опираясь на палку, что ему было совсем не по душе. И поэтому он редко покидал маленькую комнату наверху, из окна которой так долго любовался собором, что мог воспроизвести в воображении каждую архитектурную деталь.

Белые голуби часто садились на подоконник всегда открытого окна. Луиджи кормил их хлебными крошками или кусочками анисового пирога, который ему не нравился.

— Что же это за мелодия? — тихо спрашивал он самого себя. — Я слышал ее в той деревне, в Бьере, в день Святого Иоанна летнего.

Черные глаза Луиджи, в которых играли золотистые искорки, когда он пребывал в хорошем настроении, пристально смотрели в одну точку на стене напротив. Вопреки его воле перед ним возникло лицо Анжелины, такое, каким он часто видел его перед мысленным взором, лицо молодой женщины удивительной красоты, с тонкими, правильными чертами, с околдовывающими глазами. «С глазами цвета весны или осени, — думал Луиджи. — Во время нашей первой встречи я сказал ей, что она украла цвет у апрельских фиалок, у октябрьских бессмертников, у майской сирени. Что за удивительное создание эта Анжелина! Наивная, веселая, но одновременно сильная и строгая. Лучше забыть о ней. Она наверняка вышла замуж. Разве найдется мужчина, который не захочет связать свою судьбу с такой чаровницей? А что я? Я принц ветров и больших дорог».

Луиджи иронично усмехнулся. За прошедшие месяцы его веселость и задор улетучились, уступив место горькой меланхолии.

— Меня пронзила отравленная стрела, — напевал он. — Любовь попала в плен, по ту сторону Пиренеев… Такая прекрасная любовь, нет, прекрасный предмет любви!

Эти слова эхом отдавались в его душе. Он вспомнил песню, которую слышал июньским вечером в Бьере.

Эти красивые горы, такие высокие…

Мешают мне видеть, где моя любовь!

— Да, конечно! Люди пели эту песню на местном диалекте, таком близком к испанскому! Se canto!

Луиджи мысленно перенесся в долину Масса, чувствуя себя свободным бродягой, полным неясных мечтаний. Он начал петь. Его голос звучал твердо и в то же время проникновенно. Но когда в комнату ворвалась Долорес в желтом платье и черной шали, он замолчал.

— Querido mio, к тебе гость! Madre de dios, вставай и приведи себя в порядок! Тебя ждет священник!

— Священник! — воскликнул Луиджи, стремительно вставая. — Как он выглядит, querida[16]? Он старый, лысый, сгорбленный? Нет, до чего же я глупый! Мой дорогой друг отец Северин никогда бы не пустился в путь!

— Он не старый. Это молодой светловолосый священник, красивый юноша, — кокетливо сказала любовница Луиджи.

Луиджи дрожащей рукой пригладил свои черные волосы и поправил рубашку.

— Позови его, быстро! — тихо произнес он. — Я уверен, что он приехал по просьбе отца Северина. Какое чудо, Долорес! Мы теперь сможем спокойно жить в твоей деревне. Но, прошу тебя, оставь нас одних.

Долорес поцеловала Луиджи и танцующей походкой вышла за дверь. Почти тут же в комнату вошел священник. На нем был запыленный коричневый плащ и веревочные сандалии. На груди висел самшитовый крест.

— Луиджи? — спросил он немного удивленно.

— Да, брат мой, к вашим услугам. Прошу прощения за свой наряд, который немного смутил вас, я это вижу. Господи! Я много недель провалялся на этой кровати из-за травмы. У меня очень болела нога. Садитесь на стул.

Брат Захария, который был не священником, а послушником в аббатстве Комбелонг в Арьеже, обвел недоумевающим взглядом комнату. Он увидел гитару, лежавшую на кровати на смятых простынях, столик, на котором стоял графин с красным вином и валялась апельсиновая кожура, одежду, небрежно брошенную на сундук и даже упавшую на пол, и жестом показал, что предпочитает стоять.

— Вы приехали от отца Северина? — радостно спросил Луиджи.

— Да, наш настоятель просил меня выполнить сердечную миссию, как он изволил выразиться. Я должен вручить вам вот это и узнать о состоянии вашего здоровья.

Монах вынул из сумы пухлый черный кожаный кошелек и письмо, запечатанное красной восковой печатью.

— Спасибо! Благодарю вас! — воскликнул Луиджи, тихо смеясь от радости.

— А теперь я оставляю вас, мсье, — сказал брат Захария равнодушным тоном.

— Но куда вы пойдете? Барселона — большой город. Мы можем вас приютить. Когда вы возвращаетесь в аббатство?

Сбитый с толку живостью и радушием Луиджи, брат Захария с трудом сохранял олимпийское спокойствие.

— Я признателен вам за гостеприимство, но мне есть где переночевать. Вообще-то я не скоро вернусь в Комбелонг. Я держу путь в Сантьяго-де-Компостела, что позволило мне оказать услугу отцу Северину.

После этого краткого объяснения брат Захария вышел из комнаты. Тут же появилась Долорес, сгорающая от любопытства.

— Ну, Луиджи? Ты получил деньги?

— Да! Боже, я благословляю весь мир и в особенности отца Северина! Я знал, что он поможет мне. Этот человек заслуживает место в раю, если, конечно, рай существует.

— ¡Madre de dios! Замолчи! ¡Querido mió!

С горящими глазами Луиджи взвесил в руке кожаный кошелек. Он уже мысленно покупал новую одежду, подержанную скрипку, золотые серьги…

Пылкая испанка прижалась к нему и прошептала:

— Ты купишь мне кольцо, как обещал?

— Я всегда исполняю свои обещания, Долорес, — ответил Луиджи, жадно целуя ее. — Завтра мы пойдем гулять на Las Ramblas[17]. Ты наденешь свое самое красивое платье, красночерное. Там магазины тянутся до старого порта. У тебя будет кольцо. Но теперь я хочу прочитать письмо отца Северина. Принеси мне чего-нибудь поесть, я вдруг проголодался.

— Да, querido. Лангустины с рисом хочешь?

Луиджи рассеянно кивнул, держа в руках запечатанный конверт. Едва он дотронулся до толстой бумаги, как его охватило странное волнение. Вдруг он увидел себя там, в тенистой долине, возле древних стен, под благожелательным покровительством старого священника.

Волею невероятного случая Луиджи в Арьеже встретил священника, который заботился о нем в сиротском приюте в Лионе. «Я украл карпа из водоема аббатства, но меня застал за этим занятием один из монахов. Меня отвели к настоятелю. Это был он, отец Северин, — вспоминал Луиджи. — Он сразу же меня узнал, несмотря на мое одеяние бродячего трубадура».

Пальцы Луиджи дрожали, когда он разворачивал листок, исписанный изящным почерком. На секунду Луиджи закрыл глаза, словно эти строчки могли ранить его, лишить сил. Глубоко вздохнув, он начал читать:


Мое дорогое дитя!

Я испытал несказанное облегчение, получив, наконец, от тебя весточку после стольких месяцев терзаний и горьких раздумий о твоей судьбе. Почему ты отказался взять деньги, которые я предлагал тебе в тот вечер, когда ты покидал наше аббатство? Я от чистого сердца посылаю тебе такую же сумму в надежде, что ты разумно потратишь деньги и, главное, согласишься вернуться на родину своих предков, под божественное покровительство, в котором никогда не стоит сомневаться.

Спешу сообщить, что тебя больше не обвиняют в тех чудовищных преступлениях, из-за которых тебе пришлось бежать в Испанию. Истинный преступник был арестован в декабре. Терзаемый угрызениями совести, он покончил с собой в тюрьме. Речь идет о неком Блезе Сегене, шорнике из Сен-Жирона.

Разумеется, тебя могли бы еще судить за твое бегство из больницы Сен-Лизье, тем более что ты покалечил своего стражника. Однако я, невзирая на ревматизм, оседлал мула и нанес визит бригадиру полиции, чтобы заступиться за тебя. Кто, оказавшись в твоем положении, не попытался бы избежать незаслуженного наказания? А ведь тебя ждала гильотина! Ни один невиновный человек не согласится умереть за преступления, которых он не совершал. Поборник справедливости, этот славный человек встал на мою сторону. Теперь тюрьма тебе не грозит.

Я старею и с нетерпением жду часа, когда Господь призовет меня к себе. У меня есть только одно желание: увидеть тебя в последний раз, чтобы упокоиться с миром. О, если бы мне удалось заронить семя рассудительности в твою столь буйную голову! Мне хотелось бы, чтобы ты наконец прочно где-нибудь обосновался, начал вести честную жизнь простого человека.

Дитя мое! Пусть Господь хранит тебя, когда ты будешь бродить по весьма извилистым дорогам. Пусть он подарит мне радость благословить тебя, тебя, кто был лишен родительской ласки, тебя, которого я считаю своим сыном.