Анжелина замолчала. Анри уже спал. Она на цыпочках вышла в коридор, открыла шкаф и выбрала платье из сиреневой тафты. Декольте платья было украшено тонкими кружевами. Широкая юбка шуршала, касаясь ног в шелковых чулках.

— Хорошо бы надеть подходящее ожерелье, — прошептала Анжелина.

Она открыла лакированную деревянную шкатулку, в которой лежали небольшие бумажные и кожаные мешочки, а в бархатном саше хранился аметистовый гарнитур. «Дорогая мадемуазель! — говорила себе Анжелина. — Право, она совершает безрассудные поступки. Что за прихоть — заставлять меня носить платья из ткани цвета моих глаз! Да еще эти драгоценности!» Растроганная, испытывающая глубокую признательность, Анжелина распустила свои волосы. Затем она расчесала их и закрепила две тяжелые пряди черепаховыми гребнями, усыпанными бриллиантами.

— Вот! Теперь я могу оказать честь своей подруге и ее гостю! — Анжелина вздохнула.

Ее возвращение в гостиную произвело сенсацию. Очарованный лорд Брунел охнул. Вскочив с кресла, он воскликнул:

— Му God![3] Какая неожиданность, Энджи! — ликовал он. — В таком наряде вас можно представить королеве!

Жерсанда де Беснак приосанилась, гордая за свою протеже. В глубине души старая дама в очередной раз прокляла твердую решимость молодой женщины заниматься столь неоднозначным ремеслом и ее отказ блистать в светском обществе. Это служило вечным предметом ссор между ними, но последнее слово всегда оставалось за Анжелиной Лубе.

— Да, вы произвели бы неизгладимое впечатление на многих леди и лордов! — восхищался Малькольм Брунел.

— Ну хватит льстить, друг мой! Настало время ужинать, — остановила его хозяйка дома.

Они сели за круглый стол. Октавия поспешно подала закуски: салат из латука и омлет со щавелем.

— Я сделала все, что было в моих силах, — проворчала служанка. — Мсье приехал неожиданно. Мне пришлось обойтись нашими запасами.

— Как это невежливо с твоей стороны, моя бедная Октавия! — возмутилась Жерсанда. — Домоправительница, достойная так называться, обязана творить чудеса и не жаловаться гостям.

— Все хорошо, — успокоил ее лорд.

Розетта принесла графин с водой и корзиночку с хлебом. Ее губы лоснились от ломтика ветчины, который она тайком поспешно проглотила. Розетта тут же вышла из комнаты и вновь появилась с бутылкой белого вина, немного запотевшей, поскольку Октавия держала ее в ведерке с холодной водой.

— Приятного аппетита, — пожелала всем Розетта.

— Эта юная барышня очень забавная, — заметил гость.

— Да, это мой солнечный лучик, — улыбнулась Анжелина.

— Солнечный лучик, который делает все, что придет ему в голову, — добавила Жерсанда, которую словечки Розетты вовсе не забавляли.

Но это ничуть не испортило приятную атмосферу, в которой проходил ужин. Октавия удостоилась искренних комплиментов. Лорд Брунел высоко оценил жареного гуся, гарниром к которому служили белые грибы и картофель, хотя грибы, по признанию самой служанки, были заготовлены ее стараниями впрок осенью. Десерт был простым, но все же это было любимое лакомство хозяйки дома: теплый флан[4], политый медом.

— А теперь ликеры! — воскликнула Жерсанда. — Анжелина, раздуй огонь!

Даже этой теплой весной, не такой дождливой, как обычно, старая дама требовала, чтобы в камине ярко пылал огонь. Об этом заботилась Анжелина, когда проводила вечер на улице Нобль.

Несмотря на свой роскошный наряд, Анжелина принялась хлопотать у очага. Она с удовольствием слушала истории, которые рассказывал лорд Брунел о королеве Виктории. Она узнала, что корона может служить поводом для серьезных опасностей. Королева стала жертвой трех покушений, правда, ни разу не была ранена. Малькольм Брунел также поведал, что с возрастом королева уже не походила на ту милую особу, портрет которой был напечатан в «Иллюстрасьоне». Перед глазами Анжелины мелькала вереница красочных образов, сверкали бриллианты, матово поблескивал изысканный жемчуг. Она погрузилась в мечтания.

— Вам ликер из горечавки или из смородины, мадемуазель Энджи? — раздался голос Розетты.

— Но ты ведь не собираешься меня так называть? — прошептала Анжелина.

— Почему бы и нет? Это короче, и к тому же мне нравится.

С этими словами Розетта подала тягучий напиток темнофиолетового цвета. Она выбрала смородиновый ликер, зная вкусы Анжелины.

Лорд Брунел и Жерсанда сели около камина.

— Расскажи, как ты провела день, — попросила Анжелину старая дама. — Сегодня утром ты ведь помогала Фаншоне, дочери хозяев таверны?

— Да, мадемуазель. Но подходит ли эта тема для беседы? Особенно в присутствии вашего друга…

— Я понимаю ваши сомнения, моя дорогая, — сказал лорд. — Вам делает честь то, что вы не хотите рассказывать о ваших пациентках. Но все же хочу выразить свое восхищение вами и уважение. Женщины, занимающиеся этим тяжелым и вместе с тем прекрасным ремеслом, порой служат последней надеждой матери и отца. Благодаря вашим рукам — а у вас просто-таки детские руки — дети появляются на свет и с радостью познают мир.

Неожиданно лорд опустил голову. Его глаза наполнились слезами. Тем не менее он продолжил:

— Sorry…[5] Моя супруга Мэри умерла, рожая нашего четвертого сына. Ребенок не выжил. Эта трагедия произошла более тридцати лет назад, но я до сих пор страдаю. Мне казалось это чудовищной несправедливостью.

— Мне очень жаль, — пробормотала Анжелина.

Она, душой болеющая за свое дело, не смогла удержаться и спросила лорда:

— Но что случилось?

— Доктор приехал слишком поздно. Моя мать и горничная старались изо всех сил. Пуповина задушила ребенка, а у моей жены началось кровотечение. Я больше так и не женился. Я никогда не любил других женщин, только мою Мэри.

В комнате воцарилось молчание. Жерсанда, знавшая эту печальную историю, задумчиво смотрела на языки пламени.

— Вы хвалите мое ремесло, милорд, и я за это вам очень признательна. Но невозможно избежать неудач, — заговорила Анжелина. — Этой ночью мне с трудом удалось спасти женщину. Но, увы, ребенок умер. Когда случается нечто подобное, я разделяю горе родителей. Господь и природа порой «раздают плохие карты»…

Взволнованный словами Анжелины, лорд Брунел пристально посмотрел на молодую женщину. Он находил ее красоту такой странной, такой необычной, что сравнивал эту женщину с аметистовыми глазами с величественной феей, живущей на земле во имя любви к людям. Но в ее облике он улавливал и тайную печаль, и какое-то неудовлетворение собой.

— Я так счастлив, что встретил вас, Энджи! — воскликнул лорд.

В ответ Анжелина рассеянно улыбнулась. Ее потрясла верность этого пожилого мужчины своей обожаемой супруге. И вновь ей страстно захотелось любить и быть любимой. Мысли Анжелины устремились к Луиджи, жгучие глаза которого всегда волновали ее. «Где он? Почему он не возвращается сюда, в дорогие моему сердцу горы?»

Испания, Барселона, в то же время

Лежа на кровати, Луиджи видел колокольню собора Святой Эвлалии, похожую на резную каменную стрелу. Наступила ночь, небо начало чернеть. Но большой испанский город не спал. Из соседних домов доносились оживленные разговоры, смех, отголоски жаркой ссоры, ритмичные песни.

— Долорес! — позвал он. — ¡Madre de dios![6] Долорес?

Луиджи еще раз проклял свою неловкость, в результате которой он оказался прикованным к этой кровати со смятыми простынями, запертым в четырех стенах. В надежде заработать несколько су он сделал слишком сложный пируэт на берегу Льобрегата перед стайкой прелестных девушек в разноцветных платьях. Именно одна из них — Долорес Мингуэс — приютила Луиджи и принялась лечить его вывихнутую щиколотку. Старый доктор, живший по соседству, поставил этот диагноз поспешно, после беглого, но мучительного осмотра. Однако Луиджи сомневался в верности диагноза, ведь прошло уже три недели, а улучшения не наступало. Луиджи боялся, что у него перелом, и чуть не умирал от страха.

— Если бы я мог наступать на эту чертову левую ногу, то давно бы уже сбежал отсюда, — простонал он. Лоб его был покрыт мелкими капельками пота.

Вынужденное заточение доставляло Луиджи невыносимые страдания, ведь он привык бродяжничать и спать под звездным небом. В очередной раз громко выругавшись, он взял с прикроватного столика графин с водой и налил себе стакан. В ту же минуту застекленная дверь отворилась и в комнату вошла молодая женщина.

— ¡Querido mió![7] — произнесла она тоном, в котором звучали сладострастные нотки. — Почему ты так громко кричишь? Лежи спокойно, если хочешь быстрее выздороветь.

Долорес Мингуэс склонилась над своим возлюбленным. Она нежно отбросила назад несколько черных прядей, прилипших к влажному лбу больного.

— Ты проголодался? Я велела пожарить рыбу с перцем, как ты любишь.

Луиджи недоверчиво посмотрел на нее. В ответ же она пылко поцеловала его.

— Ты такой красивый! Ты мне очень нравишься! — прошептала Долорес.

Прислонившись обнаженным торсом к спинке кровати, молодой человек совершенно не думал о том, что может выглядеть соблазнительно. Иссиня-черные вьющиеся волосы, смуглый цвет лица, пухлые ярко-красные губы и томный взгляд делали его привлекательным для противоположного пола. Он также привлекал к себе внимание своими забавными рассказами или очаровывал улыбкой хищника.

Долорес, красивая женщина лет тридцати, незамужняя, но вовсе не затворница, легко поддалась чарам этого загадочного человека, который читал стихи на французском языке, пел и танцевал на паперти собора вот уже на протяжении двух месяцев. Она проявила благосклонность к акробату и всюду сопровождала его.

— Querido mio, — повторила она. — Тебе так хорошо у меня! Ты живешь здесь припеваючи, как сыр в масле катаешься.

Это выражение Луиджи услышал от Долорес несколько дней назад. Хозяйка дома хвасталась тем, что в юности работала во французской таверне, и поэтому говорила по-французски довольно хорошо. Это упрощало их общение, тем более что акробат знал испанский язык.

— Я не собираюсь проводить всю свою жизнь прикованным к этой кровати. Мази твоего доктора не приносят мне облегчения. От них боль только усиливается. Кстати, ты отправила письмо, которое я дал тебе сегодня утром? Завтра я хочу побриться. У меня были причины отращивать бороду, но сейчас я хочу ее сбрить.

— Мужчины рождены, чтобы носить усы и бороду, querido mio, — рассмеялась Долорес. — И чтобы быть сильными. Тебе нужно отдохнуть. Ты скоро поправишься.

«Черт возьми! Эта женщина в конце концов запрет меня в клетке, будет откармливать и превратит в безвольную марионетку!» — мысленно ужаснулся Луиджи.

На несколько секунд Луиджи закрыл глаза, сокрушаясь, что судьба нанесла ему столь тяжелый удар, приговорив к неподвижности. Долорес подошла к окну и стала любоваться колокольней собора. Мягкий свет, лившийся с улицы, подчеркивал ее пышные формы. У нее была прекрасная грудь, четко обозначенная талия. Каштановые волосы плавными волнами спадали ей на спину.

Письмо! Ты отправила письмо? Это очень важно. Я в нем просил денег у друга, у моего единственного друга, живущего во Франции.

— И как он даст тебе денег? — Долорес хмыкнула.

— Я все узнал еще до этого проклятого падения. Отец Северин пришлет мне почтовый ордер[8]. Почтальон принесет тебе извещение. Я в письме подчеркнул, что платеж должен быть сделан на твое имя.

— И ты купишь мне кольцо?

— Ну конечно!

Он врал. Луиджи собирался потратить эти деньги — если, разумеется, он их получит, — совершенно иначе. Он долго не решался обратиться за помощью к старому монаху, который приютил его в аббатстве Комбелонга в начале предыдущей зимы, однако у него не было выбора.

— Luigi mio, — продолжала Долорес, — если ты подаришь мне кольцо, возможно, потом ты женишься на мне. У меня есть небольшой домик в горах. Мне хотелось бы жить в нем с тобой. Там растут апельсиновые деревья, есть сад, фонтан…

Несмотря ни на что, эти слова смутили бродячего акробата. Ему исполнилось тридцать три года, а за душой у него ничего не было. Он даже лишился своей скрипки. Ее разбила разъяренная толпа, когда жандармы арестовали его за преступление, которое он не совершал. Если Луиджи согласится принять великодушный подарок своей любовницы, ему больше не придется бродить по дорогам в поисках заработка, он обретет постоянный кров. Но спокойная жизнь вместе с Долорес, несомненно, положит конец некоторым воспоминаниям.

— Почему бы и нет? — услышал вдруг Луиджи свой голос.

Меланхоличным взглядом он обвел ставшую ему хорошо знакомой комнату, посмотрел вправо, на окно с блеклыми голубыми занавесками, на шкаф из почерневшего от времени дерева, стоявший напротив, потом влево, на комод с мраморным верхом, на котором стояли таз и кувшин с водой. Рядом висела гравюра в рамке из позолоченного гипса. На ней была изображена Мадонна с Младенцем. По обе стороны кровати стояли два небольших столика, а над изголовьем, на желтой стене, висело распятие.