Семеня по комнате, Албани поставила на стол горшочек с черничным вареньем, четыре тарелки и стаканы, положила ложки. В ее движениях было нечто торжественное, словно она считала этот прием очень важным. Она даже дрожала от волнения.

— Тетушка, не утруждай себя! — попросила ее Анжелина.

— Я впервые принимаю семью, это доставляет мне удовольствие, — отозвалась Албани, словно оправдываясь. — Вот, все готово. Теперь дождемся моего мужа. Ну, мсье, так как я должна называть вас, Жозефом или Луиджи?

— Луиджи. Я не привык к своему настоящему имени.

— Хорошо, хорошо!

В окне показался Жан Бонзон и направил на акробата испытующий взгляд.

— Эй, аристократ! Не могли бы вы мне помочь? Надо принести охапку сена для кобылы.

— Сейчас иду! — воскликнул, вскакивая с табурета, Луиджи. — Анжелина, заодно я занесу в дом наши вещи.

Луиджи вышел, уверенный, что ему придется ходить по навозу или доказывать, что он не боится физической работы. Оставшись одни, женщины улыбнулись, представляя, как горец и молодой человек будут общаться.

— Надеюсь, что Жан не будет подтрунивать над твоим женихом, — вздохнула Албани.

— Не волнуйся, Луиджи не даст себя в обиду.

— Он красивый юноша, но я не представляла твоего жениха таким, со слишком длинными волосами и серьгой в ухе…

— В городе, тетушка, его считают эксцентричным.

— Эксцентричным? Я не знаю такого слова.

— Так называют человека, который ведет себя необычно, словно бросая вызов всему привычному.

— Да ты ученая! Когда вы собираетесь пожениться?

— В субботу, 10 декабря. Вчера я разговаривала об этом с отцом Ансельмом, нашим приходским священником. Мне хотелось бы, чтобы вы приехали, ты и дядюшка. Я закажу для вас комнату в таверне мадам Серена, это на соборной площади.

От испуга Албани широко раскрыла глаза. Отрицательно помотав головой, она сказала:

— Но как мы поедем? А наши животные? Жан не доверяет соседям. Ты же знаешь своего дядюшку! Он не оставит своих овец на два дня.

— Но вы моя семья! В дилижансе вы доберетесь за несколько часов.

— Ты будешь стыдиться меня. У меня есть только траурное платье, которое я надеваю по воскресеньям, когда хожу на мессу.

— Я никогда не стыжусь тех, кого люблю, тетушка.

Албани загрустила и тихо спросила:

— Почему ты не привезла малыша Анри? Я была бы так рада его видеть! Жан мне сказал, что это твой сын. Знаешь, я об этом догадалась. Я поиграла бы с малышом.

В голосе Албани слышалась неизбывная боль. Вот уже двадцать лет она страдала из-за того, что у них с Жаном нет детей.

— Если вы приедете на свадьбу, ты увидишь Анри, — продолжала настаивать Анжелина. — Он будет в прелестном костюме из серого бархата. С тех пор, как мы были у вас, он очень изменился. Теперь он хорошо говорит. Но я предпочла оставить его с мадемуазель Жерсандой. Я думала о Коралии, которой предстоит рожать. Мне так жаль, тетушка!

— Я бы приглядывала за ним, пока ты была бы занята. Впрочем, ты, несомненно, поступила так, как сочла необходимым. Кстати о Коралии! Она очень устала и жалуется на боли в спине. Я настаиваю для нее ивовую кору и зверобой. Эти настойки помогают ей.

— Я осмотрю ее вечером.

Анжелина замолчала, испытывая угрызения совести. Она лишила тетушку великой радости, причем из-за своего эгоизма. «На самом деле я могла бы взять с собой Анри, но мне хотелось побыть наедине с Луиджи, — призналась она себе. — Я искала объяснения, предлоги. По сути же я хотела вполне насладиться этими тремя днями, не беспокоясь о своем ребенке».

Огорченная до глубины души, Анжелина подняла голову и увидела, что ее тетушка плачет.

— О нет! Ты плачешь по моей вине! Прости меня!

Анжелина сжала руки Албани, но та заплакала еще громче.

— Какая я глупая! — шептала она. — Здесь нет твоей вины. Просто мне немного не по себе. Думаю, это все возраст. Иногда у меня такие сильные приливы, что я едва не теряю сознание. Я плохо сплю. А с весны у меня больше не бывает недомоганий. Ну, ты понимаешь, о чем я. Я говорю себе, что все кончено, что у меня больше никогда не будет детей. Если бы добрый Боженька послал мне ребенка, пусть даже на склоне моих лет, я была бы счастлива!

— Моя бедная тетушка! Мне очень жаль. Тебе надо пить настойку шалфея.

С улицы до них донесся смех. Испуганная Албани вытерла мокрые от слез щеки и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Не стоило показывать свое горе такому человеку, как Жан Бонзон.

— Это очень большое горе — быть бесплодной, — со вздохом произнесла бедная женщина.

— Может, бесплодна вовсе не ты, — сказала Анжелина. — Жермене, второй жене моего отца, ни разу не удалось забеременеть от своего первого мужа. А в этом году она забеременела. К сожалению, у нее случился выкидыш, но я много размышляла по этому поводу. Вполне возможно, проблемы возникают и у мужчин, а не только у женщин, как это принято считать. Вероятно, когда-нибудь медицина найдет ответ, почему это происходит.

— Увы! Тогда я уже буду лежать на кладбище, — сказала тетушка Анжелины тоном фаталиста.

Через несколько минут в дом вошли Луиджи и Жан Бонзон. Акробат нес чемоданы и свертки, а горец держал в руках кожаную сумку и футляр для скрипки.

— Э, сколько барахла! — воскликнул он. — Можно подумать, что вы собираетесь жить у нас всю зиму!

— Нет, дядюшка. Иначе у нас было бы еще два-три чемодана, — пошутила Анжелина. — Положите вещи и идите к столу. Будем есть кукурузный пирог. А потом я осмотрю Коралию. Как похолодало!

— Ба! Вчера я предупредил ее, что ты едешь в Ансену, и это ей не понравилось. Она не слишком-то умная, эта девица. Поскольку ее кузен повесился в тюрьме после того, как повздорил с тобой, она думает, что ты не захочешь принимать у нее роды.

— Повздорил? Это слишком мягко сказано, — горько возразила молодая женщина.

— Так она говорила, — проворчал Жан. — Я заявил ей, что ты не из тех, кто будет срывать злобу на беременной женщине. Или я ошибаюсь, племянница?

— Ты прекрасно знаешь, что не ошибаешься!

— Не попробовать ли нам знаменитый кукурузный пирог? — вмешался Луиджи. — Я проголодался… Моя любимая, я сходил в овчарню и постелил солому на пол в стойле Бланки. Потом я вымыл сапоги в водопойном желобе.

— «Моя любимая»! Что за глупости! — Горец усмехнулся, тяжело опускаясь на стул.

— Дядюшка, ты нарочно прикидываешься грубияном, — упрекнула его Анжелина. — А я так расхваливала тебя Луиджи!

В золотистых глазах потомка катаров зажглись лукавые искорки.

— Так что, мсье аристократ, вы разочарованы? — рявкнул он.

— Нет, меня это забавляет. Еще несколько месяцев назад я не знал, что я аристократ. Вы называете меня так без всякой нужды. Мой титул отнюдь не свидетельствует о моих достоинствах. Я считаю, что аристократы — это лучшие граждане античного общества, благородные люди наших дней. Кстати, возможно, вы, мсье Бонзон, в большей степени аристократ, чем я. Здесь, в Ансену, и даже во всей долине, как я узнал от Анжелины, вас уважают, несмотря на ваш откровенный антиклерикализм.

— Разрази меня гром, что за тарабарщина! — воскликнул горец. — Я — аристократ! Ты что-нибудь понимаешь, женушка?

— Прекрати, Жан! — проворчала Албани. — Хватит язвить. Принесу лучше яблочного сока. Анжелина права: зачем ты изображаешь из себя грубияна? Каждый раз, когда у нас гости, ты портишь мне удовольствие.

— Э, я не всегда порчу его, твое удовольствие! — тихо возразил ее муж.

Албани покраснела и не смогла сдержать слез от обиды. Луиджи стало жаль женщину, и он поспешил, причем довольно ловко, переменить тему разговора. Он выбрал единственный сюжет, который был способен успокоить задиристого хозяина дома и вернуть ему хорошее настроение.

— Возвращаясь к своему социальному происхождению, хочу уточнить, что в течение многих лет я бродил по дорогам юга Франции, бывал я и в Испании. Я зарабатывал себе на жизнь игрой на скрипке. Часто я присоединялся к дрессировщикам медведей или ярмарочным жонглерам. Сегодня вечером, перед сном, мы с Анжелиной вам расскажем, как нас свела судьба, но сейчас я хотел бы поведать вам об одном удивительном вечере из своей жизни акробата. Вернее, об одном удивительном утре. Я провел неделю в Мирепуа, очаровательном городке, где живут щедрые зеваки, всегда готовые развязать свои кошельки. Потом я собирался возвратиться в Масса, где один мой друг должен был приютить меня в своем доме. По дороге я решил добраться до руин замка Монсегюра, небывалую красоту которых мне расхваливал поэт, встреченный мною случайно.

Луиджи ненадолго замолчал, тронутый вниманием слушателей. При упоминании о Монсегюре Жан Бонзон стал суровым и собранным. Он не отводил взгляда от своего гостя, сгорая от нетерпения услышать продолжение рассказа.

— В сумерках я дошел до подножия ската. Именно так местные жители называют эту гору причудливой формы. Это происходило в конце июня 1878 года. Еды у меня было достаточно. Я поднялся к замку, резко выделявшемуся на фоне розового неба. Сам замок позолотили лучи уходящего солнца. Какая-то непреодолимая сила заставляла меня пробираться между обломками скал и кустарниками. До наступления ночи я добрался до вершины. Очутившись там, я испытал глубокое чувство удовлетворения. Надо вам сказать, что в то время я был неисправимым бродягой, разыскивавшим семью. Ничто не могло удержать меня на одном месте. Я вел разгульный образ жизни, полагаясь на доброту женщин, которых легко было разжалобить, и тогда они дарили мне фрукты или хлеб вкупе со своей улыбкой… Но я отвлекся. Итак, я оказался в Монсегюре, между стен, которые на протяжении нескольких столетий разрушали дождь, снег и ураганный ветер. Я чувствовал себя защищенным вдали от человеческой низости, от всяких превратностей нашего мира. Моя вера, столь часто улетавшая от меня, обрела силу. Я помню, что горячо молился, стоя на коленях на плоском камне, опьяненный ароматом самшита. Я молился, я просил Небеса, столь близкие ко мне, направить меня на истинный путь, на тот, по которому я, ничего не знающий о своем происхождении, получивший в наследство только имя Жозеф и золотой медальон с двумя инициалами, буду идти не один.

Потрясенная Анжелина вздрогнула, представив себе, как Луиджи стоял один-одинешенек на горе, которую многие считали священной.

— Я любовался бескрайним горизонтом, великолепным зрелищем, когда туман покрывал ярко-зеленые сосняки. Мои глаза были устремлены в вечность. Наконец наступила ночь. Я даже не дотронулся до своих скромных припасов. Испытывая глубокое умиротворение и безмерную радость, я заснул посредине внутреннего двора замка. На рассвете меня разбудило пение птиц, и я стал свидетелем явления редкой красоты. Вставало солнце, и его ярко-красные лучи проникали сквозь бойницы, озаряя камни. Небо было сиреневым, как первые весенние цветы. Казалось, сама десница Божья зажгла все эти сверкающие огоньки. Я расценил это как ответ на мои молитвы. Думаю, так оно и было. И тогда я взял скрипку и сыграл вот эту мелодию…

Акробат проворно встал перед своими немногочисленными слушателями, завороженно смотревшими на него. Он вынул инструмент из футляра и сыграл меланхоличную и одновременно радостную мелодию, напоминавшую провансальскую песню, столь дорогую сердцу жителям Арьежа.

На глазах Жана Бонзона заблестели слезы, но горец не желал поддаваться чувствам и поэтому встал, держа в руке стакан.

— Браво! Ты, парень, настоящий аристократ среди трубадуров, — заявил он. — Давай выпьем! Своей болтовней ты вывернул мне все кишки!

— Нет, Жан, нет! — простонала Албани, очарованная этим трогательным признанием. — Это вовсе не болтовня! Как тебе не стыдно?! Мсье Луиджи, не обращайте внимания на моего мужа. И что же это был за ответ?

— Сейчас я вам объясню. Этот ответ, который вас так заинтриговал, имеет человеческий облик, причем весьма изящный. Это произошло в том же году, в начале зимы, в Масса, в ярмарочный день. Я был в своем костюме акробата, в старой куртке из волчьей шкуры, а в ухе у меня была медная серьга. Чтобы заработать несколько су, я играл на скрипке, стоя рядом с дрессировщиком медведей, весьма довольным своей выручкой. Несчастное животное неуклюже плясало, а дрессировщик держал его за цепь, другой конец которой был привязан к кольцу, продетому в нос. Толпа представлялась мне скученной серой массой, поскольку состояла из мужчин и женщин, одетых во все темное. На меня напала меланхолия. Снегопад усиливался, небо стало свинцовым. И вдруг в толпе я заметил девушку. Мое сердце было готово выпрыгнуть из груди, поскольку мне показалось, что эта барышня озарила своей красотой унылое холодное утро. Я был очарован. У нее были фиолетовые глаза, светло-фиолетовые, и волосы, достойные самой Авроры, — темно-рыжие. Это была Анжелина. Но поскольку я тогда не знал, как ее зовут, я нарек ее Виолеттой. Это и был чудесный ответ на мои молитвы.