Лили Феррари - Ангельское личико

Святая Марфа традиционно считалась покровительницей как домашних хозяек, так и слуг, потому что она вела дом своего брата и прислуживала Иисусу. В 1963 году Папа Римский объявил ее также покровительницей всех итальянцев — владельцев гостиниц, их персонала, официантов и официанток.

1947 год

Голубь, с надеждой поклевывающий мостовую, крутил головой из стороны в сторону и рассматривал маленькими блестящими глазами девушку в окне.

— Марионетта! Очнись! Три чая и два бутерброда с ветчиной на столик у окна!

Франческа Перетти, худая и вечно сердитая женщина, гневно взглянула на свою дочь, подняв голову от раковины, полной грязной посуды. Все столики в кафе были заняты, да и у стойки люди громко стучали, требуя внимания.

Марионетта, стоявшая в дверях, прислонившись к косяку, и печально разглядывающая бегущих мимо людей, вздрогнула и вернулась на землю. Старик, который сидел за угловым столиком, внимательно наблюдал за ней, помешивая ложечкой в стакане с чаем.

— Прости, мама, — послушно пробормотала она и вновь окунулась в духоту кафе «Империал». Меньше всего ей хотелось расстраивать свою мать, и без того бледную и больную. Отбросив с лица непослушный черный локон, она поспешила к стойке, где ее отец Томмазо в бешеном темпе намазывал маслом куски белого хлеба.

— Два с мясом, три с сыром и помидоры! — крикнул он, слишком занятый, чтобы отругать свою размечтавшуюся дочь; но его жена все еще хмурилась, уперев мокрые покрасневшие руки в бока.

— Такого наплыва все лето не было, а она торчит у окна! — сердито пробормотала Франческа. — И куда же подевался Антонио?

Марио, ее младший сын, подошедший с подносом грязных чашек, с улыбкой поглядел на мать.

— Не смей, — сказала она, улыбаясь против собственной воли. — Не смей здесь петь…

Но слишком поздно. Марио обнял ее за худенькие плечи, прижался щекой к щеке.

— Думай только о хорошем, — тихонько запел он, — и не думай о плохом…

Посетители стали поворачивать головы, как они делали всегда, когда Марио пел, и Марионетта тоже остановилась около углового столика, с гордостью слушая брата.

— Ему бы по радио петь, — произнес кто-то из посетителей.

— Голос — как у ангела, — услышала Марионетта слова другого завсегдатая. Она смущенно повернулась к нему, а голос Марио все набирал силу.

— Не упускай своего, не сбивайся с пути…

— Может, голос у него, как у ангела, — она начала быстро вытирать стол, — вот только жаль, что ведет он себя не как ангел! — Но в то же время снова остановилась, чтобы послушать.

Старик в углу улыбнулся своим мыслям: «Как приятно на нее смотреть — стройная, в черном платье официантки, стоит и слушает брата». Она напоминала ему другую девушку, в другое время, в другом месте…

Марио закончил песню на высокой ноте и шутливо раскланялся. Его поклонники за стойкой зааплодировали, а смягчившаяся мать обняла. «В свои шестнадцать лет, — подумала Марионетта, — он все еще сохранил детское пухлое очарование и совсем не похож на отсутствующего брата, горбоносого красавца Антонио».

Как раз в этот момент высокая фигура Антонио возникла за ее спиной. Он выхватил у сестры тряпку, которой она вытирала столы.

— Тони! — возмутилась она. — Я же…

— Шшш! — Он уже старательно тер стол, который сестра только что вымыла, развеселив тем самым сидящую за столом семью из четырех человек, пытающихся съесть фруктовый торт. — Мама не заметит, что меня не было…

И в самом деле в этот момент Франческа подняла голову от раковины, наполненной грязной посудой, и увидела прилежно трудящегося Антонио.

— Вот ты где! — воскликнула она. — Хороший мальчик, можешь сегодня закончить раньше.

— Мама! — возмутилась Марионетта. — Я здесь с шести часов утра…

— Как тебе и положено. — Голос матери звучал резко, исключая всякие возражения. — Твое место здесь, ты должна учиться работать. Антонио — мужчина, у него есть другие дела.

Антонио подмигнул сестре. Она со злостью вырвала тряпку из его рук и направилась к другому столу, а он прошел к стойке и скрылся в служебной комнате, чтобы забрать свое пальто.

— Еще чаю, дедушка? — спросила Марионетта. Она стояла у углового столика, за которым сидел и кашлял старик с сигаретой в зубах. Он нахмурился, глядя на внучку, стараясь скрыть свою любовь к ней и те смешанные чувства от воспоминаний о другой, давно умершей девушке, так похожей на Марионетту.

— Поганое английское пойло, — пробормотал он между затяжками. — Кофе, принеси мне настоящего кофе.

Внучка расстроенно посмотрела на него.

— Дедушка, ты ведь знаешь, я не могу. Мама же запретила. Она говорит, кофе тебя убьет.

Старик снова закашлялся.

— Мне семьдесят один год, — заявил он. — Пора и умирать.

— Ерунда! — Марионетта забрала у него чашку. — Принесу тебе еще чаю.

Ее отец, стоящий перед горой почти готовых бутербродов, раздраженно взглянул из-за стойки на старика.

— Почему он выбрал именно сегодняшний день, чтобы сюда явиться? — Хотя вопрос и был обращен к Марионетте, но ответа не требовал. — Так много народу, а он занимает целый столик.

— Кафе все еще принадлежит ему, папа, — мягко напомнила она отцу, — и ему хотелось тоже поучаствовать в празднике, ты же знаешь.

— Зачем? — Томмазо передал ей тарелку с хлебом с маслом. — Четвертый столик. Твой дед ненавидит королевскую семью. Он старый фашист.

— Он лишь делает вид, — возразила Марионетта, передавая тарелку проходящему мимо Марио. — Четвертый столик… Ты же знаешь, он ни за что бы не пропустил сегодняшний день…

Дверь с грохотом захлопнулась за выходившей из кафе семьей. Очередь у стойки уменьшилась, и на мгновение в кафе стало почти тихо.

— Вот видишь! — Марионетта налила деду еще чаю. — Народ уже схлынул. — Затем наполнила свою чашку и пошла к столику старика, закуривавшего очередную сигарету. — Дедушка! — воскликнула она в отчаянии. — Ты не должен, твои легкие…

— Не зуди, а то ты становишься похожей на мать. — Он втайне был доволен, что внучка пришла к нему попить чаю. Старик был явно неравнодушен к ней.

Марионетта откинулась на стуле, вымотанная долгим днем в кафе, и закрыла глаза. Он внимательно смотрел на ее лицо. Да, те же тонкие черты, что и у Джульетты, те же крутые брови и полные губы, та же привычка покусывать нижнюю губу, когда сердится…

— У меня что, пятно на носу? — Марионетта смотрела на старика широко открытыми глазами.

Он потянулся через стол и дотронулся до ее щеки.

— Просто немного варенья, — проворчал дед.

— Ну и денек! — Девушка отпила глоток чаю. — Все было замечательно. Жаль, что мне не удалось выбраться и посмотреть карету…

В этот день принцесса Елизавета выходила замуж за лейтенанта Филипа Маунтбеттена, и улицы Лондона были переполнены людьми, пришедшими посмотреть на праздничную процессию, направлявшуюся к Вестминстерскому аббатству. Даже холодный ноябрьский день не умерил пыла лондонцев, которым требовалось взбодриться после длинной и страшной войны. Все кафе в Сохо были переполнены, а «Империал», расположенный в середине Олд-Комптон-стрит, наводнили те участники процессии, которые свернули с многолюдных Чаринг-Кросс-роуд и Тоттенхэм-Корт-роуд в поисках бутерброда и чашки чая.

Семье Перетти не приходилось так трудиться с предвоенных лет. Даже в День победы народу было меньше. Марионетта хмуро взглянула на пол кафе: бумажные цветы, выброшенные флажки, крошки хлеба, линолеум весь в пятнах. Все это сегодня придется убирать и доводить пол до зеркального блеска, прежде чем ей разрешат погасить свет и устало направиться домой в их тесную квартирку в квартале Сент-Джеймс. Принцесса Елизавета и весь блеск сегодняшнего дня были где-то очень далеко от изнуряющей многочасовой работы в кафе. Она вздохнула.

Ее дед уловил вздох, но понял его иначе.

— Я знаю, — заговорщически прошептал он, — этот линолеум, ужасно, кошмар да и только. Вот старые деревянные доски — совсем другое дело. Быстренько подметешь, раз в неделю вымоешь — и порядок…

Марионетта понимающе улыбнулась и похлопала его по морщинистой руке.

— Тебе не очень нравятся папины перемены, да, дедушка? — Она устало помешала чай, оглядывая помещение, знакомое ей лучше гостиной в квартире. Папа покрасил стены в белый цвет, сделал бордюры синими, а мама сшила ярко-красные шторы на окна. Все весьма патриотично и соответствует новому названию кафе.[1] Но смена окраски стен ничуть не уменьшила для Марионетты той скуки и однообразия, которые были связаны с ежедневной работой официантки. Она знала каждое пятно на раковине, каждую царапину на линолеуме, каждую чашку на перегруженной полке на стене. Хуже того, эту тоску увеличивало сознание, что там, на улицах Сохо, кипит интересная богемная жизнь, там полно эксцентричных людей, «ночных бабочек», художников, поэтов, сумасшедших! Они проходили мимо кафе рано утром, возвращаясь со своих таинственных ночных бдений, потом снова появлялись к вечеру с заспанными лицами. Девушке они казались загадочными мелькающими в ночи тенями, живущими жизнью куда более увлекательной, чем ее собственная.

Порой эти люди все же заглядывали к ним в кафе выпить кофе поздно вечером или съесть бутерброд с беконом рано утром, и Марионетта не могла отвести от них глаз, пока мать не начинала ее ругать и требовать, чтобы дочь перестала мечтать. Иногда отец быстро направлялся к двери, преграждая им путь, что-то говорил тихим извиняющимся голосом и просил их уйти.

— Почему? — рассерженно спрашивала девушка. — Эти люди ведь платят, как и все остальные!

— Твоя мать не хочет пускать в кафе такую публику, — нервничая, отвечал отец, и отказывался давать другие объяснения.

Но Марионетта знала, кто эти люди, не зря же она всю жизнь прожила в Сохо. То были сутенеры и проститутки, чьи имена появлялись в газетах, кто жил на «неправедные доходы» и зарабатывал на жизнь сексом. Марионетта, выросшая в католической семье, была уверена, что они — грешники, падшие души, которые уже нельзя спасти. Тогда отчего они вызывали в ней такую зависть, эти женщины в мехах с ярко накрашенными губами и эти мужчины в прекрасно сшитых костюмах и двухцветных туфлях? И почему только их кафе отказывалось обслуживать данную клиентуру, хотя и могло себе это позволить?

Девушка задумчиво помешивала чай. «Наверное, потому, что мы сицилийцы», — подумалось ей. Ведь на многие мили вокруг они, по сути дела, единственные сицилийцы. Все их соседи в жилом квартале родом из южной Италии, с Сицилии нет никого. Другие итальянские семьи — compaisani,[2] у них общие друзья и родственники. Только семья Перетти отличалась, не имея родственников даже в Кларкенуэлле, лондонской «Маленькой Италии». Марионетта знала, что многие боятся сицилийцев; считалось, что все выходцы с Сицилии — мафиози. Смех, да и только! Разве можно было всерьез усомниться, что Томмазо и его семья, работающая не покладая рук в маленьком кафе, обыкновенные иммигранты, пытающиеся выжить… Девушка мрачно улыбнулась про себя. Если среди членов ее семьи и есть мафиози, то они должны обладать сверхчеловеческой выносливостью, ибо после многочасового тяжкого труда у них не оставалось сил даже на развлечения, не говоря уже о вступлении в «Коза ностра»…

Ее мысли прервал брат, подошедший к столу с перекинутым на руку пальто.

— Пока, сестренка, — ухмыльнулся он. — Если встречу принцессу, передам ей от тебя привет, хорошо?

Дед пошевелился и нахмурился.

— Когда моя внучка выйдет замуж, — сказал он, — ее свадьба будет во много раз великолепнее.

— Дедушка! — засмеялась Марионетта. — Мне же только семнадцать.

— Принцессе Елизавете тоже только двадцать один. — Антонио произнес это с серьезным выражением лица, незаметно для деда подтолкнув сестру. — Всего четыре года, Марионетта! Смотри, не опоздай…

Рассердившись, она швырнула в него салфеткой.

— Если я буду торчать в этом кафе все дни и ночи, то останусь старой девой! — воскликнула Марионетта, стараясь скрыть горечь. — Иди и развлекайся со своими идиотами-друзьями, а всю работу, как обычно, будут делать женщины.

Антонио, насвистывая, направился к двери, махнув рукой в направлении стойки.