Она не могла понять этого разумом, и это невозможно было облечь в слова. Она знала лишь то, что чувствует их единство всем сердцем, и это было необъяснимо. А граф молчал. Девушка ждала, что он ей скажет, но он молчал и молчал. Как под гипнозом, она обнаружила, что сама ищет взглядом его взгляд, не в силах противиться охватившему ее чувству и отвернуться. Их глаза встретились.

И тут, потеряв самообладание и будто решившись, граф заговорил.

— Я люблю вас! — Признание словно исторглось из его груди, из самого сердца, из самого дальнего его уголка. — Я полюбил вас с момента, когда впервые увидел вас. И это был не тот миг, когда вы вошли в мою гостиную, а когда я впервые взглянул на картину в спальне моей матери и понял, что изображенная там женщина — воплощение красоты. А потом узнал, что это вы.

Теодора зажмурилась и подставила лицо движущимся теплым пятнам над их головами. Среди тишины вдруг слабое дуновение воздуха раздвинуло ветви. И на них пролился солнечный свет, озарив обоих.

— Я люблю вас! — повторил граф. — И я должен был это сказать, прежде чем прощусь с вами.

Нужна была секунда, чтобы его последние слова вихрем смяли зародившийся в девичьей душе нежный восторг, в который она боялась поверить.

— П-проститься… со мной? — эхом отозвалась Теодора.

— Моя драгоценная, моя сладкая, моя чистая, моя нетронутая любовь, — вымученно говорил граф надломленным голосом, — зачем это должно было случиться? Ты не понимаешь? О, Боже, почему это должно было случиться со мной?

Мука в его голосе была столь острой и так встревожила Теодору, что та забыла о своих чувствах и непроизвольно протянула к нему руки.

— Что… ты говоришь? — настойчиво спросила она. — Что случилось? Ты… должен мне все рассказать!

Он взял ее руку в свои и так сжал ее, что едва не сделал ей больно.

— Если я согрешил, — лицо его искривилось в гримасе, — то меня карают за мои грехи. Я готов принять мою судьбу, но то, что ты должна страдать вместе со мной… Этого я не вынесу!

— Что… случилось? — снова взмолилась Теодора.

Граф перевел взгляд с ее глаз на ее руки.

Он был словно в какой-то агонии и не заметил, как стиснул ее пальцы до боли, и теперь, словно в расплату за это, поднес ее руку к своим губам, целуя вначале тыльную часть, а затем, повернув ее, нежно и медленно — ладонь.

От прикосновения его губ Теодора почувствовала в своем теле взрыв. И горячая волна накрыла ее, лишив разума и ощущения места и времени. Это было то, что, она знала, должно было с нею случиться, но только она не знала, где и когда.

Потом, словно чувствуя, что не смеет прикасаться к ней более, граф отпустил ее руки.

— Что ты знаешь обо мне, моя дорогая?

— Очень… мало, — ответила Теодора приглушенно, — только то, что… ты мужчина, которого… я всегда видела… в своих мечтах.

Она говорила застенчиво и так тихо, что чувствовала: граф не услышит ее.

Потом, увидев внезапный свет в его печальных глазах, она поняла, что он не только услышал ее, но и стал на миг юным и счастливым, и морщины как будто исчезли с его лица.

— Что еще я для тебя? — спросил он тихо. — Что ты ко мне чувствуешь?

Они снова глядели друг другу в глаза, и, поскольку невозможно было не сказать ему правду, Теодора ответила:

— Я… люблю тебя! Но я… не знала… что любовь моя будет… такой.

Он чувствовал солнечный свет в ее глазах, и оба они пребывали на небесах среди всей этой зелени и лесной красоты.

— Я люблю тебя! — с наслаждением проговорил он. — И это правда, мы принадлежим друг другу давно-давно, с тех пор, когда еще сами не знали об этом.

— Разве такое… бывает?

— Я в этом уверен, — ответил граф, — но, моя дорогая, судьба свела нас лишь для того, чтобы опять разлучить.

— Почему? Почему?


И только задав вопрос, она вспомнила о леди Шейле и отвернулась от графа, чувствуя, будто солнце скрылось, а синее небо вмиг посерело.

Словно в ответ на ее невысказанные мысли, он резко сказал:

— Нет, дело не в леди Шейле. Чего ты не знаешь, так это того, что я — женат!

Для Теодоры это прозвучало погребальным звоном ее надежде, и даже когда ее мозг воспринял сказанное, она противилась принять смысл того, что услышала, и поверить в жестокую реальность, которую облек в слова граф.

Это, догадалась она, объясняет загадку женщины, явившейся в студию и кричавшей на нее вчера вечером.

Граф глубоко вздохнул и сказал:

— Прошлой ночью, лежа в постели и думая о тебе, желая тебя до безумия, я понял, что не вынесу, если ты узнаешь правду от кого-то другого, кроме меня самого.

А Теодора, услышав слово «женат», словно получила удар, и ей трудно было думать о чем-то еще. «Женат! Женат! Он… женат!» — стучало в ее мозгу.

Граф слегка отвернулся от нее и уставился на поляну невидящим взором.

— Я женился, — заговорил он тихо, — когда мне было двадцать два года, на особе, которую мои родители сочли в высшей степени подходящей и на которой настаивали, так что мне пришлось уступить их желаниям.

Теодора принудила себя слушать откровенный рассказ. Она понимала, что при его красоте и богатстве, очевидно, многие женщины мечтали бы выйти за него замуж, а родители желали удостовериться, что невеста его, та, которой «повезло», будет подходящей во всех отношениях.

— Морин, — продолжал граф, — была дочерью маркиза Фейна, земли которого граничили с принадлежащими нашему замку.

Он задержал дыхание…

— Маркиз был решительно настроен на этот альянс — у него не было сына, и он всячески давил на дочь, чтобы та приняла мое предложение.

— А она… не хотела… выходить за тебя замуж? — спросила Теодора прерывистым шепотом.

— Ее принудили согласиться, — продолжил граф с невыразимой печалью, — хотя она была влюблена в своего учителя верховой езды. Через эту фазу, я уверен, проходят многие юные девушки.

Он сказал это с горечью в голосе, и Теодора быстро спросила:

— А ей… не разрешили… выйти за него замуж?

— Нет, разумеется, нет! Могли ли ей разрешить это при наличии шанса стать женой наследника замка Хэвершем!

— Что же… произошло?

— Мы сыграли свадьбу, с размахом и помпой, с истеричными добрыми пожеланиями, подружками невесты и прочими традиционными атрибутами, на которые так падки женщины и которыми так тяготятся мужчины.

Он замолчал. Теодора затаила дыхание в ожидании продолжения.

— Только во время нашего медового месяца Морин, которая все плакала, плакала… сказала мне, что ненавидит меня, и постоянно повторяла, как сильно она любит того человека, которого оставила ради меня.

Понимая, что такое признание должно было оскорбить его самолюбие, если не больше, Теодора тронула графа за локоть.

— Мне… очень жаль.

— Думаю, я был молод и глуп, но это была ситуация, с которой я не знал как совладать.

— И что ты… сделал?

— Ничего, — пожав плечами, ответил он. — Я пытался в каком-то роде сделать хорошую мину при плохой игре. Я даже предложил ей, чтобы мы хотя бы притворились, что брак наш нам в радость, что он удачен.

Граф тяжело вздохнул.

— Я тешил себя надеждой, что вопреки всему, что говорит Морин, мы сможем со временем полюбить друг друга. Она была очень красива, и мне нетрудно было испытывать к ней влечение как к женщине.

Теодора ощутила укол ревности, но ее пальцы еще крепче сжали его руку.

И тут, словно отвечая на ее вопрос, граф сказал:

— Я вовсе не был влюблен в нее, хотя и довольно мало знал тогда об этой эмоции и думал, что то чувство, которое я испытываю сейчас к тебе, моя дорогая, случается только в книгах или, может быть, изображено на картинах.

Говоря это, он посмотрел на Теодору с бесконечной нежностью, и время остановилось.

Потом, пересилив себя, девушка спросила:

— Что… произошло дальше?

— Мы вернулись в Англию после нашего медового месяца, который с самого начала был фарсом, — ответил граф, — и отправились жить в дом на земле, которую нам отвел мой отец. Именно тогда я начал осознавать то, чего уже опасался, — что Морин… неуравновешенна.

— Это открытие должно было быть… для тебя… ужасно…

— Это меня пугало, но я был слишком горд, чтобы признать это.

— И как же вы жили?

— Обычно при людях она держалась, мои друзья долгое время ничего не подозревали.

Его голос посуровел:

— Отец и мать Морин знали, что психически она не вполне нормальна, но были так рады ее браку со мной, что, как я узнал позже, принудили докторов молчать, хотя их долгом было бы предупредить меня или моих родителей о том, что она неподходящая пара кому бы то ни было.

— Это было… жестоко… порочно! — воскликнула Теодора.

— О… Эти эпитеты я использовал тысячи раз за минувшие годы, — с горечью усмехнулся граф. — Когда наконец я осознал всю безвыходность своего положения, то решил: терпеть жалость к себе — унизительно, трудно перенести.

— Я это… могу понять.

— А Морин становилось все хуже. Врачи советовали определить ее в приют для умалишенных, но я решил поехать с ней за границу.

— Так вот почему ты уехал из Англии!

— Именно так! Вначале мы отправились на виллу во Флоренции. Затем, когда душевное состояние Морин стало там слишком известным, мы поехали дальше. Так что, можно сказать, благодаря ей, если уместно так говорить, — граф горестно скривил губы, — я увидел те части света, которые иначе бы не увидел. Я встретил мужчин и женщин других национальностей и узнал, как они мыслят, их образ жизни.

— Но тебе… должно было быть… невообразимо тяжело, — пробормотала Теодора.

— Очень трудно было что-то скрывать, ведь слуги, естественно, всегда много болтали. Но все пришло к тому, что, когда все всё уже знали и никто об этом уже не говорил, я принял ситуацию такой, какова она есть.

Голос его погрубел:

— Но я ненавидел все это! Ненавидел каждый момент своей жизни! Так, как сейчас ненавижу причину, которая заставляет меня все это тебе рассказывать!

— Пожалуйста… пожалуйста… не продолжай! — взмолилась Теодора. — Я все понимаю… и я… восхищаюсь тобой… больше, чем… раньше!

— Ты должна была знать, это твое право! И, моя дорогая, я не вынес бы… — граф замялся, ища подходящее слово, — недоговоренности между нами.

Теодора глубоко вздохнула.

— Я готова сделать все, что ты пожелаешь… и… меня ранит… твое несчастье.

— Милая…

Голос его прозвучал так, что Теодора почувствовала: сам он дрожит от возбуждения. Граф снова до боли сжал ее пальцы и закончил рассказ:

— Мой отец умер, и я должен был вернуться домой. Я привез Морин с собой. Думаю, со всей твоей тонкостью, ты успела почувствовать, что в замке есть нечто особенное.

— Я… я ее видела, Морин, — проговорила Теодора совсем тихо.

— Как… как это могло случиться?

Вопрос был резким, как удар хлыстом.

— Я работала в студии и вдруг почувствовала, что… за мной кто-то… наблюдает. А вчера она явилась и сказала… мне, чтобы я убиралась… потому что я… забираю тебя… у нее.

— Прости, это мой недосмотр! Я наведу порядок, когда мы вернемся.

— Но мне было… жаль… ее.

— Я тебя понимаю, — ответил граф, — но, дорогая, она обвиняла тебя не в том, что ты забираешь у нее меня. Больное воображение извратило реальность, ей показалось, что ты забираешь у нее ее любовника, которого она никак не могла забыть все эти годы, мужчину, который, хотя я не должен об этом говорить, был недостоин ее любви. Я навел о нем справки. Отец Морин дал ему почетную должность — он ухаживал за скаковыми лошадьми. Как хороший наездник, парень должен был обучить Морин верховой езде. И попутно ее соблазнил.

— А родители девушки… они знали об этом… до того, как ты на ней женился?

— Не уверен. Они бы этого не признали, конечно. Но понимали, что дочь увлечена им, вот почему они настаивали на том, чтобы брак был оформлен как можно скорее.

— Это был… бесчестный… поступок.

— Полагаю, я мог бы и ранее счесть очень странным, что они никогда не позволяли мне остаться наедине с Морин на сколько-нибудь продолжительное время, но, когда все уже случилось, легко быть мудрым.

— Это очень… очень… подло.

— Нечестно и непоправимо, — согласился граф. — Но мы женаты, Теодора, и, как говорят во время венчания, будем вместе, «пока смерть не разлучит нас».

Наступила тишина.

— Вот почему я не могу предложить тебе ничего, кроме моего сердца, которое уже твое, — после паузы сказал граф.