По пути остановившись в гостинице, чтобы перекусить, они обнаружили, что граф снабдил их не только изрядным количеством съестного, но и отличным спиртным для поддержания сил — кларетом и марочным бренди: напитки превосходно поддерживали Александра Колвина все время их путешествия.

Достигнув Лондона, они остановились там в Хэвершем-хаусе на Гровенор-сквер, и хотя отец, не мешкая, сразу же отправился на боковую, Теодору захватили сокровища, которые таил в себе городской особняк графа, и она посвятила им значительное время, разглядывая их.

Здесь тоже были картины. Пусть только отец окрепнет — и полотна приведут его в полный восторг, когда он взглянет на них, в предвкушении думала Теодора.

Мажордом, встретивший их по прибытии, любезно дал Теодоре некоторые необходимые разъяснения относительно пребывания в особняке: где что расположено, что приготовлено именно для следующих в Маунтсоррель.

— Его светлость написал мне, мисс Колвин, — напоследок доложил мажордом, — и настаивает, чтобы вы остались здесь на две ночи. Это требуется вашему отцу. Пусть он вернется домой не изможденным долгой дорогой.

— Как это предусмотрительно! — пробормотала Теодора, тронутая заботой.

— Его светлость также попросил меня пригласить портного… И я хотел бы узнать, удобно ли вам, если встреча будет назначена на завтра на десять часов утра.

— Портного?

Лицо мажордома было непроницаемо для тех эмоций, какие он, скорее всего, испытывал.

— Я полагал, вы знаете, мисс Колвин… Его светлость пишет, что между вами и им велась речь о том, чтобы был написан портрет — ваш портрет с розовыми водяными лилиями, которые его мать посадила в фонтане во французском садике в замке.

Ах вот оно что… Теодора потупила взгляд.

— Его светлость, — продолжал мажордом, — очень настаивал, чтобы цвет платья, которое будет на вас при позировании, был в точности таким, как цвет платья Мадонны на картине Ван Дейка. Она висит в его личных покоях, я ее видел — и вот… взгляните…

Он вытащил кусок шелка и протянул Теодоре.

— Его светлость настаивает, чтобы был именно этот цвет… конечно, если вы его одобряете. И он предложил, мисс Колвин, чтобы ваш отец порекомендовал ему художника, и чтобы вы тем временем заказали два платья, одно дневное, другое вечернее.

Теодора весело улыбнулась.

Как же умно и тонко граф дарит ей платья: не нарушая приличий — и так, чтобы ей легко было их принять. Она — по его замыслу — делает ему одолжение! Виртуоз галантного обхождения! Для отказа у нее не было и тени повода. Сердце ее наполнилось радостью.

— Да, десять часов мне очень даже подходит, — пряча радостную улыбку, ответила она мажордому.


А потом они снова отправились в путь, и снова в карете графа.

Отец только и мог говорить, что о картинах в Хэвершем-хаусе, которые он успел осмотреть. А Джима переполняли эмоции по поводу еды и вина, которые им и тут дали с собой в дорогу.

— Не бывать тому, чтобы хозяин стал так же плох, как до поездки, мисс Теодора, — возгласил он ликующе. — Большому куску рот радуется, вот и будем жить в полном довольстве и здравии. Все хорошо, что хорошо кончается…

— Это уж точно, Джим! — расхохотавшись, согласилась с ним Теодора.

Ей не терпелось поблагодарить за все графа — он учел каждую мелочь для их удобства и этим словно был рядом с ними. Казалось, все вокруг напитано его любовью, свидетельства которой Теодора получала то тут, то там. Даже Маунтсоррель, когда они въехали в ворота поместья, не смотрелся теперь старой развалиной. В нем сквозило очарование старины, но на первый взгляд выступало благородство архитектурных линий… Или состояние души определяет то, что человек видит вокруг? Если безысходность на сердце — то ее он видит во всем? И наоборот: если ты счастлив, то и вокруг все светло и прекрасно…

И судьба как будто внезапно решила, помучив их вдоволь, что этого с них достаточно: на полу в холле, когда они переступили порог дома, лежало письмо, которое протолкнули сквозь щель для почты.

Теодора подняла его с замиранием сердца — она поняла, что оно от Филиппа.

И подумала: может быть, брат пишет, что едет домой? Вот будет радость для всех…

В конверте она обнаружила чек на имя отца и записку.

Она быстро пробежала написанное глазами.


«Дорогая моя Теодора, ты должна простить меня, если я немного опаздывал с письмами в последние месяцы, но у меня не было ни минуты свободной.

То, на что я все это время надеялся, внезапно стало явью: мечты сбываются, и, если не произойдет ничего непредвиденного, я надеюсь через два или три года вернуться к вам неприлично богатым.

А пока что посылаю чек на сто фунтов и буду посылать такую же сумму каждый месяц до тех пор, покуда, как я надеюсь, не буду способен ее удвоить или даже утроить.

Моя милая сестренка, знаю, как ты должна была быть обеспокоена по поводу денег, когда я получил твое письмо с известием о болезни папы, но, надеюсь, теперь все пойдет по-другому. Обещаю, что, когда все-таки вернусь домой, преданность и самоотверженность, которые ты проявила, будут вознаграждены.

Передай папе привет и скажи, что я буду очень недоволен, если он не будет заботиться о себе так же, как о наших картинах.

Еще раз спасибо, дорогая моя Теодора.

Твой благодарный и любящий тебя брат

Филипп».

Он послал отцу сто фунтов! И будет посылать им еще…

В это трудно было поверить. Значит, они могут сейчас же выплатить долг мистеру Левенштайну и жить свободно, с ощущением, что стоят на ногах.

Джим, пока она читала письмо, помогал отцу подняться в спальню, и Теодора побежала наверх, сгорая от нетерпения поделиться с мужчинами хорошими новостями. Только бы не проговориться отцу про деньги, взятые у торговца картинами, мысленно напомнила себе Теодора. А добрый старый Джим и без того поймет, что за ними, можно сказать, уже нет никакого долга.


Дома Теодора с головой окунулась в заботы, которых требовало имение. И она привычно слушала, как Джим насвистывает за работой в сарае, отец же был занят Пуссеном, который, как с удивлением обнаружила Теодора, проделал путь вместе с ними.

Но она ждала новостей из замка. Ждала мучительно и нетерпеливо.

Каждый день она читала газеты, которые теперь могла позволить себе купить, со страхом: она опасалась, что прочтет отчет об убийстве графини Хэвершем…

Но ей попалась лишь формальная заметка в колонке для некрологов. Там сообщалось, что жена графа такого-то похоронена в фамильном склепе, церковная служба прошла закрыто.


Из Лондона тем временем прибыли ее новые платья, дорогие, восхитительные и очень модные, и розовый цвет был в точности тот, что выбрал Ван Дейк для своей Мадонны.

Кожа Теодоры казалась в новом платье ослепительно-белой. С темными волосами, разделенными на прямой пробор, и глазами, из глубины озаренными тайной надеждой, она была точь-в-точь Мадонна… И лицо ее излучало любовь.


Сегодня, одеваясь с утра, она, повинуясь какому-то странному чувству, надела дневное платье.

На деньги, присланные Филиппом, она, помимо покупки других нужных вещей, решилась заказать себе новый костюм для верховой езды. Излишество? Может быть… Но этот костюм она считала очень, очень необходимым…


И вот она стоит, вдыхая запах роз, в платье того же цвета, что и нежные чувственные лепестки самых прекрасных в мире цветов… Ей показалось — почудилось? — что она услышала стук колес за парадной дверью, и задержала дыхание. Наверное, это был просто шелест ее пышных юбок и шелковых подушек с кружевом, которые подкладывали теперь вместо кринолина, придававшего юбке объем.

И все же она была уверена, почти уверена, что слышала звон узды и шаги. Сердце ее застучало у самого горла.

Она не шевелилась. Боялась даже перевести взгляд. Замерла…


И вдруг он вошел.

Казалось, Кимбалл заполнил собой весь мир…

Оба стояли молча, устремив глаза друг на друга. Ни один не мог проронить ни слова. Но вот граф открыл объятия, и с тихим вскриком Теодора подбежала к нему.

Он крепко прижал ее к себе, и она почувствовала бешеный стук его сердца.

Теодора подняла к нему лицо, закрыла глаза, и их губы слились. Несколько минут пролетели в этом затяжном поцелуе, сказавшем обоим, как они любят друг друга и как счастливы, наконец встретившись.

Он целовал ее до тех пор, пока комната не закружилась вокруг них, а они не почувствовали, что вот-вот рухнут на пол… Или они просто летят в рай, который прежде искали, нашли, но он был недосягаем, а теперь они обрели его снова.

— Я люблю тебя! — задыхаясь, с трудом проговорил граф. Голос его был хриплым, срывался. — Я люблю тебя, моя милая, и больше не боюсь говорить об этом. Я люблю тебя! Я люблю!

И он снова ее целовал, страстно, властно и требовательно…

Все куда-то исчезло, осталась только любовь, такая сияющая и яркая, что ослепила их, и не было слов на земле, чтоб ее описать.

* * *

Вечность спустя, уже в ее спальне, граф попросил — бархатный тембр мужского голоса сводил ее ума:

— Позволь мне взглянуть на тебя, моя драгоценная. Мне все еще трудно поверить, что ты реальна и что до конца жизни мне не нужно будет довольствоваться твоим портретом.

— А я в первый раз надела сегодня платье, которое ты мне… подарил! Мне вдруг подумалось, что ты можешь приехать непременно сегодня! И я не ошиблась!

Он пальцем провел по ее щеке. Затем по бровям, по носу, коснулся губ… Они были припухшие, с легким изящным изгибом, нежные. Он поводил по ним пальцем… Это ее взбудоражило — она задержала дыхание, но не смогла удержаться, задвигалась, настойчиво прося новой ласки.

— Твое лицо — это лицо любви, — выдохнул граф.

— Я… люблю… тебя! — Слова ее были почти не слышны, но в них таилась глубокая страсть…

— Ты моя, все остальное не имеет значения. Страданием было ждать так долго, но…

— Что-то… случилось?

Теодоре стало вдруг страшно: неужели сейчас все, что происходит с ними, исчезнет?

— Об этом я и хотел тебе рассказать, но сейчас я могу думать только о том, как ты прекрасна. Молчи… Молчи… — Он снова положил палец на ее губы и снова погладил их кончиком пальца, потом погладил ей веки в темных ресницах, мраморный чистый лоб… — Дай мне запомнить тебя — такую… — Граф гладил ее лицо, но Теодору внахлест обуревали противоречивые чувства.

— Ты меня очень… очень… волнуешь, — отвечала она, — но… пожалуйста… я должна знать. Что? Что? Что происходит? Ты приехал проститься? Мы опять расстаемся?

Он взял ее руку и стал целовать пальцы, каждый, один за другим…

— Я пытаюсь думать о том, что должен тебе сказать, но все, чего я хочу, это продолжать твердить, как я люблю тебя.

— Нет, расскажи мне все! — взмолилась Теодора. — И потом, наверное, нам… не нужно будет… снова к этому возвращаться.

Ее голос слегка дрожал. Неужели леди Шейла вернулась из Франции и предъявила претензии графу?.. Она, помнится, жалела о своих драгоценностях.

— Главный констебль — он сделал почти невозможное! Конечно, было расследование. Но он смог настоять на формулировке «смерть от несчастного случая», — услышала она слова графа. И чуть не расплакалась — от напряжения.

Но только легонько вскрикнула.

— Это правда?.. Это действительно правда?

— Поскольку полиция не могла найти никого, кто засвидетельствовал бы, что видел убийцу, и не было никого, кто мог бы небезосновательно быть задержан как подозреваемый, дело закрыли…

Теодора облегченно вздохнула и откинулась на подушке.

— Я так… тревожилась… за тебя.

— А я беспокоился, как бы это не задело тебя. Не хотел, чтобы ты была вовлечена во все даже как гостья в замке. Не хотел, чтобы это тебя хоть как-то коснулось… Теперь все кончено, я свободен, моя милая, — я свободен, чтобы просить твоей руки и того счастья, которого у меня никогда не было.

— Это то… чего я хочу, — сияя, ответила Теодора. — И я хочу помочь тебе… все забыть.

— Это будет просто, когда ты будешь рядом со мной. И потому я думал вот о чем, пока ехал сюда: ведь было бы невыносимо для нас обоих… быть вынужденными ждать приличествующий год траура.

Глаза Теодоры засветились, словно в них вспыхнул солнечный свет.

— Ты имеешь в виду… нам можно уже?..

— Если ты на это согласна. У нас будет очень тихая и скромная свадьба. Мы ничего никому не скажем, а затаимся. Есть у меня один дом, довольно уединенный, в дебрях Девона. А когда истечет официальный срок моего траура, мы можем всем объявить, что только что поженились, — если ты, конечно, согласна.