— Пятьдесят фунтов! — выпалил Джим.

Теодора широко раскрыла глаза и замерла, но никак не могла выдохнуть, пока Джим не продолжил:

— Я объяснил мистеру Левенштайну, в чем суть дела и что вы даже думали приехать к нему с какой-нибудь нашей картиной, и он так расчувствовался, что раскошелился.

— О, Джим, это слишком! — воскликнула Теодора, прижав руки к щекам.

— Но все именно так, мисс Теодора! И еще. Я с вами не посоветовался, но этого требуют обстоятельства… Не удержался, остановился по пути назад в деревне и оплатил все, что мы были должны в лавке. Я подумал, вы непременно захотите, чтобы я это сделал.

— Разумеется, Джим. — Теодора кивнула, но змея разочарования укусила ее в самое сердце. Денег у них теперь очень мало…

— И еще я купил все, чтобы привести хозяина в форму перед отъездом, — продолжал Джим, осторожно, глазами следя за Теодорой. Он как будто снова видел, как тает стопка тех денег, которые ей не удалось даже подержать в руках. — Начну готовить прямо сейчас, — деловито проговорил старик, отворачиваясь, чтобы не расстраивать себя ее огорчением, скрыть которое до конца его молодой хозяйке все ж таки не смогла.

А Теодора… Хоть девушка и подумала, что, наверное, ей нужно было бы взбунтоваться против замены одного долга другим, в глубине души она знала: Джим поступил правильно. Важно было поставить отца на ноги, сделать так, чтобы он как можно скорее очнулся от своей летаргии, и в этом могла помочь только еда, приправленная волнующей новостью об их планируемом визите в замок Хэвершем.


Все это время она опасалась заводить разговор с отцом о приглашении. Во-первых, он слаб. Во-вторых, было еще неясно, чем закончится поездка Джима к мистеру Левенштайну. Торговца не всегда можно застать в его доме. Так и мистера Левенштайна могло не оказаться в Лондоне. Или же он мог отказать им в их просьбе — и тогда ни о какой поездке ни в какой замок не могло быть и речи.

— Я вам вот еще что скажу, мисс Теодора, — подал голос Джим, понимая, что госпоже нужно ободрение. — Мистер Левенштайн считает, что было бы большой ошибкой хозяину в таком состоянии, в каком он сейчас находится, пытаться проделать весь путь за один день. Ростовщик предлагает, чтобы вы остановились на ночь в его доме в Лондоне. А он пока подыщет карету, чтобы отправить вас в замок…

— Но это будет стоить денег! И, конечно, это будет для нас очень дорого! — запротестовала было Теодора и даже замахала на Джима руками.

Тот улыбался.

— Можете предоставить это мистеру Левенштайну, — уверенно заверил Джим, — и он прав, мисс Теодора. Нельзя, чтобы хозяин приехал в замок полуживым.

— Да, конечно, — растерянно ответила Теодора. Новости сыпались на ее бедную голову, и она не успевала быстро на них реагировать. Ей требовалась хотя бы секунда для осмысления всего, что говорил Джим.

— Ну, тогда все улажено! — и Джим довольно повел плечами, потирая ладонью ладонь. — Мы с хозяином поедем в Лондон во вторник, и попомните мои слова, когда он съест и выпьет все, что я наготовлю, то станет другим человеком!


В течение двух последующих дней Теодора все более уверялась, что Джим был прав.

Казалось, отборные куски говядины, нежная телятина, жирные цыплята, раздобытые доблестным слугой и особым образом приготовленные на пару и поданные с бульоном, с каждым часом по капле вливали новую жизнь в человека, который страдал от длительного и мучительного голодания и тоски. Барона кормили небольшими порциями, давать голодному сразу много еды было опасно, но дело быстро пошло на лад, едва он выпил первую чашку бульона и съел кусочек телятины, как попросил дать ему и второй…

Более шести футов ростом, с тяжелой костью, Александр Колвин всю свою жизнь был силачом. Когда ему попадался славный конь, он знатно ездил верхом, и Теодора отлично помнила, как во времена ее детства отец летом каждый день плавал в озере, прежде чем оно заросло сорняками.

Однако имение неотвратимо хирело от неумелого использования их земли арендаторами, которые толком не знали, как обрабатывать землю рационально, долги обрастали долгами, а потом смерть любимой жены — и сильный человек сдался судьбе, потеряв интерес почти ко всему, кроме своих картин.

Поначалу, когда Теодора сказала, что их пригласили в замок Хэвершем, он взглянул на нее недоверчиво:

— Ты сказала, Хэвершем? — удивленно переспросил барон.

— Да, папа, именно так. Ты помнишь, мы часто говорили об этой коллекции. И теперь граф Хэвершем просит тебя навестить его и осмотреть полотна.

— Это еще зачем?

— Он нуждается в твоем совете, — быстро сказала отцу Теодора, не глядя ему в глаза, — и я подозреваю, ему понадобится твоя помощь как реставратора.

К всеобщему облегчению, отец не попросил у нее посмотреть на письмо с приглашением. Прочти он бумагу, то почувствовал бы себя глубоко оскорбленным и наотрез отказался бы двигаться с места. Однако приглашение его заинтриговало, и он серьезно проникся необходимостью следовать указаниям Джима по части заботы о его здоровье, не отказываясь даже принимать микстуру, прописанную доктором еще несколько месяцев тому назад, но денег на которую у них до сих пор не было.

Уже в понедельник, последовавший с момента приезда Джима из Лондона, Теодора наблюдала, как отец озабоченно прогуливается по дому, осматривая свои картины, и Теодора знала: он анализирует, каковы они в сравнении с коллекцией Хэвершема.

— В одном ты можешь быть уверена, — сказал отец, заметив поблизости дочь, — у него нет ни одного Ван Дейка, который мог бы соперничать с тем, что висит у тебя в спальне!

Он сказал это благоговейно, и по выражению его глаз Теодора поняла: он думает о сходстве Богородицы с ее матерью.

Зная, что это его обрадует, она взяла его за руку и проговорила:

— Я думаю, никто из нас, папа, не будет пристыжен тем, что мы увидим в замке Хэвершем. Граф может побить нас количеством, но я вполне уверена, что, когда речь заходит о качестве, ни у кого нет коллекции лучшей, чем твоя.

Отец улыбнулся:

— Хотел бы и я так думать, но позволю себе заметить, моя дорогая, что буду весьма раздосадован, если окажусь не прав!

Оба понимающе рассмеялись, и Теодора, бдительно следящая за отцом, попросила его пойти прилечь, дабы не испытывать свое здоровье накануне отъезда из дома. К тому же девушке было необходимо срочно завершить пока тряпичные реставрационные работы, каковым она подвергла некоторые свои более или менее достойные того платья, добавив к ним кое-какие из маминых, извлеченных из сундука.

Бедняжка отлично понимала: все эти почти потуги — слабая надежда на то, что выглядеть она будет прилично, не вызывая недоумения или сочувствия. Особенно она боялась второго. Первое ее даже отчасти забавило — пусть потешаются, если им будет угодно… Теодора говорила мысленно «им». Но вдруг все же в замке не соберется никакого другого общества, и граф Хэвершем будет принимать их один? Это меняет дело. К тому же возраст его — весьма почтенный, а значит, он достиг того периода мудрости, когда человек ценит и уважает другого не за надетый — или не надетый — наряд. Но все же как не хотелось Теодоре выглядеть в знаменитом замке убого и жалко, даже в глазах его единственного хозяина!

Надо бы порасспросить мистера Левенштайна о графе! Наверняка у него есть что рассказать в ответ на ее вопросы о человеке, к которому они — возможно, так опрометчиво — едут. А по поводу одежды она твердо решила: ни один пенни из денег, занятых у торговца, не должен быть потрачен на что-то, кроме оплаты долгов и продуктов для папы. Правда, Джим настоял на том, чтобы она ела все то же, что и отец, просто, если угодно, поменьше.

— Вам тоже нужно быть в добром здравии, мисс Теодора, — твердо сказал слуга, — а я не готовлю по одной порции, так что послушайте моего совета. — И он, опережая ее вероятные протесты и отнекивания, добавил, зная хозяйку: — И не упрямьтесь, я сумею настоять на своем!

— Тогда, Джим, подай мне пример! — улыбнувшись, с готовностью ответила Теодора. — Иначе я не съем ни одного дополнительного кусочка! — Она хитро и выразительно взглянула на Джима. — Один рот хорошо, а… три лучше!

Джим, довольный, оценил шутку.

Как же давно они не ели так вкусно! И заботы несколько отступили. Теодора испытывала неимоверное облегчение, у нее — истинно говорят! — словно гора с плеч свалилась. Когда она слышала, что Джим за работой насвистывает, ей очень хотелось ему тихонечко подпевать, и иногда она это делала — для себя, для поднятия своего духа, который крайне нуждался в том, чтобы его укрепляло и что-то извне, а не только усвоенные Теодорой еще в отрочестве уроки жизненной стойкости, преподанные ей матерью.

Джим выстирал и выгладил все, что можно было взять из старого гардероба с мужской одеждой, а Теодора аккуратно и незаметно подштопала отцу носки, попрочнее пришила пуговицы, убедившись, что все на месте, и виртуозно, мелкими частыми стежками залатала белье, где это требовалось. К тому же Джим привез из Лондона две новые сорочки с твердыми воротниками и, для завершения облика аристократа, — широкий черный галстук.

В обновках, со всеми оговорками, Александр Колвин выглядел, вне всякого сомнения, весьма импозантно. Если его пальто и имело покрой слегка старомодный, то это лишь придавало ему солидности, а если цилиндр видывал и лучшие дни, то это смотрелось вполне благородно, можно было подумать, что это любимый головной убор джентльмена, который может позволить себе не одеваться с иголочки, а носить удобные для себя любимые вещи. Так что мистер Колвин от макушки до пят являл собой образ безупречно одетого джентльмена, владельца поместья Маунтсоррель, аристократа до мозга костей.


В бесконечных предотъездных хлопотах и заботах, мелких и крупных, Теодора не чувствовала волнения до того самого момента, пока они не остановились на главной дороге в ожидании дилижанса. Тут на нее накатили страх и сомнение, на пару минут обдавшие ее холодом неизвестности. Она испытала чувство, какое, наверное, переживает тот, кто нарушил закон, был разоблачен, и металлические оковы защелкнулись на руках арестанта. Но назад уже не ступить, остается молиться, чтобы намеченное не сорвалось по независящим от них причинам.

Так как всей деревне было отлично известно, куда они едут, отцу, а значит, и Теодоре и Джиму не пришлось идти от дома пешком и, поскольку своего выезда у них не было, ломать голову, как доставить к дилижансу багаж, — за ними в своем экипаже заехал приходской священник. Старенькая повозка, в которой он объезжал самые отдаленные уголки прихода, вместила всех троих пассажиров и их вещи, собранные в дорогу.

— Как это любезно, ваше преподобие, — церемонно проговорил Александр Колвин, — премного вам благодарен.

— Рад был снова увидеть вас, мистер Колвин, — ответил священник, польщенный, — и это большая честь, что граф Хэвершем решил прибегнуть именно к вашей помощи!

Теодора, незаметно, но бдительно внимавшая их разговору, окаменела, услышав про «помощь». Хоть бы отец не обратил на это слово внимания! Хоть бы не обратил! Но Александр Колвин не придавал значения частностям и опасным обмолвкам в том небольшом вулкане любезностей, какие извергал на его голову собеседник. Александр Колвин был по уши увлечен происходящим с ним здесь и сейчас и ходом собственных ощущений и мыслей.

— Я так рад этой нежданной волшебной поездке! Вы даже не представляете! Я всегда так хотел увидеть коллекцию Хэвершема! — оживленно витийствовал он, воспаряя душой подобно тому, как птица взмывает вверх, расправив крылья в восходящем воздушном потоке. — И с нетерпением жду, когда же наступит этот счастливый момент. Для меня это, знаете ли, похоже на то, как родители сравнивают успехи своих детей с успехами детей своих хороших знакомых. А родители, как вы понимаете, весьма пристрастны с обеих сторон, и давать свое чадо в обиду не готовы ни те, ни другие…

— Да-да, я завидую вам! — взяв ту же ноту, взволнованно в унисон с представителем паствы, признался священник. Но было не вполне ясно, зависть к чему он имеет в виду: завидует ли он предстоящей встрече мистера Колвина с полотнами известнейших мастеров живописи или возможности порадоваться успехам детей. И словно для разъяснения смысла сказанного — искусство! только искусство! только оно спасительно и благотворно! — тема была им продолжена: — Я часто думаю, как повезло нам, жителям Литтл Сорреля, что мы наделены такой привилегией — любоваться на ваши картины. Созерцание прекрасного возвышает над бренностью повседневности, проливает свет в душу и помыслы, наставляет на праведный жизненный путь, да… — Почувствовав, что он несколько увлекся, ибо беседа увела их за пределы церкви, а это ведь не проповедь, священник умолк, придав лицу смиренно-благоговейное выражение.