Анри Труайя - Анн Предай

Да, да. Ее присутствие в доме было неоспоримо. В нем тонким слоем она покрывала все предметы, ею был подогрет воздух. Здесь она, подобно легкому хмелю розового вина, продолжала дурманить их разум.

Приготовления, отпевание и погребение обернулись жуткой комедией и не смогли убить ее. Просто за черной драпировкой с серебряной каймой она оказалась наедине с собой, в прежней своей жизни. Чего и не смог понять отец, подумала Анн. Для него с последним вздохом жены закончилось все.

Отчаяние его подле усопшей было столь чрезмерным и театральным, что его даже пришлось одернуть. Он кричал и падал на Эмильен, целовал ее холодные губы, дрожащими пальцами пробовал приподнять ей веки. Позже, расталкивая служащих похоронного бюро, мешал закрывать крышку гроба. В церкви при отпевании чуть было не упал в обморок, опустившись на скамью с потухшими глазами и отвисшим подбородком. А на кладбище? Беспрерывное блуждание на подкашивающихся ногах, или тот рывок к краю могилы: «Оставьте меня… Я хочу уйти вместе с ней!»

Анн до сих пор не могла забыть, как ее обожгло стыдом. Когда они вернулись домой, отец заперся в ванной, захватив с собой из домашней аптечки все медикаменты.

Встревоженная Луиза, вытаращив глаза, с трясущимися губами просила Анн вмешаться – и как можно быстрее:

– Мсье в таком состоянии, что способен на большую глупость! Умоляю вас, мадемуазель, сделайте что-нибудь!

В какой-то момент Анн и сама испугалась, как бы чего не случилось, но потом рассудила, что непереносимые, скрытые от чужих глаз страдания напоказ не выносят. И действительно, минут через двадцать Пьер вышел из ванной успокоенным, с вымытым лицом и расчесанными волосами и лишь молча плакал. Ей было жаль его – правда, с некой долей брезгливости. В последующие дни он впадал в оцепенение, часами просиживая в кресле с застывшим взглядом, скрестив руки на коленях. Он едва притрагивался к пище, не допускал никаких разговоров, не помышлял о газетах или книгах.

Подобное отупление для Анн неожиданным не было, и все же она за него волновалась. Что делать, если отец поддастся этой развивающейся, напоминающей болезнь прострации? Хорошо ей было его критиковать. Как-никак у нее есть интересное дело. Уже через два дня после похорон она заглушала свою тоску, крутясь в издательстве вдвое больше обычного. А он? Быть может, ему было бы проще перебороть свое смятение, уцепись он за какое-нибудь дело? Чтобы спокойно бездельничать с утра до вечера, нужно быть молодым. Например, как Лоран…

Через хитроумные выверты ее мысли снова вернулись к юноше. Она улыбнулась той непринужденности, с которой он, при малейшей возможности, напоминал о себе. Он явился на похороны. Затем исчез, совсем. Что это было? Деликатность? Бесцеремонность? Или ему надоели ее семейные проблемы?

Ей хотелось, чтобы все оставалось именно так, их связь была сегодня неуместна и опасна. Анн смогла бы прогнать его из своей комнаты. Потому что все меньше и меньше нуждалась в нем. Горе убило в ней всякую фантазию и всякое желание. Даже мысль об удовольствии, недавно познанном в красноватых отсветах, казалась ей ужасной. Внезапно и как-то сразу Анн постарела и вместо своих тридцати лет обрела возраст Мили с его отрешенностью, благоразумием и холодностью.

Она уснула, как только удалось опорожнить свой мозг. Ее голова покоилась на подушках, тело утопало в кипе простыней, а ласковый и медленный поток уносил ее к морю.

Проснулась она позже обычного. Было воскресенье. На что истратить этот длинный день? В комнату пробивался нежный и кроткий свет. Пьер еще спал. Одевшись, Анн ощутила на собственных плечах тяжесть застывшего времени. Ей вдруг показалось, что если она не заставит крутиться в доме все колесики, они поломаются – все разом и навсегда. Каждое воскресенье, поднявшись раньше остальных, Мили убегала в булочную за горячими круассанами. Когда Анн и Пьер, еще в пижамах, приходили в гостиную, на столике для бриджа уже был накрыт завтрак, а на тарелке холмиком красовались шесть маленьких белых хлебцев из слоеного теста. Пьер неизменно восклицал: «О, круассаны!», а Мили так же неизменно отвечала: «Ну так воскресенье же!» С наступлением погожих дней она нередко вытаскивала мужа и дочь в «Де Маго», чтобы позавтракать на свежем воздухе, на террасе. Сидя на солнышке, напротив колокольни Сен-Жермен-де-Пре, она запрокидывала голову и, полуприкрыв веки, впитывала его в себя каждой клеточкой.

Анн вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Рю де ля Сен, столь оживленная в будние дни, была совершенно пуста. Открылись только несколько продуктовых магазинчиков. Анн пересекала этот воскресный мирок с ощущением, что ее движения принадлежат вовсе не ей. Будто все, чего бы ей ни захотелось и чего бы она ни решила сделать, на самом деле пожелал и решил кто-то другой, до нее. Впрочем, это не угнетало, а скорее напоминало взаимное проникновение друг в друга с кем-то, любящим тебя.

Она зашла в булочную и купила четыре круассана. Горячие и мягкие, они через тонкую обертку обжигали руки. Дома она поспешила накрыть завтрак, в гостиной.

Пьер в это время занимался утренним туалетом. Тщательно ухоженный, он появился в тот момент, когда Анн вносила кофе.

– Что это? – спросил он, отшатнувшись.

– Круассаны.

Его лицо исказила болезненная гримаса.

– Я их не хочу.

Она рассердилась, но даже не попыталась его в чем-нибудь уличать. Просто смотрела, как он пил кофе с молоком. Делал он это с героическим и одновременно смущенным видом, словно присутствовал на похоронах. На стоявшем чуть поодаль канапе, превращенном в постель, валялись мятые простыни и продавленная посредине подушка.

– Знаешь, папа, вернулся бы ты в свою комнату, – сказала она.

– Почему?

– Что значит «почему»? Хватит превращать гостиную в бивуак. Здесь тебе неуютно и потом – это глупо!

– Мне здесь хорошо!

– Там тебе будет еще лучше.

– Нет!

Пьер упрямился, и ужас его был хорошо заметен. Спать в гостиной – это что же, его новая привычка? Или он просто боялся залезть в постель, где умерла его жена?

– Если ты не можешь жить в своей комнате, я поселюсь в ней сама, – слукавила Анн.

– О нет! – вскрикнул он. – Я туда вернусь! Я хочу, я очень этого хочу…

Анн убрала со стола и принялась за хозяйство. Перво-наперво канапе требуется вернуть изначальный вид. Она сняла покрывало и простыни, прихватила подушку, подобрала с пола разбросанные книги и отнесла все это в комнату. Отец лишь ходил за ней по пятам. Вскоре кровать Эмильен вновь обрела подобающий вид. Отныне она не парадный одр усопшей, а место отдохновения для живой души. На тумбочках по обе стороны кровати, как и прежде – книги, газеты, лупа, коробочка с лакрицей. Комната приобретала мужской характер. Анн по ней немного походила и осталась довольной. Она убрала и телевизор, оказавшийся в итоге в гостиной на своем привычном месте, открыла все окна. Прохладный воздух и шум улицы разбудили воспоминания. Пьер насупился, задетый за живое той легкостью, с которой все переставлялось и передвигалось. Он осуждал дочь за некоторую резкость, а ее переполняла нежность к нему. К ужину Анн приготовила румяные телячьи отбивные с жареной картошкой. Вечером они съедят их, не разогревая.

За столом они обменялись двумя-тремя словами, не больше. Позавтракав, Пьер ретировался в гостиную и устроился в кресле. Анн осталась мыть посуду, и когда вошла к нему, он уже спал. Он лукаво наслаждался, разыгрывая из себя старика, спешно обретя в свои шестьдесят лет привычки восьмидесятилетнего деда. И она, в общем-то, не была уверена, спал ли он по-настоящему или, быть может, только притворялся, демонстрируя тем самым, до какой степени ему все безразлично. Он знал, что Анн волновали и его усталость, и его безразличие, и это его понимание всего только усугубляло ее беспокойство. Она преднамеренно задела стул. От поднятого шума он открыл глаза и вздохнул, будто неожиданно оказался в мире, где для него больше не было места.

– Ты пойдешь со мной, папа? – спросила Анн. – Сегодня очень хорошая погода.

Судя по голосу, настроена она была весьма решительно. Отец хоть и скривился, однако отправился искать пальто.

Небо, серое утром, теперь стало голубым и чистым. Прозрачный воздух был весь исчеркан литографическими каракулями голых веток. Сад Тюильри кишел розовощекими детьми и их продрогшими родителями. Анн без труда приспособилась к походке отца. Они направились к Лувру и остановились возле одной из статуй Майоля.

– Эти статуи, – едва слышно произнес он, – твоя мать… твоей матери очень нравились…

Голос его хрипел и дрожал. Анн замечала уже не раз, что он больше не говорит «Эмильен» или «Мили», но единственно – «твоя мать»…

– В последний раз мы с ней приходили сюда, – продолжал он, – через несколько месяцев после операции.

Боже мой, это было так давно! Как ей здесь нравилось… Кто мог тогда предположить, что все так быстро…

Он не закончил фразу, с носа у него свисала слеза. На голову статуи уселся воробей. Пьер шумно высморкался.

– Не сходить ли нам на кладбище? – вдруг спросил он.

– Для чего? Тебе не кажется, что здесь, куда ты так часто с нею приходил, Мили гораздо больше, чем там, где вы никогда не бывали вместе?

– Анн, но именно там она теперь!

– Нет, папа.

Он склонил голову:

– Когда я думаю, что ты даже не надеваешь черного…

– Мили не выносила этот цвет!

– После похорон ты ни разу не была на ее могиле.

– Ну и что? Не испытываю в том надобности. Более того, я уверена, что, бегая на кладбище каждые два-три дня, как ты, я за месяц растратила бы все настоящие воспоминания о Мили. Думая о ней среди всех этих выстроившихся в стройные ряды крестов, я и ее бы стала представлять одним из них, с именем и двумя датами на нем. Ты это мне советуешь? Я туда пойду, будь спокоен, но позже. Намного позже. Может, в следующем году, на День всех святых. Отнесу охапку хризантем, и буду, как все…

Продолжая говорить, Анн свернула в аллею. Ей было совестно, что пришлось грубо с ним обойтись. Но она не сомневалась, что сделала это для его же блага. Отец отмалчивался, словно набрав в рот воды. Анн смягчилась и спросила, не устал ли он. Пьер заверил ее, что нет. Чтобы как-то растормошить его, она затеяла разговор о старом Париже. Выбор был точен. Он рассказал – хотя Анн слышала об этом в детстве сотни раз, – что во времена Людовика XV посередине квадратной дворцовой площади Лувра возвышалось с дюжину бедных хижин, сараев и пристроек. И потребовалась энергия брата мадам Помпадур, главного интенданта двора Его величества, чтобы снести эти лачуги, а их обитателей вышвырнуть за ограду. После чего отец погрузился в безмолвие. Было заметно, что он пожалел, поддавшись ее нехитрой выдумке.

Солнце зашло, и тут же резко похолодало. Они вернулись домой. Прямо на кухне Анн выпила стаканчик белого вина. Пьер демонстративно отказался. Прихватив тарелку, она устроилась ужинать в гостиной, где на зеленом сукне карточного столика отец раскладывал пасьянс. Ужин в итоге получился натянутым. Старые сожители, да и только, им больше нечего сказать друг другу. Чем ближе время отходить ко сну, тем озабоченнее становилось лицо Пьера. Было заметно, что он страшится возвращения в супружеские покои. На пожелание Анн спокойной ночи он ответил с нескрываемой растерянностью. Словно в последний раз умолял избавить его от этого испытания. Она проводила его до самого порога и закрыла за ним дверь.

На следующее утро Анн обнаружила отца в гостиной. Он спал на канапе и позой своей очень напоминал охотничьего пса. На ногах покрывало, невесть что под головой. Он мирно посапывал. Впрочем, он уже проснулся и повернул в ее сторону виноватое лицо:

– Прости меня, – услышала она. – Это очень трудно. Я не мог… Но у меня получится…

Мсье Ферронэ так гордился фотографиями, сделанными во время путешествия по Амазонке, что отвергал всякую возможность принести в жертву хотя бы одну из них. Напрасно Анн усердствовала, доказывая этому мелочному автору, что в книгу невозможно включить больше семи вклеек с иллюстрациями, не увеличив существенным образом ее стоимость.

– Ну так измените формат, – настаивал тот. – Можно ведь урезать их – вот так, к примеру.

– Тогда репродукции станут мелкими – возражала она. – Они подавят друг друга, получится коллекция марок. Уверяю вас, что в любом случае текст все решает сам.

Продолжая говорить, она подняла голову от бумаг и посмотрела на открывшуюся дверь. В щели появилась голова Лорана. Анн смутилась. Казалось, ветку, на которую она взгромоздилась, качнуло порывом ветра.

– Извините меня, – попросила она мсье Ферронэ, – я на одну минуту.

Она вышла в коридор, тесня перед собою Лорана.

– Как ты похудела! – начал он. – Какой у тебя усталый вид.

– Где ты был все эти дни? – требовательно спросила она.

– После похорон я почувствовал себя лишним и подумал, что нужно оставить вас с отцом наедине с вашей печалью. Вот и поселился у приятеля на недельку…