Ульяна Эсс - Анна. Тайна Дома Романовых

Да, его объятия были ей неприятны, но этого она не решилась сказать. И потому ответила лишь на второй вопрос.

— Да, мы друзья, но друзья не осыпают друг друга любовными ласками, не заключают в объятия. Особенно если один из друзей женат…

Вот, она высказала главное препятствие, которое не позволяло ей принять его ухаживания, убивало в ней зародившееся чувство. И слово, произнесенное ею, подействовало на государя. Он отступил от нее, опустил руки, его плечи поникли.

— Да, женат. Причем я не могу пожаловаться на свою жену, не могу высказать упреков. Она подарила мне девять детей — чего еще желать? Однако…

Павел вернулся на свое место, снова сел, неловко налил вина в свободный бокал. Анна во все глаза глядела на него. Она понимала, что не может сейчас уйти, что объяснение между ними не закончено, оно, может статься, только начинается.

— Вы хотите сказать, что, несмотря на все эти подарки судьбы, на счастье вашего брака, вы несчастны? — спросила она.

— Да, да, да! — с силой воскликнул Павел, поднимая на нее глаза, полные слез. — Мне не в чем упрекнуть Мари — и в то же время я ежечасно упрекаю ее! Внешне в нашем браке все прекрасно — но внутренне он давно обветшал, как ветшает старое строение, в котором никто не живет. Мари не разделяет моих интересов, моей любви к рыцарству, к поэзии, ко всему романтическому. Она не понимает меня! Ее не интересуют книги, которые я читаю, не восхищают люди, которыми я восхищаюсь. Все, что меня трогает до слез, ее оставляет равнодушным. Она немка, и с этим ничего нельзя поделать. А я — я правнук своего великого прадеда, царя Петра. Я чувствую в себе его кровь, хочу быть достойным его деяний. Но как Петра не понимала эта его чухонка, первая Екатерина, так и Мари не понимает меня. Вы, Анна, — другое дело! Вы не делили со мной ложе, не дарили мне своих ласк, но с первого мига, как я вас увидел на том балу, я не устаю поражаться вашей чуткости, вашей отзывчивости. Вы разделяете каждое мое душевное движение, словно арфа, что отзывается на человеческий голос. Ни одна мысль, ни одна мечта, что рождаются в моем сердце, не оставляют вас равнодушной. Я знаю вас всего несколько дней, а кажется, что годы и годы — вечность. Вот и сейчас, хотя вы отвергли мои ласки, я вижу по вашим глазам, по вашему лицу, что вы понимаете меня, глубоко понимаете. Разве не так? Разве не так, Аня?

От этого простого, почти детского звучания ее имени Анна вздрогнула сильней, чем от поцелуя. Но теперь она не чувствовала никакой неприязни, никакого отторжения. Напротив — ее наполнила горячая волна жалости, сочувствия к этому человеку. Ей самой хотелось назвать его по имени, пожалеть… даже приласкать, быть может. Она с трудом сдерживала это чувство, понимая, что такая ласка вызовет неприятные для нее последствия.

— Да, государь, — тихо произнесла она. — Мне кажется, я понимаю вас. И глубоко вам сочувствую. Но поймите и вы меня. Признайтесь себе честно: ведь вы увлеклись мною не только как другом, не только мою душу полюбили. Вы увлеклись мной как женщиной, вы желаете близости. Я же не могу ответить на ваше влечение. Мне не позволяют этого и мое воспитание, и мои чувства, и понятия, внушенные мне нашей верой. Но я готова оставаться вашим другом! Готова разделять ваши душевные движения, ваши мечты. Если вам потребуются мои незрелые суждения, мои детские мнения, я всегда готова буду их высказать. Но, умоляю вас, не требуйте от меня большего!

Все время, пока она говорила, Павел с жадностью смотрел на нее, как подсудимый смотрит на своего судью, ожидая услышать свой приговор. Когда она закончила, он некоторое время молчал, потом глухо произнес:

— Да, вы правы. Дружба, только дружба. Единение душ, слияние сердец! Я не должен искать вашей близости, не должен домогаться ваших ласк. Да и что женские ласки? Разве я не могу получить их в другом месте? И разве они утешают нас так же, как душевная близость? Да, вы правы, Аннет. И я обещаю, я клянусь, что впредь не посягну на вашу честь, не повергну вас в смятение, не заставлю страдать. А я вижу, что нынче заставил вас мучиться. Вы и сейчас еще непокойны, ведь так?

— Да, государь, меня сейчас трудно назвать спокойной, — ответила она.

— Ну, вот, впредь так не будет. Садитесь же, выпьем еще этого превосходного вина. Выпьем за нашу дружбу, которая выдержала это трудное испытание.

Анна села на прежнее место, и Павел, все так же неловко держа бутылку, наполнил ее бокал.

— Скажите же, Аннет, — посмотрел он на нее молящим взглядом, — скажите, что наша дружба и впрямь сохранилась! Скажите, что вы останетесь моим лучшим другом и советчиком!

— Ах, государь, мне совсем не трудно это сказать, потому что это правда. Но скажите же и вы мне одну вещь…

— Какую же?

— Князь Кутайсов, когда показывал отведенные мне апартаменты, указал некую дверь, что ведет из моей комнаты прямо в комнату вашего величества, и сказал, что вы сможете пользоваться этим ходом, чтобы… чтобы входить ко мне, когда вам захочется. Так обещайте, что вы никогда, ни в каком случае не воспользуетесь этой дверью. Дайте мне это обещание — и мы сможем остаться друзьями!

Павел выпрямился на стуле и торжественно, словно на официальном приеме, произнес:

— Я понял ваше желание, Аннет, и нахожу его совершенно законным и разумным. Я обещаю, что никогда не воспользуюсь проходом, о котором вы говорите. Больше того, я повелю графу Кутайсову, чтобы он распорядился немедля заделать эту дверь, чтобы ее там вовсе не было. Таким образом, не будет даже возможности, чтобы кто-то покусился на вашу честь. Вы довольны?

— Да, государь.

— Но обещайте мне и вы кое-что, — попросил император.

— Охотно, ваше величество, если только…

— Нет, моя просьба нисколько не будет затрагивать вашу честь. Я только хотел просить, чтобы вы обещали, что всегда останетесь моей спутницей на прогулках, моей собеседницей, моим другом. Вы обещаете это?

— Да, ваше величество, я от чистого сердца обещаю исполнить все то, о чем вы просите, — твердо проговорила Анна.

С того часа жизнь ее вошла в спокойное русло. Впрочем, это спокойствие было относительным — ибо характер императора был не таков, чтобы все вокруг него совершалось размеренно и чинно. Сопровождая государя на прогулках, сидя с ним за одним столом, беседуя с ним в его кабинете (это случалось в дождливые дни, когда отменялись прогулки), Анна лучше узнала этот противоречивый, причудливый характер. Павел любил порядок и хотел, чтобы все в государстве совершалось строго по утвержденному им артикулу. При этом он сам то и дело менял принятые им же решения, отменял сделанные назначения, переносил сроки смотров. Он был бешено вспыльчив и мог, не разобравшись, кидаться с палкой на офицеров, вызвавших его гнев. Но при этом он быстро отходил и легко прощал провинившихся — хотя иногда провинности были вполне реальные, и люди заслуживали наказания. В результате подданные его боялись — но не настолько, чтобы не таить в душе обиду и желание поквитаться с обидчиком. В сущности, он был слабым человеком, на плечи которого легла непомерная, слишком тяжелая для него ноша государственного управления.

С того памятного обеда в Итальянском зале жизнь Анны, можно сказать, текла более или менее спокойно. Государь больше не делал попыток обнять ее, поцеловать или каким-то другим образом добиться ее близости. Самое большее, что он себе позволял, — это нежно сжимать ее руки, греть их у себя на груди и покрывать их поцелуями. Тем не менее нельзя было сомневаться в характере его чувства к ней. Это чувство выказывало себя и в поцелуях, и в страстных взглядах, которые государь бросал на свою спутницу и друга, и в словах, которые он произносил. Так, однажды (это случилось спустя примерно месяц после того памятного обеда) во время прогулки Павел заявил:

— Ах, я желал бы, чтобы вы были моей императрицей — вы, а не Мари! Увы, это невозможно. Но вы все равно останетесь для меня императрицей — но не той, что сидит рядом со мной на троне во время церемоний, а той, что безраздельно царит в моем сердце. Вы останетесь моей императрицей сердца! И мне ничего для вас не жалко! Ничего!

Разумеется, она отругала его за это признание, указала, что оно задевает Марию Федоровну, которая ничем не заслужила такого пренебрежения. Ругала, корила — но при этом в душе не могла не признаться себе, что такое внимание, такая любовь государя ей лестны. И дело было не только в удовлетворении ее честолюбия, не только в почтительных взглядах людей, окружавших императора, — его секретарей, помощников и друзей, и даже не в том, что сама императрица Мария Федоровна смирилась с тем, что никому не известная московская девица заняла ее место в сердце государя. Да, императрица смирилась и уже не позволяла себе никаких замечаний по адресу Анны. А дамы из окружения государыни при встречах почтительно склонялись перед мадемуазель Лопухиной. Кроме того, она заметила, что та дама, которая смотрела на нее с самым большим презрением и даже с ненавистью, исчезла из дворца, ее больше нигде не было видно. Когда Анна спросила об этом у графини Чесменской, та объяснила:

— А, так вы говорите о госпоже Нелидовой. Вы должны знать, что ранее государь был с нею близок… весьма близок. Но после вашего появления он приказал госпоже Нелидовой удалиться из дворца, и она уехала в Эстляндию.

Так вот, дело было не только в этой всеобщей почтительности, что окружала ее в Павловске. Государь не зря произнес слова о том, что ничего не пожалеет для своей возлюбленной, избранницы своего сердца. Как-то за обедом он заявил ей:

— Вы не поверите, Аннет, как мне досадно, что вы не имеете никакого титула и все обращаются к вам запросто, называя «сударыня», меж тем как вы достойны самого высокого титула, какой только существует в моем государстве! Вы должны зваться графиней, а еще лучше — княгиней!

— Но такое возможно только в том случае, если бы я вышла замуж за лицо, носящее такой титул, — заметила она.

— Почему же? — пожал плечами Павел. — Есть и другой способ…

И уже на следующий день она узнала, что за способ избрал император. Узнала она это, когда увидела карету своего отца, остановившуюся перед дворцом. Император вызвал генерал-прокурора Лопухина, для того чтобы торжественно даровать ему титул князя — и не просто князя, а светлейшего, ранее такой титул носил только Меньшиков. Видимо, оттуда, из времен своего почитаемого прадеда, Павел и заимствовал эту идею.

С того дня Анна стала носить титул княгини. Соответственно изменилось и обращение к ней придворных. Поклоны при встречах стали более низкими, слова — более почтительными и даже льстивыми.

Постепенно она осознавала, какую реальную власть получила, став избранницей императора, и поняла, что может добиться исполнения многих своих желаний, почти всех — надо только правильно об этом заявить. Однажды Павел при разводе караула (она при этом присутствовала) накричал на офицера, который, по его мнению, недостаточно громко и четко отдавал команды. И не только накричал, но и сорвал с несчастного поручика эполеты и повелел разжаловать его в рядовые. Анна же была уверена, что во всем виноват сильный ветер, дувший в тот день, — он относил слова офицера в сторону, и государь их плохо слышал. В тот же вечер она обратилась к Павлу, убеждая его отменить несправедливое наказание. И о чудо! — на другой день поручик был помилован, ему было возвращено офицерское звание.

В другой раз ей подумалось, что открытое пространство перед дворцом выглядело бы гораздо наряднее, если бы было украшено цветами. Стоило ей высказать эту мысль императору, как уже на другой день возле дворца появились рабочие с лопатами, а спустя неделю здесь радовали глаз отличные цветники.

Между тем ее жизнь в Павловске обогатилась новым впечатлением — конными прогулками. Граф Донауров сдержал свое обещание и начал давать ей уроки верховой езды. Когда Анне первый раз подвели лошадь, на которой ей предстояло учиться, и сказали, что зовут ее Артемида и что она весьма послушная, — Анна вся сжалась от страха. Ей казалось, что она и минуты не усидит на этом огромном животном, что лошадь ее непременно сбросит, тем более что ездить ей предстояло не как мужчины, обнимая круп лошади ногами. Для дам такая позиция считалась крайне неприличной, женщины ездили исключительно боком, свесив обе ноги на одну сторону, и седла у них были специальные, приспособленные для такой езды.

Однако, к удивлению самой Анны, у нее с первого же занятия стало все получаться. И уже спустя неделю они с графом совершали несколько кругов по парку до обеда и несколько раз повторяли эту поездку ближе к вечеру. Граф научил Анну легко и непринужденно садиться на коня и спрыгивать с него, управлять движением животного. К концу недели Анна уже научилась переходить на рысь, а потом и в галоп и так же быстро останавливать лошадь. После этого Донауров почтительно доложил императору, что княжна Лопухина готова совершить с ним конную прогулку. И теперь она ездила уже не с графом, а с государем.