— Да, я была бы рада, — слабым голосом ответила она.

Главное было сказано. Он хотел бы видеть ее, хотел бы встречаться чаще. Может быть, даже сделал бы предложение! Но повеление государя не позволяло ему оставаться в России, следовало ехать.

Оставшееся время визита было занято незначительными разговорами на различные темы: о модном французском романе, об итальянской певице, приехавшей в Петербург, о новом ордене, который недавно учредил император и уже наградил им несколько лиц… Спустя час князь поднялся и откланялся. Прощаясь, он так пытливо смотрел ей в глаза, с таким чувством поцеловал ее руку… Она вся горела от этого поцелуя.

Этикет позволял нанести ответный визит не ранее чем через неделю. Однако предстоящий отъезд князя за границу делал такой визит не совсем уместным: ведь отъезжающему надо было закончить все свои дела на родине, отдать необходимые распоряжения, возможно, посетить свое поместье. К тому же визит этот могли нанести только родители Анны — ей, как девушке, было неприлично ехать в гости к молодому человеку. Поэтому она смирилась с мыслью, что уже не сможет увидеть лицо, которое мысленно видела каждую свободную минуту.

Однако случилось иначе. В последних числах января Павел заявил, что хочет еще раз показать ей свой Михайловский замок.

— По моему повелению рабочие уже начали отделывать часть стены в тот цвет, который я позаимствовал у твоей перчатки, — сказал он. — И я бы хотел, чтобы ты увидела, как это выглядит. Возможно, ты дашь мне еще какой-то совет.

У нее не было ни повода, ни желания отказываться. Они сели в сани и помчались на берег Мойки. Когда вышли из саней, император подвел ее к участку стены возле ворот — там, где была устроена церковь Михаила Архангела, давшая название всему замку. Еще издали был виден кусок стены, своим цветом резко отличавшийся от других. Да, это был тот самый цвет, какой имела ее перчатка.

— Ну, как ты его находишь? — спросил император.

— Мне трудно судить… — нерешительно начала Анна. — Ведь я не зодчий…

— Ты и не портниха, однако судишь о нарядах, — прервал ее Павел. — И вообще, я заметил, что ты имеешь собственное мнение о множестве вещей. Так каково твое мнение о цвете этих стен?

— Одно можно сказать твердо: он необычен. Думаю, ни одно здание в Петербурге не станет похожим на это. Если только после постройки замка ваши подданные не возьмут этот цвет в моду…

— Не возьмут, — уверенно заявил император. — Я им запрещу. Только мой замок будет иметь такую окраску!

— Что ж, этот цвет радует глаз, — высказала она наконец свое мнение. — Не раздражает, не угнетает… В конце концов, если бы было иначе, я не выбрала бы те перчатки…

— Ты у меня умница! — заключил Павел, с любовью глядя на нее, и, взяв ее руку в свою, нежно сжал.

Они еще немного походили вдоль стен замка, потом поехали назад. Когда проезжали вдоль ограды Летнего сада, навстречу попался щегольской возок. Издали седока не было видно — его заслоняла фигура кучера. Но вот два экипажа поравнялись — и Анна с замирающим сердцем увидела, что во встречном возке сидит князь Павел Гагарин! Их глаза на секунду встретились, он также узнал ее, узнал императора и сделал общий поклон. И все: возок проехал, перед ее глазами снова была ограда сада.

— Что с тобой? — услышала она голос Павла. — Ты побледнела и вся сжалась…

— Нет, государь, со мной все хорошо, просто минутная слабость, — ответила Анна.

— Может, тебе неприятен этот человек? — настаивал Павел. — Может, с ним связано какое-то темное воспоминание? Может, он был груб с тобой? Скажи, и я заставлю его ответить за эту грубость!

— Нет-нет, ваше величество, ничего подобного! — воскликнула она. — Вы ошибаетесь!

— Хорошо, коли так, — буркнул государь. — Во всяком случае, князь Гагарин боле не будет тебе попадаться на глаза: он на днях уезжает в Италию, и я постараюсь, чтобы он оставался там как можно дольше.

Она ничего на это не ответила, не возразила, боясь, что голос выдаст ее, что, придумывая объяснения, почему просит не оставлять князя надолго за границей, запутается и вызовет подозрения императора. Она знала, что не умеет лгать.

Вот так Анна в последний раз увидела своего избранника. Приехав домой, она кое-как дошла до своей комнаты, повалилась на кровать и разрыдалась. Кому она могла открыть свое сердце? Своей крепостной служанке Глаше? Княгине Марии Чесменской? Своей мачехе? Ни одна из них не могла понять ее вполне. Она любила — и, кажется, могла надеяться на взаимность, но пока не услышала от возлюбленного слов любви. А он уезжал в далекие края, и уезжал надолго. Поскольку они не были помолвлены, она не могла писать ему, а он — отвечать. Причем судьба ее возлюбленного целиком зависела от человека, который явно любил ее, говорил об этом открыто! Все зависело от него, от государя! Как ей вести себя в этих обстоятельствах? Надо скрывать свое чувство к князю от Павла, чтобы в приступе ревности император не погубил ее возлюбленного. А значит — надо скрывать это чувство и от всех, чтобы кто-то ненароком не выдал ее тайны. Молчать, таить в своем сердце… Да, так она и должна поступать отныне.

Спустя три дня Анна стороной узнала об отъезде князя Гагарина. Она выслушала эту новость, ничем не выдав своих чувств. Не выдавала она своих чувств и в последующие недели. Лицо ее стало строже; она словно повзрослела. Павел, чутко следивший за всеми переменами в ней, заметил это и как-то сказал:

— Ты стала какая-то другая. Словно я знакомился с девочкой, еще совсем ребенком, а теперь передо мной взрослая женщина.

— И что, это плохо? — спросила Анна.

— Нет, не плохо, но… Пожалуй, ребенком ты мне нравилась больше. Я чувствовал себя рядом с тобой взрослым, покровительствовал тебе. Теперь же я вижу в твоих глазах ум, в лице — твердость. И мне уже не хочется покровительствовать, а хочется, напротив, спрашивать совета. Да, ребенком ты мне больше нравилась, но такую вот, взрослую, я сильнее люблю.

Она взглянула на него со смешанным чувством, в котором присутствовали и удивление, и растерянность, и… еще, пожалуй, растущее уважение. Она осознала, что император, такой нечуткий к другим, такой эгоистичный, взбалмошный, является единственным человеком, который глубоко ее понимает. Никто не понимал ее так, как он…


Так, в ожидании, прошел остаток зимы. Пришедшая весна взломала лед на Неве, растопила снега. Недели две в городе ходили тревожные слухи о возможном наводнении. По распоряжению императора городские власти приняли все меры для отражения бедствия. Однако река, вначале сильно поднявшаяся, остановилась, ветры сменились и теперь дули с юга, наводнения не произошло.

В апреле, после Пасхи, двор начал готовиться к переезду в Павловск. Одновременно с верфей Адмиралтейства императору доложили, что строившийся там корабль завершен и готов к спуску на воду, корабельщики почтительно просили государя дать новому фрегату имя и назначить дату спуска. Павел назначил спуск корабля на 29 апреля, имя же фрегату обещал объявить в тот самый день.

В назначенный срок он сам, вместе с императрицей и со всей свитой, явился на верфи, расположенные в устье Невы. Накануне Павел послал на верфи Никиту Обольянинова с распоряжением об имени, присвоенном кораблю, за ночь его предстояло нанести на борт судна, на шлюпки, спасательные круги и другие части.

И вот император со свитой прибыли на верфь. Анна, конечно же, была там, шла рядом с императрицей, согласно своему статусу. Корабельщики подвели высоких гостей к помосту, с которого им предстояло наблюдать за торжеством. Фрегат, стоявший на катках, возвышался над ними. Верх его, с названием судна, был накрыт полотнищем, словно статуя, которую предстоит открыть.

Свита заняла помост, Анна стояла совсем рядом с государем. Императрица, имевшая слабое зрение, и ряд придворных поднесли к глазам бинокли. Государю подали прикрепленную на канате бутылку шампанского, которую предстояло разбить в честь спуска судна. Павел обернулся к Анне, почему-то заговорщицки ей улыбнулся — и отпустил канат. Набирая скорость, бутылка ударилась о борт судна, разбилась, пенный поток потек по борту. В ту же минуту по сигналу корабельного инженера подчиненные сдернули покрывало, и взорам присутствующих предстало название корабля: «Благодать».

Анна почувствовала, что краснеет. Она не слишком знала греческий язык, но в такой-то мере знала. Она понимала, что означает надпись на носу корабля: ведь ее имя и переводилось с греческого как «благодать». Корабль был назван в ее честь, в этом не было никаких сомнений. Придворные перешептывались, Анна ловила на себе взгляды, и не сказать, чтобы доброжелательные. Она также заметила, что лицо Марии Федоровны словно бы окаменело.

Глава 16

Внешне жизнь в Павловске летом 1799 года ничем не отличалась от такой же жизни в прошлые годы царствования императора Павла Петровича. Все так же под придирчивым, а иногда яростным взглядом императора проходил развод караула, совершали прогулки с многочисленными детьми царя чинные бонны, гарцевали по дальним аллеям (на ближних конный выезд был запрещен) кавалеры и дамы из числа придворных. И так же протекала жизнь Анны Лопухиной — между беседами с Машей Чесменской и Никитой Обольяниновым, верховыми выездами, играми, прогулками и обедами с императором.

Однако содержание этой жизни для Анны сильно изменилось. Тогда, год назад, она была наивной девочкой, только что попавшей в высший свет и боявшейся каждого своего шага. Над ней издевалась императрица, ее мог унизить любой придворный. Но за этот год она многое повидала и еще больше перечувствовала. Она знала себе цену, свои возможности — и их границы. А еще у нее была тайна, составлявшая самую сердцевину ее существования, тайна, которой ни с кем нельзя поделиться. Она сжимала ее сердце, временами — нагоняла на нее тоску. Но эти переживания делали ее мудрее, а облик ее — значительнее. Такой она еще больше нравилась императору. И эту свою симпатию, свою любовь государь отнюдь не пытался скрывать — нет, он показывал свои чувства всему миру. И прежде всего эта любовь выражалась в наградах, которыми он осыпал Анну. Кроме княжеского звания, доставшегося ей и всей их семье в прошлом году, в нынешнем она получила статус статс-дамы (что было гораздо значительнее звания камер-фрейлины). Еще император подарил ей бриллиантовую брошь, такую же диадему и ожерелье из крупных жемчужин. По всей империи было объявлено, что орден Святой Анны отныне становится главной наградой империи.

Анне открыто завидовали, ей льстили, старались попасть в число ее приближенных. При желании она легко могла составить нечто подобное собственной свиты из двух десятков дам и кавалеров. И кандидаты в такую свиту имелись: возле нее то и дело появлялись льстивые молодые люди. Однако она не делала для этого ни малейших усилий, наоборот, отвергала все предложения об услугах и о совместном времяпрепровождении. Ее по-прежнему устраивала компания Обольянинова, Донаурова и Маши Чесменской. Она с ними подолгу гуляла, играла, беседовала о разных пустяках. О главном, о том, что ее действительно волновало, она не могла поговорить даже с ними.

Да, Анна была осыпана наградами, ей льстили, ее положение при дворе было прочно, как никогда. Но ее это нисколько не радовало. Она выглядела так, словно у нее умер кто-то близкий: почти никогда не смеялась, редко улыбалась.

Павел видел ее постоянную грусть, видел и пытался с ней бороться. Однако все его усилия — устройство фейерверков, балов на открытом воздухе, катания на лодках — не приносили результата. Наконец, уже в августе, во время одной из прогулок, когда Анна была особенно грустна, не поддерживала беседы и невпопад отвечала на адресованные ей вопросы, император не выдержал.

— Нет, я не могу, не хочу видеть эту картину! — воскликнул он, сердито топнув ногой (была у него такая привычка). — Ты всегда печальна, словно тебя снедает какая-то болезнь! Может, ты и правда больна? Скажи, и я приглашу лучших врачей, какие только есть на свете. Может, тебе надо ехать на воды? Скажи, и мы с тобой поедем на любой курорт. Я готов все сделать, только чтобы снова увидеть твою улыбку, услышать твой смех! Я не слышал его уже полгода — а мне кажется, что тысячу лет!

— Да, я отчего-то не весела нынче, — согласилась Анна. — Но скажите, вы и правда готовы отпустить меня на воды? Я могу поехать в Европу?

— Ты не так меня услышала, — возразил Павел. — Я не сказал «отпустить», я сказал «мы поедем вместе». Значит, ты хочешь на курорт?

И тут Анна не выдержала. Горе, которое лежало у нее на сердце и не давало веселиться, горе, которое нельзя было никому высказать, наконец прорвалось в ее речи.

— Да, я хочу уехать, хочу! — воскликнула она. — Но не на курорт, потому что мне нечего лечить! Я хотела бы попасть в Европу, чтобы увидеть… увидеть одного человека!