— Да, я хорошо помню ваше великодушие, — ответила она. — Ах, если бы вы не были столь великодушны, если бы запретили мой брак — возможно, я бы не была столь несчастна сейчас! Я бы пребывала в уверенности, что единственным препятствием для моего будущего являетесь вы, что ничто другое мне не мешает. Увы! Вы тогда уступили мне, все мои желания сбылись. Мне не на кого жаловаться, некого пенять, я одна во всем виновата…

— Я не могу понять, в чем вы себя вините, — покачал головой Павел. — Что случилось между вами и мужем?

— Что случилось? То, что обыкновенно случается во всех семьях, о чем шепчутся в гостиных, что считается в порядке вещей. Мой муж мне изменяет. Он начал изменять мне в первый же месяц нашей семейной жизни, еще когда мы путешествовали по Италии, и продолжает это делать и здесь. Но дело не в самой измене! Дело в том, что я ошиблась в нем. Я считала его благородным, добрым, умным, возвышенным человеком. А он оказался мелким, недалеким, злопамятным! А главное — он не любит меня! И никогда не любил! Вот в чем главная моя ошибка, вот в чем моя беда! — И она разрыдалась.

— Я понимаю ваше горе! — бросился утешать ее Павел. — Поверьте, я чувствую его, словно сам пережил. Лишь человек, переживший немало горя, может понять горе другого. А я знаю, что такое горе! Я рано остался без отца. А позже, уже подростком, узнал, что мой отец был убит по приказу моей матери. Мать не любила меня и боялась, потому что я мог претендовать на трон, который она занимала без всякого права. Моя первая жена, Наталья, которую я нежно любил, умерла в страшных мучениях. Так что я знаю, что такое сердечная мука. И я понимаю, что означает быть разочарованным в любимом человеке.

— Не я ли тот любимый человек, в котором вы вынуждены были разочароваться? — тихо спросила Анна.

— Нет, вы не должны так думать! — воскликнул государь. — Если тут и было нечто похожее, то совсем чуть! Да, я был огорчен в прошедшем году, когда вы объявили мне о вашем чувстве к князю. Но ведь вы никогда не давали мне никаких клятв, ничего не обещали. Так что я не мог иметь к вам претензий. Вообще, хочу заметить, женщины, которых я любил, не предавали меня, этого не было. Я говорил об изменах тех, кого я считал своими друзьями. Но мы опять свернули на меня. Да, такова ваша особенность: вы не любите жаловаться, но всегда готовы жалеть. Редкое качество! Вообще в вас соединяется столько редких и ценных достоинств, как ни в каком другом человеке. Вы — словно драгоценная жила, в которой рядом с изумрудами кроется также золото и серебро, или как пещера, полная сокровищ. И надо быть слепцом или глупцом, чтобы пренебречь этим богатством. Я уж и не знаю, к какому разряду из сих двух следует отнести вашего мужа.

— Я не хочу быть ему судьей, — медленно проговорила Анна, — и предоставляю судить вам. Надо быть честной: слепой и глупой скорее была я сама. Я выдумала человека, которого не было, и влюбилась в выдуманный образ. Причем заметьте: я могла догадаться о своей ошибке, ведь я читала о точно таких заблуждениях девиц — и у Ричардсона, и у других авторов. Но, увы, чужой опыт ничему не научил меня.

— Чужой опыт редко учит, — заметил государь. — Люди и на своем-то не больно научаются. Однако что же вы собираетесь делать далее? Неужели так и будете до конца жизни гулять по аллеям в обществе сенной девушки?

— А что можно изменить в моем положении? Теперь до конца жизни я обречена быть женою нелюбимого мной и не любящего меня человека. Человека, как оказалось, глубоко мне чужого. Положение отчасти могли бы исправить дети. Но покамест у меня нет детей…

— Не думаю, что дети изменят сердце князя Гагарина и заставят его обращать на вас больше внимания. Насколько я могу судить, князь не чадолюбив. Да и вообще редко бывает, чтобы дети полностью меняли сердца супругов, моя собственная история говорит об этом. Да, вы остаетесь женой нелюбимого человека. Но…

Тут император встал и прошелся по комнате. Несколько раз он хотел что-то сказать, но всякий раз менял свое решение. Также несколько раз он пытливо взглядывал на свою гостью. Казалось, он обдумывает какую-то важную мысль.

— Анна, выслушайте меня! — наконец решился Павел, остановившись перед ней. — Будучи христианином, я не могу поступить, как библейский царь, пославший своего военачальника на верную смерть, чтобы затем овладеть его женой. И затем, я знаю, что таковой поступок навсегда бы уронил меня в ваших глазах и не приблизил меня к вам, а, напротив, разлучил. Так что я не могу избавить вас от князя. Равным образом я не могу разлучиться с моей супругой Марией Федоровной. Но я могу предложить вам — я хочу, я мечтаю предложить вам! — свою любовь. Я люблю вас по-прежнему, как любил до вашего замужества. Знайте, что ваше увлечение князем нисколько не уронило вас в моих глазах. Напротив, пережитое вами страдание сделало вас еще привлекательнее. До сего времени я лишь восхищался вами, преклонялся перед вами. Теперь же, кроме восхищения, я испытываю к вам также жалость. А жалость всегда должна входить в состав любви, как входит яд в состав лекарства. Так вот, я хочу предложить вам эту мою новую, еще окрепшую и обогатившуюся жалостью любовь. Согласны ли вы принять ее?

Анна не верила своим ушам. Государь нашел именно те слова, которые она надеялась услышать от князя Гагарина, своего мужа. Он понимал ее как никто другой. Он говорил на том именно языке, на каком она сама с собой говорила. Они с государем думали сродно, чувствовали сродно. Так почему она должна отказаться от его дара, который он намеревался ей поднести? Что ее сдерживает? Верность мужу? Но он сам ей неверен и открыто говорит об этом. Любовь к этому мужу? Ее больше не было, князь уничтожил ее.

— Да, Ваше Величество, я принимаю ваш дар, ваш бесценный подарок. Я согласна, — подняв глаза на государя, решительно проговорила Анна.

Глава 20

В конце мая, как обычно, двор переехал в Павловск. Все заняли свои покои, как и в прошлые годы: императорская семья, секретари и приближенные государя, фрейлины императрицы, слуги. Была заново отделана и обновлена и комната вблизи кабинета государя — комната, которая в прошлом году пустовала. Это была комната (вернее, три комнаты), которую два года назад занимала Анна Лопухина. Теперь эти апартаменты, получившие новое убранство, готовы были снова принять свою постоялицу.

И эти комнаты недолго пустовали. Уже в первую неделю июня Анна переехала в Павловск. Князю Гагарину она ничего говорить не стала. Лишь оставила ему записку, в которой извещала, что император вновь назначил ее статс-дамой с зачислением в штат придворных, и поэтому она должна жить там же, где и двор. Это была сущая правда: император издал указ о производстве Анны в статс-дамы в самый день переезда в свою летнюю резиденцию. Тогда же он объяснил ей, что ее муж, получив такое известие, не сможет и не посмеет выразить никакого неудовольствия, не сделает ничего, чтобы помешать ей жить при дворе.

Так и произошло. Позже, через слуг, Анне передали, что князь, получив ее записку, был взбешен, сыпал проклятиями и угрозами, но дальше этого пойти не посмел. На людях, в свете, он, напротив, выражал свое удовлетворение тем, что его жена удостоилась такой милости монарха.

Анна вернулась в свои апартаменты, она снова встретилась со своими друзьями Обольяниновым и Донауровым (Маша Чесменская этим летом осталась в Петербурге с только что родившимся сыном). Снова играла в серсо, ездила верхом, гуляла. Но при этом отчетливо понимала, что нынче жизнь у нее будет другой. Она сама попробовала ту дверь, ведшую в кабинет императора, которую два года назад ей показывал граф Кутайсов. Дверь была на месте, и она открывалась. Но теперь это обстоятельство не пугало и не возмущало ее.

Днем все было почти по-прежнему. Отличие состояло в том, что государь, казалось, не обращал на нее внимания. Разумеется, утром он любезно поздоровался с ней, но на прогулку с собой не позвал — он гулял один. И днем он обедал не с ней, а в компании Сергея Плещеева. Она не удивилась этому обстоятельству. Теперь все должно было быть по-другому. В прошлом году государь не скрывал своей близости с ней, ибо той близости, о которой любят судачить светские сплетницы, а их супруги рассказывают похабные анекдоты, между ними не было. Между ними была исключительно близость духовная, так что они могли, не стесняясь, часами гулять по отдаленным аллеям и обедать наедине. Теперь же они готовились к той телесной близости, которая одна интересна свету, и потому скрывали любые отношения между собой.

Так прошли два первых дня. Каждый раз с приближением ночи Анна начинала волноваться. Она отсылала Глашу, закрывала за ней дверь, сама одевалась ко сну и готовила постель. То есть она не открывала постель — это казалось ей бесстыдным, — однако снимала платье и надевала пеньюар, в котором обычно спала. И в таком наряде сидела с книжкой в руках, при свечах, и ждала Его. Но император не пришел ни в первую, ни во вторую ночь. Позже, днем, она узнавала о причинах его отсутствия. Оказалось, что оба раза государь возвращался во дворец очень поздно, ближе к полуночи — для Павла, типичного «жаворонка», это было делом невиданным. В первый день он задержался на войсковом смотре, где остался крайне недоволен подготовкой войск, направляемых в Италию на помощь австрийцам, а во второй раз был на заседании Правительствующего сената, где рассматривались финансовые дела империи.

Анна, конечно, досадовала на эти задержки, которые заставляли ее вновь и вновь переживать. Но она представляла, как должен был негодовать на эту задержку сам Павел — человек, столь долго добивавшийся ее любви. Она представляла себе его смятение, его досаду, его нетерпение — и ей казались мелкими и незначительными собственные переживания.

И вот наступил третий день ее жизни в Павловске, наступил и прошел, и подошла ночь. На этот раз все обстояло иначе: государь был во дворце, она видела его вечером, когда возвращалась с прогулки. Она ужинала с Никитой Обольяниновым, а государь, чуть позже ее, с генералом Аракчеевым. После ужина она еще немного погуляла и отправилась к себе. Вновь отослала Глашу, заперла дверь… Сердце ее билось так, словно она бежала или билась с кем на мечах. Она чувствовала, что в эту ночь Он придет.

Вот часы пробили одиннадцать, потом прошло еще полчаса. Все во дворце погрузилось в сон. И тут вдруг из открытого окна потянуло воздухом. Это означало, что где-то открылась дверь. Она взглянула в сторону потайной двери — и увидела государя. Павел был в гвардейском мундире, в каком был и вечером, не стал специально переодеваться. Он подошел, и она встала при его приближении. Несколько секунд Павел пристально смотрел на нее, затем обнял и крепко поцеловал. Так ее еще никто не целовал — ни муж в минуты страсти, ни сам Павел тогда, почти год назад, когда потерял голову. За первым поцелуем последовал и второй, третий…

— Душа моя, радость моя, — бормотал он, покрывая поцелуями ее лицо, шею, руки, — как же долго я тебя ждал, как мечтал об этой минуте…

— И я тебя ждала… то есть вас, ваше вели… — начала она, но он прервал ее.

— Нет, никаких титулов, никакого «ваше величество», никакого «вас, государь»! Только «ты, дорогой», «ты, любимый», «ты, мой»! Только таких титулов я жду от тебя, и они мне дороже самого пышного титулования!

— Да, я буду, буду так тебя называть, только мне нужно привыкнуть… — ответила она ему. — И знаешь что? Свеча… она мне мешает… Давай задуем ее.

— Да, радость моя, лучше я раздвину шторы. Ночь нынче лунная, и луна будет нам светить, пока не зайдет. Этого света будет нам довольно.

И луна светила им, пока не зашла. А потом они лежали в темноте, оба утомленные ласками, и разговаривали. Хотя они узнали телесную близость, но по-прежнему не могли обойтись без разговоров. Оба были людьми слова, слово для них значило очень много, и это также роднило их и отделяло от других людей.

— Лучше всего для нас с тобой было бы уехать отсюда, — говорил Павел. — Уехать куда-нибудь далеко — на Мальту, к моим верным рыцарям, в Италию, Испанию… Или вообще в Америку, куда не достают козни европейской политики. Я богат, ты тоже, и мы жили бы там хорошо, жили бы долго и счастливо. Но я не могу отказаться от возложенного на меня бремени царствования. Я отвечаю за Россию, за ее величие, за процветание династии.

— Но ведь твой старший сын, Александр, уже вошел в возраст, — возражала Анна. — Я слышала, что твоя мать, императрица Екатерина, хотела передать ему трон еще четыре года назад, отняв его у тебя…

— Да, это была последняя низость, которую хотела преподнести мне моя царственная матушка. — Привычная нотка застарелой обиды прозвучала в голосе государя. — Этот слух правдив, но вряд ли ты знаешь все. Моя матушка не только хотела так сделать, она уже осуществила сей гнусный замысел. Она подготовила указ о передаче трона Александру. Но верный Безбородко узнал о том, изъял этот беззаконный указ и принес его мне. В благодарность за это я сделал его канцлером.