Пока граф говорил, у Анны окончательно сложилось мнение о его просьбе. И она не замедлила это мнение высказать.

— Нет, господин Кутайсов, я не вижу, как я могла бы просить за человека, которого совершенно не знаю и против которого выдвинуты такие обвинения, — сказала она. — Я не вмешиваюсь в государственные дела, в которых не смыслю. И если государь меня немного ценит, то, в частности, и за это тоже.

Умильное выражение исчезло с лица царского брадобрея.

— Вот вы как платите за все то добро, что я для вас сделал! — сказал он. — Я вас, можно сказать, поднял из полной безвестности до самых вершин, а вы мне и такой малости не хотите сделать? Это, сударыня, называется черной неблагодарностью!

— Не понимаю, сударь, о каком таком добре вы говорите, — сердито ответила Анна. — И каким это образом вы меня, как вы выражаетесь, «подняли из безвестности»? Меня государь поднял, а не вы.

— А кто указал государю на московском балу на дочь сенатора Лопухина? — произнес на это Кутайсов. — Кто расписывал его величеству ваши прелести? Я, ваш покорный слуга. Все ваше возвышение произошло исключительно благодаря мне. Как было и с прошлой любовью его величества, госпожой Нелидовой. Обо мне даже слух такой при дворе идет, что я якобы при особе его величества вроде как сводник. И пускай так обо мне судят, мне не в ущерб! Потому как для его величества я готов и жизнь положить, и честь, и муки готов принять! — Глаза Кутайсова загорелись, и говорил он, казалось, вполне искренне. — Так вот, это я свел вас с его величеством, я проложил вам дорогу к его постели и его расположению, — продолжал он, ничуть не смущаясь грубостью своих слов. — Но как вы не хотите моей малейшей просьбы уважить, то слушайте, что я вам скажу: как я вас свел, так и развести могу. И случится с вами подобно тому, что случилось с госпожой Нелидовой. Ибо она, после вашего появления, вынуждена была покинуть не только двор, но и столицу, и сейчас безвыездно проживает в своем имении в Курляндии. Так и с вами может быть, ежели я найду другую особу на ваше место.

— А с вами, господин Кутайсов, так быть не может? — спросила Анна.

— Со мной никак ничего не может случиться! — осклабился Иван Павлович. — Потому как я есть его величества единственный брадобрей, и заменить меня никто не осмелится. И сам государь на то не решается. Так что я вам и пробовать не советую. А то что же будет, если меня от двора удалить? Разве что государь вернется к древнему обычаю и начнет с бородой ходить, как московские цари? Вряд ли такое случится.

Больше говорить было не о чем. Анна повернулась и решительно двинулась прочь от подлого интригана. Никогда в жизни ее так не оскорбляли! Она не могла и представить себе ничего подобного! Причем удар пришел совсем не с той стороны, с какой она могла его ожидать. Его нанесла не императрица, не какие-то ее приближенные, а человек, который два года назад так ласково встретил ее во дворце, показывал ее апартаменты…

В тот день она еще долго гуляла по парку, стараясь успокоиться и привести в порядок свои мысли. Решила государю ни в коем случае ничего не рассказывать, а самой забыть кошмарный разговор, как будто его и не было вовсе, а с Кутайсовым держаться холодно и стараться вообще с ним более не встречаться.

Глава 22

Легче всего оказалось выполнить последний пункт — держаться с князем-камердинером холодно и по возможности с ним не встречаться. Кутайсов, наговорив ей гадостей, казалось, и сам стал ее избегать. А вот забыть ужасный разговор оказалось трудно. Двор уже покинул Петергоф и вернулся в Павловск, а она все не могла забыть брошенные ей в лицо слова: «ваше возвышение произошло исключительно благодаря мне», «как я вас с государем свел, так и развести могу». Неужели это правда? Неужели ее встреча с Павлом, их любовь — заслуга этого неприятного, плутоватого человека? И точно ли он может поломать ее отношения с императором, изгнать из дворца, вернуть под власть мужа? Эта перспектива была ужасна.

Анна места себе не находила, все думая об одном и том же, повторяя эти вопросы. И хотя она выполнила свой зарок и ничего не сказала государю, он, как человек чуткий, почувствовал что-то неладное. Несколько дней приглядывался к своей возлюбленной, а потом не выдержал и спросил ее напрямик, что случилось и почему она пребывает в таком подавленном состоянии.

Анна пыталась отшутиться, заявляла, что ей просто нездоровится, однако Павел уже достаточно хорошо ее изучил и заявил, что дело не в насморке или мигрени.

— Тебя уже несколько дней что-то мучает, — сказал он, пытливо глядя ей в глаза. — Так уже было в прошлом году, когда ты влюбилась в князя Гагарина и пыталась скрыть от меня свою любовь. А что на этот раз? Неужели ты влюбилась в кого-то еще? Это было бы очень печально.

Он так настойчиво спрашивал, так волновался, что она не выдержала — и все ему рассказала. А закончив рассказ, сама пытливо заглянула в его глаза и спросила:

— Скажи, это правда? Он не врал, твой камердинер и брадобрей, что это он сосватал меня к тебе? Что ты не обратил бы на меня никакого внимания, если бы он не указал?

Павел побледнел, он не знал, что говорить, и Анна почувствовала, будто земля уходит у нее из-под ног.

— Значит, это правда! — воскликнула она. — Значит, наша встреча — чья-то выдумка! И если бы твой камердинер указал на другую, ты говорил бы слова любви ей, а не мне!

И тут императора будто прорвало.

— Нет! — воскликнул он. — Да, Иван указал на тебя на том балу. Но поверь — только это он и сделал. И если бы он выбрал другую — я посмотрел бы, скривился и прошел мимо. Не то было с тобой. Стоило мне тебя увидеть, а потом почувствовать твою руку в своей руке — и весь мир перестал для меня существовать. Наша встреча была предопределена судьбой. Кутайсов стал простым проводником этой судьбы, ее слепым орудием. И я верю, искренне верю, что мы бы познакомились и без его сватовства. Только это случилось бы позже, при других обстоятельствах. Никакая другая девица, бывшая на том балу, не могла бы тебя заменить! И уж тем более никто не может заменить тебя сейчас! И тут Иван врет, низко врет! Он не может, не в силах разлучить нас с тобой. Никакая другая не встанет между нами. Поверь мне! А что до Ивана — я завтра же прогоню его от себя. Возьму какого-нибудь брадобрея из Преображенского полка…

— Нет! — тут же возразила Анна. — Не прогоняй его! Он тебе верен, я это видела! У него лицо другое делается, когда он говорит о тебе. Он низкий человек, может, и ворует, делает что-то в свою пользу, но тебе он не изменит. Кто знает, что за брадобрей придет из полка, что у него на уме? А на Кутайсова ты можешь положиться.

— Вот, и этим ты мила мне, душа моя, — с любовью посмотрел на нее Павел. — Твоя душа не знает такого понятия, как месть, тебя не касается это зло. Итак, забудем об этом неприятном разговоре, как бы его и не было. Хотя нет, в одном я о том не забуду: теперь уж точно не назначу Николая Куролесова ни на какую должность, да и к другим советам моего друга и камердинера буду прислушиваться с осторожностью.

После этого жизнь Анны снова вошла в привычное русло. Однако этот эпизод кое-чему научил ее. Теперь она стала следить за поведением придворных, за тем, кто что говорит государю. Она поняла, что большинство людей, которых она видит в Павловске, используют свое положение близ государя для получения тех или иных выгод, стала видеть закулисную сторону вещей, их изнанку. Это добавило ей житейской мудрости, но не добавило радости.

Между тем лето незаметно подошло к концу. В августе полили дожди, жить в Павловске стало неуютно, и двор переехал в Петербург. Император был недоволен этим переездом. Он мечтал въехать в свой новый замок и никогда более не возвращаться в ненавистный ему Зимний дворец, созданный по приказу его матери. Однако Михайловский замок все еще не был готов. И виновником этого был сам Павел. Он требовал от строителей все новых переделок, улучшений, и это затягивало окончание работ. Теперь перед архитекторами и строителями был поставлен новый окончательный срок — сделать замок к Рождеству, чтобы Новый год уже точно справлять на новом месте.

С возвращением двора в Петербург перед Анной встала задача: где жить. Окончательно покинуть дом мужа она не могла — это было бы вызывающим, скандальным поступком. Значит, надо было жить в особняке князя Гагарина, ежедневно видеть князя. При этом она оставалась его женой, а значит, князь в любую минуту мог потребовать от нее исполнения супружеских обязанностей. И она не имела причин ему отказать.

Однако ей недолго пришлось ломать себе голову над решением этой задачи. Как оказалось, император еще летом подумал над этим обстоятельством. И уже спустя два дня после возвращения в Петербург (эти дни она ночевала в доме родителей) Анна узнала, что князь Гагарин получил повеление вернуться в Италию и приступить к своим обязанностям посла. Для него это было существенным понижением по службе. Чтобы подсластить «горькую пилюлю», государь повелел передать князю обширное поместье в Малороссии и деньги на обустройство этого поместья. Князю также было разрешено сперва навестить вновь приобретенную собственность и только затем отправляться в Италию. В любом случае он удалялся из Петербурга, и Анна могла, на выбор, жить либо в его особняке, либо в доме родителей. Она, разумеется, выбрала последнее.

Впрочем, в родительском доме она только ночевала, да и то далеко не всегда. Все дни она проводила в Зимнем дворце — якобы в свите императрицы, на самом же деле, готовая встретить императора, вернувшегося из Сената или от других важных дел и настроенного пообщаться с ней. А иногда Павел говорил ей: «Сегодня останься», — и она оставалась во дворце на ночь. На этот случай у нее были особые покои на первом этаже, куда Павел приходил обычно около полуночи и оставался до утра.

Эти осенние месяцы были отмечены для нее несколькими событиями. По повелению государя французский художник Жан Вуаля стал писать ее портрет. Работа заняла около двух недель в октябре. Каждый день Анне приходилось по нескольку часов позировать. Конечно, ей льстило, что известный художник будет писать ее портрет, и этот портрет, по всей видимости, украсит один из залов дворца. Но ее несколько смущало, что этим фактом ее особое положение при дворе уже совсем выставляется напоказ.

А императору и этого было мало, он хотел выделить Анну еще и еще. В том же октябре она была награждена орденом Святой Екатерины, с пожалованием двухсот тысяч рублей. А еще спустя месяц ее наградили еще одним орденом — на этот раз Святого Иоанна. Теперь ее положение официальной фаворитки императора было всем известно и, можно сказать, закреплено. Анна догадывалась, что Павел этими наградами хочет загладить то неприятное впечатление, которое осталось у нее после угроз Кутайсова.

«Он, наверное, думает, что я все-таки испугалась этих угроз, — думала она. — Хочет, чтобы я чувствовала себя уверенней. Ладно, пусть. Ведь он сам любит все эти игрушки — ордена, звания, титулы. Мой любимый — человек ритуала, он любит обряды, знаки отличия. Мне они безразличны, но я готова их терпеть, чтобы доставить ему удовольствие».

И она, собираясь на торжества и приемы, на которые Павел ее теперь всегда звал, исправно надевала орденские ленты. К своему удивлению, Анна встретила во дворце человека, который полностью угадал ее нелюбовь к знакам отличия. И этим человеком оказалась императрица Мария Федоровна. Как-то вечером, когда они, дожидаясь большого приема с присутствием всех сенаторов, сидели вдвоем в малой столовой дворца, государыня сказала:

— Я вижу, вы, душа моя, терпеливо носите эти ленточки, которыми вас обременил мой супруг.

— Ну, считается, что это знаки чести, и они не могут обременить… — осторожно ответила Анна.

— Ах, оставьте! Я же вижу, что вам вся эта шумиха в тягость. Тут вы мудрее меня. Я, признаться, в молодости, в ваши годы, любила быть на виду, любила почести и знаки отличия. И что тут дурного? Большинство людей любят, когда их отличают, пусть даже незаслуженно.

— Да, я знаю, ваше величество, — кивнула Анна. — А на меня все эти приемы и торжественные выходы навевают тоску. И я рада, что вы понимаете меня.

— Понимаю, душенька, хорошо понимаю, и одобряю ваше поведение.


…Зима в том году пришла рано. Задолго перед Рождеством выпал снег, засыпал аллеи Летнего сада, невский лед, опушил деревья. По распоряжению императора на льду реки, прямо перед Зимним дворцом, по примеру его бабки, императрицы Елизаветы, были устроены ледяные горки, и придворные катались с них в специальных санях. Павел катался вместе с Анной. Морозный ветер бил ей в лицо, она чувствовала объятия государя, стремительное движение санок…

Разговлялась она вместе с родителями, и с ними же стояла праздничную службу. А на другой день во дворце был дан торжественный бал. Подходя к дворцу (она отпустила кучера раньше, хотела пройтись), она заметила перед Дворцовой площадью сооруженный вертеп — со святым Иосифом, Марией, Младенцем и волхвами, пришедшими Его приветствовать. Проходя мимо, Анна помолилась, чтобы наступающий год был для нее еще счастливее, чем предыдущий. «Хотя, правду сказать, трудно представить еще большее счастье, чем я сейчас имею, — подумала она. — Все у меня есть. Мои родители живы и обласканы государем. Дом их хорошо устроен, всегда полон. Я сама любима, государь ко мне так внимателен, и нет никаких, никаких признаков, чтобы его любовь когда-либо остыла. Напротив, она день ото дня делается сильнее, о чем говорят награды, которыми он меня одарил. Теперь и Мария Федоровна ко мне благоволит. У меня, в сущности, вовсе нет врагов — редкое явление в наши дни. Кутайсов был со мной груб, угрожал мне, но теперь, как видно, после увещевания от государя, оставил эти угрозы, и теперь при встречах всегда любезен. Чего мне еще желать? Разве что детей… Что ж, и это может случиться в свой черед».