Вдруг, к изумлению всех, пришло известие, что Эжен жив. Почти утопая, он, по счастью, ухватился за бревно, смытое с палубы корабля. Чувствуя, что силы его на исходе, он привязал себя к бревну и носился по волнам целые сутки, после чего потерял сознание. Придя в себя, он узнал, что находится на борту корабля, направляющегося в один из индийских портов. Он был, однако, настолько слаб, что не мог самостоятельно двинуться с места. В продолжение всего путешествия его положение продолжало оставаться тяжелым. По прибытии в Индию он испытал много превратностей: его переправляли с корабля на корабль, из одного лазарета в другой. Тем не менее благодаря крепости своего сложения он перетерпел свалившиеся на него бедствия и теперь находился в дальнем порту, ожидая попутного судна, чтобы возвратиться домой.

Это известие было сообщено его матери со всеми необходимыми предосторожностями; тем не менее неожиданно посетившая ее радость едва не отняла у нее жизнь.

Открыть эту новость Аннет было делом гораздо более сложным. Близкие оберегали ее покой и стремились не вмешиваться в ее душевную жизнь; рассудок ее находился в глубоком расстройстве, настроение подвержено резким переменам, причина безумия неустранима! Они не позволяли себе ни малейшего намека на ее горе, никогда не поддерживали разговора на эту тему даже в тех случаях, когда она сама заговаривала об этом; они старательно обходили эти вопросы молчанием, надеясь, что время изгладит воспоминания или, по крайней мере, лишит их мучительности и остроты. Теперь они оказались в затруднительном положении: каким способом сообщить Аннет, что Эжен жив, если внезапное возвращение счастья могло затянуть безумие навсегда или окончательно сломить ее надломленный организм? И все же они рискнули коснуться раны, которую до сих пор не решались затрагивать, ибо теперь в их распоряжении находился бальзам заживления. Они осторожно подводили беседу к тем темам, которых прежде тщательно избегали, и стремились вызвать в ней те настроения, которых раньше так опасались. Они обнаружили, что ее рассудок расстроен в гораздо большей степени, чем они предполагали. Все ее мысли были спутаны и неустойчивы. Периоды бодрости и жизнерадостности, в последнее время более редкие, чем когда-либо, оказались в действительности не чем иным как следствием тяжелого умственного расстройства. В эти периоды она забывала, что ее милый погиб, и без устали твердила о его возвращении. «Когда зима минет, – повторяла она, – на деревьях начнут распускаться почки и ласточка прилетит из заморской страны, он возвратится». Напротив, в периоды меланхолии она бывала печальной и удрученной; попытки напомнить ей ее собственные слова, сказанные в минуты просветления, и убедить, что Эжен вправду скоро вернется, оказывались напрасными. Она тихо плакала и, по-видимому, не понимала слов. По временам она приходила в сильное возбуждение, винила себя в том, что отняла Эжена у матери и навлекла беду на ее седины. В ее уме умещалась лишь одна, всецело поглощавшая ее мысль, которую ничто не могло вытеснить и побороть; когда родные пытались вырвать ее из плена фантазии, эта последняя становилась еще безудержнее и необузданнее, что изнуряло девушку физически и морально. Ее близкие тревожились теперь больше, чем когда-либо, опасаясь безвозвратной утраты рассудка и окончательного истощения сил.

Между тем Эжен возвратился в деревню. Его до глубины души тронул рассказ об Аннет. С горечью в сердце он укорял себя в поспешности и слепоте, которые оторвали его от любимой, явились причиной ее болезни и неисчислимых страданий. Его мать описала ему ее муки, угрызения совести и нежность, которую Аннет проявляла по отношению к ней, стремясь даже в периоды обострения болезни облегчить ее горе; она пересказала ему трогательные слова любви, мелькавшие в самых возбужденных и сумбурных ее речах; он был настолько взволнован, что попросил прервать эту грустную повесть. Окружающие по-прежнему не решались показать Эжена Аннет, но позволили ему взглянуть на нее во время сна. Он смотрел на нее и мысленно отмечал перемены, произведенные в ней болезнью и горем; слезы текли по его загорелым щекам, и, когда он заметил на ее шее прядь волос, которую она когда-то вручила ему в знак детской привязанности и которую он в злобе и раздражении возвратил ей назад, его сердце болезненно сжалось.

Наконец лечивший ее врач решил произвести опыт: он захотел воспользоваться одной из ее светлых минут – в такие минуты ею овладевала надежда, – чтобы поселить в ней уверенность в реальности ее видений. Такие моменты в последнее время стали исключительно редкими, ибо ее организм под постоянным гнетом душевной болезни быстро утрачивал способность сопротивления. Были приняты меры, чтобы вызвать в ней веселое настроение. Около нее неотлучно находились ее любимые подруги; они весело болтали, смеялись, пели и танцевали, но Аннет, обессиленная и равнодушная, не принимала никакого участия в веселье. Наконец миновала зима, деревья покрылись листвой, ласточки стали гнездиться под карнизами крыш, у окна целый день насвистывали малиновки и корольки. Душа Аннет оживала. Она начала одеваться с особой тщательностью и, взяв корзину бумажных цветов, принялась сплетать свадебный венок. Приятельницы спросили ее, для чего она готовит цветы. «Как, – ответила она с радостной улыбкой, – неужели вы не видите, что деревья надели свадебный наряд? Разве не вернулась ласточка из заморской страны? Разве вам не известно, что подошло время возвращения Эжена? Он будет здесь завтра, в воскресенье мы обвенчаемся».

Ее слова были переданы врачу; он решил, что наступил благоприятный момент. Он велел поддерживать ее уверенность и всячески укреплять ее. Все домашние подхватили ее слова. Все говорили о близком возвращении Эжена, как о чем-то бесспорном. Все поздравляли ее с предстоящим счастьем, помогали в приготовлениях. На следующее утро возобновилось то же. Она оделась, чтобы встретить своего возлюбленного. Сердца всех трепетали от беспокойства. В деревню въехала тележка. Кто-то сказал: «Это Эжен!» Она встретила его на пороге и, вскрикнув, упала в его объятия.

Родные волновались за исход этого опасного опыта, но он прошел, по счастью, благополучно, так как фантазия подготовила ее к возвращению милого. Она жила, как во сне, она походила на тех людей, которые, пробудившись, видят в неожиданном счастье продолжение своих грез. Ее речь, однако, свидетельствовала, что мысли ее по-прежнему неустойчивы. Она не помнила о былом горе. Ею овладела горячечная веселость, по временам переходившая в бред.

На следующее утро она проснулась грустная и обессиленная. События предыдущего дня начисто изгладились из ее памяти, точно случайная игра ее воображения. Она встала вялая, рассеянная и, одеваясь, пела одну из своих печальных баллад. Когда она вышла в гостиную, в ее глазах были слезы. Услышав голос Эжена, она застыла на месте. Она провела рукою по лбу и стояла, задумавшись, точно пытаясь восстановить привидевшийся ей сон. Вошел Эжен; она посмотрела на него острым, испытующим взглядом, прошептала что-то непонятное и, прежде чем он успел подойти, потеряла сознание и рухнула на пол.

Она снова впала в беспамятство и возбуждение, но теперь, после того как первое потрясение миновало, врач велел Эжену не отходить от нее ни на шаг. Временами она его вовсе не узнавала, временами, напротив, молила не уезжать за море, не покидать ее в злобе и раздражении. В его отсутствие она твердила, что он погребен на дне океана, и, сжимая руки, смотря в землю – олицетворение отчаяния, – подолгу сидела, застыв на одном месте.

По мере того как проходило ее возбуждение и организм оправлялся от пережитых потрясений, она становилась спокойнее и сосредоточеннее. Эжен находился неотлучно при ней. Он был тем фокусом, который собирал ее мысли и который возвращал их к действительности. Ее болезнь, впрочем, приняла новую форму. Девушка стала вялой и бездеятельной, целыми часами сидела молча, как бы погруженная в какую-то летаргию. Когда оцепенение проходило, казалось, что она пытается уловить нить своих мыслей, но это продолжалось недолго; все снова становилось сбивчивым и нечетким. На всякого, кто к ней приближался, она смотрела тревожно, вопрошающим взглядом: ее, видимо, неизменно постигало разочарование. Иногда, когда возлюбленный сидел подле нее, держа ее за руку, она, не говоря ни слова, пристально смотрела ему в лицо, так что сердце его переполнялось болью, но после этих мимолетных проблесков сознания она снова впадала в свою сонливость.

Постепенно ее оцепенение возрастало; ее разум пребывал, по-видимому, в сонном, почти мертвом покое. Большую часть времени ее глаза были закрыты, лицо неподвижно и бесстрастно, как у мертвеца. Она не обращала внимания на окружающих. В этом спокойствии заключалось нечто ужасное, и ее друзья опасались за ее жизнь. Врач предписал для нее полный покой и советовал (если она начнет проявлять беспокойство) баюкать ее, как ребенка, напевая ее любимую песню.

В таком состоянии она проводила долгие, томительные часы; она почти не дышала; казалось, что она спит сном покойника. В ее комнате царила полная тишина. Присутствующие старались не производить ни малейшего шума; они изъяснялись знаками и говорили шепотом. Ее возлюбленный сидел рядом, следя за нею с тревогою и страшась, что всякий вздох, едва слышно слетавший с ее мертвенно-бледных губ, может оказаться последним.

Наконец как-то раз она глубоко вздохнула; судорожные движения ее спящего тела показали, что она чем-то встревожена. Ее возбуждение росло и сопровождалось невнятными стонами. Одна из ее подруг, вспомнив советы врача, пыталась ее успокоить, напевая вполголоса нежную песню, которую особенно любила Аннет. Возможно, что эта песня каким-то образом имела отношение к ее собственным переживаниям, ведь у каждой любящей девушки есть песня, связанная со сладостными или горестными воспоминаниями.

Она пела, и возбуждение Аннет проходило. На ее щеках заиграл слабый румянец; на ресницах проступили набежавшие слезы и, скользнув вниз, потекли по бледным щекам. По окончании песни она открыла глаза и обвела комнату, точно проснулась в незнакомом для нее месте.

«Ах, Эжен, – сказала она, – у меня такое ощущение, будто я видела ужасные сны. Что случилось, что со мной было?»

Эти вопросы поставили Эжена в затруднительное положение; прежде чем он успел придумать ответ, вошел врач, находившийся в соседней комнате. Она взяла его за руку, посмотрела ему в лицо и задала тот же вопрос. Он хотел отвлечь ее внимание каким-нибудь неопределенным ответом.

«Нет, нет, – вскричала она, – я знаю, я была больна, я видела странные сны. Я думала, что Эжен уехал, отправился за море и… утонул. Но ведь он все-таки побывал на море, – добавила она, так как на нее нахлынули воспоминания, – он действительно попал в кораблекрушение, и мы были очень несчастны; в одно солнечное утро он вернулся домой, и я теперь поняла, – продолжала она, прижимая руку ко лбу, – я поняла, что у меня здесь был ужаснейший беспорядок… Но я начинаю припоминать… Это все миновало. Эжен с нами, его мать снова счастлива, мы никогда, никогда больше не расстанемся, не так ли, Эжен?»

Обессилев, она откинулась в свое кресло; по ее щекам текли обильные слезы. Вокруг нее столпились подруги; никто не знал, что следует делать при этом внезапном просветлении разума. Ее возлюбленный громко рыдал. Она снова открыла глаза и взглянула на него с выражением нежной признательности. «Вы все так добры», – произнесла она едва слышным голосом. Врач отвел отца в сторону.

«Ваша дочь выздоровела, – сказал он, – она понимает, что перенесла умственное расстройство. Она сознает прошлое и сознательно относится к настоящему. Нам остается позаботиться о том, чтобы создать впредь до восстановления ее сил соответствующие условия».

Они повенчались, – продолжал священник, – совсем недавно; молодые были здесь в прошлый праздник, в дни своего медового месяца; когда они танцевали среди деревьев, не было более прелестной и счастливой четы. Молодой человек, его жена и мать живут на прекрасной ферме в Пон л’Эвен, а эта модель корабля, вон там, на ней гирлянда белых цветов – это дар Аннет, принесенный Богоматери, внявшей ее молитвам и в час опасности спасшей ее возлюбленного.