Медлю, а там засверкал на верхней палубе пурпур.

Страшно мне стало: не тот был у Париса наряд.

Ближе подходит, земли по ветру касается судно,

С трепетным сердцем лицо женское я признаю.

И недовольно того, чего ждала я в безумьи? —

Ах, на груди у тебя нежилась мерзкая тварь!

Тут я терзала покров и грудь поражала руками,

Влажные щеки себе ногтем жестоким рвала,

И мой жалобный вой наполнил священную Иду,

И на родную скалу слезы снесла я свои.

Так пусть скорбит и она, и плачет в разлуке с супругом,

Мне причиненное зло вынесет пусть и сама.

Ныне тебе по душе, кто в море открытое мчится

Вслед за тобою, своих кто покидает мужей.

А как беден ты был и в поле бродил за стадами,

Только Энона из всех стала женой бедняку.

Я не богатства хочу, дворец не манит меня царский,

И не хочу из толпы стать я невесток одной.

Но Приам бы не мог отказаться мне сделаться тестем,

И для Гекубы не я низкой невесткой была б.

Стою и жажду я быть супругой могучего мужа:

Как бы к Эноны рукам царственный скипетр пристал.

Нас оттого ль, что с тобой под дубом простым я лежала,

Презришь? – но больше к лицу ложе багряное мне.

И наконец для тебя моя любовь безопасна, —

Войн не готовлю я вам, мстящих судов не веду.

А Тиндариду[66] беглянку в бою враждебном отнимут;

Этим приданым гордясь, в спальню приходит твою.

Надо ль Данаям ее вернуть, ты Гектора брата,

Ты Деифоба, а то Полидаманта[67] спроси.

Мудрый чему Антенор,[68] чему Приам сам научит,

Ты допытайся: для них старость наукой была.

Разве не низкий залог – предпочесть беглянку отчизне?

Дело позорно твое; прав, ополчаяся, муж.

Если б разумней ты был, как верить в Лаконскую верность,

Раз уж в объятья твои скоро склонилась жена?

Как и меньшой из Атридов[69] о брачном поруганном ложе

Вопит, и душу его мучит любовь пришлеца, —

Также и ты закричишь. Никаким не поправить искусством

Раз поврежденную честь; стоит ей раз отлететь.

Скажешь, – пылает к тебе? Но также и мужа любила;

Сладко ль на ложе пустом дремлет доверчивый муж?

Счастлива верным своим Андромаха и чистым супругом.

Я бы такой же была верной супругой тебе.

Ты же – ты легче листков, когда без тяжелого сова

Пересыхают, и их зыбкий сорвет ветерок.

Твердости меньше в тебе, чем в самой вершине колосьев,

Легкой, посохшей, дотла вечным спаленной лучом.

Это мне (вспомнила я) когда-то твоя предвещала

И, распустив волоса, громко гласила сестра:[70]

«Что ты, Энона, зачем песку семена доверяешь

И на бесплодных быках пашешь свои берега?

Грайская телка придет, тебе, и отчизне, и дому

Гибель! Зевес, пощади! Грайская телка придет.

Скройте позорный корабль, покуда не поздно, волнами!

Боги! как много везет крови Фригийской она!»

Молвила так, и бегом умчали безумную слуги,

А у меня волоса русые дыбом встают.

Ах, как правдиво ты все предсказала, пророчица, бедной:

Вот уж на пастве моей Грайская телка царит!

Пусть и прекрасна лицом, а все же, развратница злая,

Брачных забыла богов, гостем прельстившись, она.

С родины деву Тезей, – воль именем я не ошиблась,

Уж и не ведаю я, что за Тезей уманил.

Юноша ль страстный ее отпустил невинною девой?

Как я дозналась о том, спросишь? – Но я влюблена.

Скажешь: насилье, – вину покрывая Елены насильем…

Верь мне, сама отдалась – столько прельщенная раз.

А Энона чиста осталась солгавшему мужу,

Хоть по своим же ты мог нравам обманутым быть.

Деву сатиры не раз, в глубокой скрываяся роще,

Дерзкой толпою нагнать буйной пытались стопой,

И рогатый свой лоб, венчающий острой сосною

Фавн, на высоких хребтах Иды живущий святой.

Верностью славный своей любил меня Трои создатель,[71]

(Это ему предала девство Энона свое,

Только по долгой борьбе. Я кудри терзала ногтями,

Злобной рукою лицо богу царапала я;

И за паденье ценой не злата, не камней просила;

Разве не стыд торговать телом невинным своим.

Сам удостоил он мне искусство предать врачеванья)

И к благодатным дарам руки мои допустил.

Каждой целебной травы, полезного каждого корня,

Где б ни родился во всем мире, мне ведома власть.

Горе, что даже травой любви не излечишь безумной!

Тут покидает меня, мудрую, мудрость моя.

Самый творец врачевства ходил за коровами в Фере,[72]

Молвит преданье, и, бог, нашею страстью сгорал.

Если ж травы от любви родить и земля не сумеет,

Бог не сумеет, – один можешь ты мне пособить.

Можешь, и стою того. Над девою сжалься достойной!

Крови, Данаев и войн я не веду за собой.

Но твоя я, с тобой с младенческих лет вековала

И твоею молю быть до последнего дня.

VI

Гипсипила[73]

Ты Фессалийских брегов обратной коснулся ладьею,

Слышно, овцы золотой обогащенный руном.

Сколько позволишь, твое я славлю спасенье: но только

Сам бы ты должен письмом в этом уверить меня.

Царство мое миновать тебя, вопреки обещанью,

Ветры помимо твоей воли заставить могли.

Но письмо отослать и с ветром можно враждебным,

Я же достойна была друга поклон получить.

О, для чего же молва к нам раньше письма долетает,

Как под наклонным ярмом Марса ступали быки,

Как ты бросал семена, и нива бойцов возрастала,

И не нуждалась в твоей, чтобы погибнуть, руке;

Как неусыпный дракон охранял руно дорогое,

Но золотистую шерсть мощной сорвал ты рукой.

Если б о том я могла сказать недоверчивым: это

Сам мне Язон написал, – как бы гордилася я!

Что ж горевать, что вдали любовь охладела супруга?

Если твоей остаюсь, слишком уступчива я.

Варварка,[74] мне говорят, колдунья явилась с тобою,

И на обещанном мне ложе тобой принята.

Верится сердцу легко! О, если бы в дерзком безумьи,

Лживою мужа виной оклеветала бы я!

Гость Фессалийский ко мне недавно с брегов Гэмонийских

Прибыл и только на мой стал он ногою порог:

«Что Эзонид мой?» – его спросила я; тот же стыдливо

Стал и потупил свои робкие взоры к земле.

Быстро вскочила я тут и, с груди сорвавши тунику,

«Жив ли» – воскликнула – «он? Или ж и мне умирать?»

«Жив» – отвечал; но его понуждала я робкого к клятве,

Бог лишь свидетель меня в жизни твоей убедил.

(Только пришла я в себя, о твоих расспросила деяньях,

Как медноногих быков Марса ты к пашне водил,

Как семенами кидал ты зубы змеиные в землю,

И нежданно от них бранный рождался отряд,

Как земнородный народ в сражении пал обоюдном,

Целую жизнь пережив в этот единственный день,

Как укрощен был дракон. И вновь повторяла я, жив ли,

Жив ли Язон мой, и страх в сердце надежду сменял).

Лился подробный рассказ, но в быстром течении речи

Он по своей простоте раны мои обнажал.

Горе, где верность твоя? Где клятвы законного брака?

Факел, не смертного ль ты больше достоин костра?

Я не украдкой с тобой спозналась, стояла при нашем

Браке Юнона и сам в светлых гирляндах Гимен.

Нет, не Юнона, не ты, Гимен, – Ериния злая,

Кровью пылая, несла факел несчастливый мне.

Что же до Миниев мне и что до Тритоновой барки?

Что и тебе до моей родины, Тифис моряк?

Здесь не рождалось овцы, сверкающей в золоте шерсти,

Не престарелый Эет правил Лемносом моим.

Прежде надеялась я, – то злая судьба увлекала, —

Войско чужое прогнать, женщина женской рукой.

Слишком Лемнийки сильны мужей побеждать ненавистных,

Только такого бойца я – б остеречься должна.

Как увидала тебя, под кровлю впустила и в сердце;

Два пролетело у нас лета и две же зимы.

Третья жатва была, когда, паруса распуская,

С горьким рыданьем ты мне речи такие держал:

«Срок, Гипсипила, отплыть; но если судьба воротиться,

Мужем твоим ухожу, мужем и буду твоим;

Что ж ты от нас понесла и в чреве скрываешь тяжелом,

Пусть живет, и ему оба родители мы».

Молвил, и слезы ручьем по лживым катились ланитам.

Помню я – ты досказать речи прощальной не смог.

За моряками вослед последним вступаешь на Арго,

«И полетели; надул ветер твои паруса.

Синие волны корабль разгребает беглым движеньем.

На берег ты, на волну я устремляю глаза.

Башня, открыта кругом, смотрела в широкое море;

В башню бегу, и лицо влажно от плача, и грудь.

В море сквозь слезы гляжу и, страстной покорные мысли,

Дальше привычной меты взоры следят за тобой.

Сколько невинных молитв и надежд, сменявшихся страхом!..

Ныне, когда ты спасен, вновь возносить ли мольбы?

Да, мольбы вознесу, а Медею молитвы покроют?

Сердце болит, и в груди бьется и гнев, и любовь.

Жертвы ль во храмы нести, живым теряя Язона?

Иль на мою же беду бедная жертва падет?

Много мне было тревог, всегда трепетала я сердцем,

Чтоб от Аргосских твердынь не взял невестки отец.

Страшен Аргос нам был, но варварка мне повредила,

И неожиданный враг рану наносит мне в грудь.

Не красотою мила, не заслугами: ведает песни

И собирает серпом с пагубных жатв заклятым.

С бега луну низводить в борьбе тяжелой Медея

Ищет, и мрачною тьмой Солнца скрывает коней,

Воды сжимает уздой и рек порывает теченье,

Двигает с места леса и оживляет скалу,

Бродит она по гробам, без пояса, косы раскинув,

И набирает костей с теплого пепла костров;

Издалека заклянет, из воска изваявши образ,

Тонкой иглою печаль в бедное сердце вонзит;

И уж не ведаю, что еще… Но злой ли травою, —

Нравами и красотой надо любовь добывать.

Ты ль обнимаешь ее и, в спальне одной оставаясь,

С ней безбоязненным сном нежишься в тихую ночь?

Знать и тебе, как волам, ярмо чародейка надела,

Те же смиряют тебя чары, как злую змею.

К подвигам громким твоим, притом, и спутников смелых

Жаждет пристать и молве мужа помехой жена.

Так и помыслит иной: знать ядом Делийским отчасти

Подвиг свершен, – и не раз в черни доверье найдет.

«Это совсем не Язон, а дочь Фазийца Эета

То золотое руно Фриксовой ярки сняла».

Мать Алкимеду спроси, – ни мать, ни отец не похвалят

Этой невестки своей, дочери стран ледяных.

Пусть с Танаиса себе, в болотах Скифии влажной

Ищет супруга, а то и на Фазиде родном!

Ах, Эзонид, Эзонид, весенняго ветра ты легче,

О, для чего же в твоих верности нету речах?

Мужем моим уезжал – не мужем моим воротился;

Пусть возвращенному я буду, как раньше, женой!

Если же знатность тебя и громкое трогает имя,

Я ль не Фоантова дочь, мне-ли не предок Минос;

Бахус мой дед, и венком венчанная Вакха супруга

В пламенных топит лучах меньших мерцанье светил.

Будет приданым Лемнос, богатая жатвами нива.

С этим богатством женой мог бы ты взять и меня.

И родила я теперь; ликуй, мой Язон, за обоих!

Сладкое бремя жене муж дорогой подарил.

Счастлива я и числом: двойное потомство Люцина,

Два залога любви мне благосклонно дала.

Спросишь: в кого родились? – живая улика Язону,

Чужды коварства они, всем остальным-же в отца.

Уж и гонцами за мать хотела детей я отправить,

Но заграждалися все мачехой злою пути.

Страхом Медея была. И мачехи хуже Медея,

К каждому мерзкому злу руки готовы ее.

Та, что могла раскидать по нивам погибшего брата

Бедные члены, детей разве моих пощадит?

И ее – то, безумец, Колхийским отравленный ядом,

Ты, говорят, предпочел ложу законной жены!

Мужа позорно она познала, развратная дева,

Нас же с тобой сочетал факел невинной любви.

Предан Медеей отец, – от смерти спасла я Фоанта.

Колхов покинула та, – я на Лемносе родном.

Тщетно! Злодейке дана победа над чистой, проступок

Ей за приданое стал; добыт желанный супруг!

Я и Лемниек виню, Язон, но дивиться не стану:

Самая скорбь отдает в руки разгневанной меч.

Слушай! Когда б, заведен, – как надо-бы – ветром неверным

Ты – и сопутники – к нам в тихую гавань зашел,

И на встречу к тебе спустилась бы я с близнецами,

О, не молился ли б ты, чтоб расступилась земля?

Как бы тогда на детей ты глядел, на меня, ненавистный,

В кару за низкий обман казни бы стоил какой?

Я самого бы тебя пустила тогда невредимым,

Не по заслугам твоим – по снисхожденью любви,

Кровью же твари свои усладила бы взоры досыта,

И отомстила б за всех, кто зачарован был ей.

Я бы Медее была Медеей! И если с Олимпа

Внемлет молитвам моим право – карающий бог,

Все, чем томится душа, – и хищница нашего ложа