Гость Дарданийский[86] свершил, Пирр совершает сейчас.

Пусть величается Пирр безмерно родительской славой, —

Можешь поведать и ты много деяний отца.

Всеми владел Танталид,[87] и самым владел Ахиллесом,

Частью был войска Пелид, – тот над вождями вождем.

Прадеды Пелопс тебе и Пелопса славный родитель;

Если точнее сочтешь, пятый с Юпитера ты.

Есть и доблесть в тебе: ты гневное поднял оружье,[88]

Но не поднять и не мог, – меч твой направил отец.

Я бы хотела, чтоб ты геройствовал в подвиге лучшем,

Но для отваги твоей повод не выбран, а дан.

Все же ты подвиг свершил: из вскрытого горла Эгиста

Кровь обагрила дворец, где твой отец погибал.

Правда, хулит Эакид, и подвиг в вину превращает.

Боги! и взоры мои смеет, бесстыдный, сносить!

Рвусь я, и гнев у меня и сердце, и взор возмущает,

Пламенем тайным болит и прожигается грудь.

Ах, Гермионе в глаза бранит недостойный Ореста,

Силы же нет наказать, грозный отсутствует меч.

Плакать дозволено, так, и гнев изливаю я в плаче,

И по груди у меня слезы рекою бегут.

Эти лишь вечно со мной, и вечно я их проливаю,

И на поблекших щеках вечно их влажный потов.

Иль по судьбе родовой, до нашего века достигшей,

Нам, Танталидам, дано легкой добычею быт?

Лебедя ль мне поминать речного обманчивый образ[89]

Или Юпитера грех под белоснежным пером?

Где два моря косой Истмийской разорваны долгой,

Там на колесах чужих Гипподамия[90] неслась.

Кастор Амиклец потом и брат его, Поллукс Амиклец,[91]

Из Мопсопийских[92] твердынь взяли Тэнарку – сестру;

И через море она ж увезенная гостем Идейским,[93]

В бой за себя повлекла Аргоса смелых бойцов.

Смутно я помню про то, но помню, как горького плача,

Страха и грозных тревог полон родимый был дом.

Плакался дед и Феба сестра, и парные братья,

Леда молила богов, Зевса звала своего;

Я же, свои растрепав в ту пору недолгие косы,

Я восклицала: «Меня, мама, меня не взяла!»

Не было дома отца. И вот Пелопидой достойной —

Неоптолему теперь стала добычей и я.

О, когда бы Пелид избег Аполлонова лука,[94]

Как бы отец покарал дерзкие сына дела!

Не потерпел и тогда Ахилл, не стерпел бы и ныне,

Чтоб о сведенной жене плакал покинутый муж.

Что за обида от нас неправыми сделала вышних?

Что за созвездие мне, бедной, противность чинит?

Я без родимой росла ребенком; сражался родитель;

Я при обоих живых круглой была сиротой.

Не лепетала тебе я в первые годы, родная,

Детски – ласкательных слов, детски – неверных речей,

Не обвивала твоей короткими ручками шеи,

Бременем милым на грудь не припадала твою;

Ты не ходила за мной, и после помолвки невесту

В новую спальню не ты, мать, проводила меня.

Но возвращенную я встречать тебя вышла и, право,

Матери даже лица не признавала родной.

Всех ты прекрасней была, и так я признала Елену,

Ты же справлялась у всех: «Где Гермиона моя?»

Счастье досталось одно, – Оресту судили в супруги;

Но не заступится он, – я и того лишена!

Пленница Пиррова я, хоть дома отец победитель, —

Этой-то радостью нас Трои паденье дарит!

И покуда Титан[95] высоко несется на светлых

Конях, свободней еще кажется бедной полон.

Только ж лишь в спальню меня с тоскливым рыданием скроет

Тихая ночь, и сойду к ложу печальному я, —

Сон не приходит, из глаз текут бесконечные слезы;

Сколько умею, бегу мужа, как будто врага.

То отупею с тоски, и, время забывши и место,

Я без сознанья рукой тела Скиросца[96] коснусь,

Только ж сознаю позор, откинусь, едва прикоснувшись,

И оскверненными мне кажутся руки тогда.

Часто не Пиррово с уст, Орестово имя сорвется;

Как предсказанию, той рада ошибке душа.

Родом несчастным теперь молю и виновником рода,

Кто потрясает моря, земли и царство свое,

Прахом отца твоего, мне дяди, которого в гробе

Тихо сложила ко сну сына отважная месть:

Или уж мне умереть и в юности ранней погаснуть,

Иль Танталидою быть и Танталида женой.

IX

Деянира[97]

Слава! Эхалию[98] ты прибавил к подвигам бранным;

Но победитель зачем пред побежденною пал?

Быстро молва донеслась до стен городов Пелазгийских,

Злая молва и твоих стол недостойная дел,

Будто герой мой, кого Юнона и подвигов долгих

Не укротила чреда, игом Иолы смирен.

Как бы был рад Еврисеей,[99] как рада сестра Громовержца,

Как бы мачехе твой был наслажденьем позор!

Но не тому, для кого единая ночь, по преданью,[100]

Счастьем была не затем, чтобы такого зачать.

Больше Юноны тебя сгубила Венера: та гневом

Лишь возносила; к ногам слабым повергла любовь!

О, погляди же на мир, смиренный карающей силой

Всюду, где землю кругом синий обходит Нерей:[101]

Миром тебе и земля, и влага обязана моря,

Обе обители ты солнца наполнил собой.

Небо ты нес на себе, готовое встретить Геракла,

На раменах на твоих звездный Атлант заблистал.

Что же? всю славу свою ты только снискал для позора,

Коль любодейством свои подвиги вздумал венчать?

Ах, о тебе ль говорят, что твердой сдавил ты рукою[102]

Змей, и в пеленках уже стоил Юпитера сын?

Начал прекраснее ты, чем ныне кончаешь; конец твой

Ниже начала, и муж с отроком разнится тем.

Тысячи диких зверей и грозный потомок Сфенела[103]

Не одолели тебя, так одолела любовь.

Славят счастливой меня, затем что жена я Гераклу,

И на крылатых конях свекор мой грозно гремит.

Как и неровным быкам худая под плугом работа,

Также и слабой жене в тягость великий супруг.

Вид это чести, не честь, и ноша тяжелая сердцу.

Если, как надо, сойтись думаешь, с ровней сойдись.

Вечно далеко супруг, и мужа известнее странник,

Гонит чудовища он, гонит ужасных зверей.

Я же одна, сиротой, свершивши невинные жертвы,

Мучусь, – вот-вот упадет муж перед дерзким врагом;

Бьюсь со змеями, как ты, со львами и с вепрями злыми,

И треглавые псы гонят за мной по следам.

Жилы овец смущают меня, сновиденья пустые,[104]

Знаменья, коих ищу ночью, в таинственной мгле.

Грустная, только ловлю молвы неверной шептанья,

Гонит надежда тоску, гонит надежду тоска.

Мать[105] далеко и в тоске, что богом могучим любима.

Амфитриона[106] отца, отрока Гилла здесь нет.

Лишь Еврисфея, слугу неправого гнева Юноны,

Лишь продолжительный гнев чувствую вышней на нас.

Этой ли мало беды? – Любовниц чужих прибавляешь;

Матерью каждой жене стать от Геракла легко.

Не помяну средь долин Парфенских доруганной Авги,[107]

Или мучений твоих, внука Ормена,[108] в родах;

Не завиню за сестер тебя, за Тевтрантову шайку,[109]

Где ни одной из толпы ты не оставил, Геракл.

Новую только вину – одну назову любодейку,

Ту, по которой и Лам Лидянин[110] пасынок мне.

Знаю, Мэандр, но краям одним многократно блуждая,

Часто вращая назад ток утомленной волны,

Видел монисты, на той висевшие шее Геракла,

Коей и весь небосклон малою тягостью был.

Ты не стыдился сковать могучие в золото руки

И в драгоценных камнях сильные мускулы скрыть.

В этих ли, точно, руках испустил Немейский грабитель[111]

Дух, и легла на плечо левое шкура его?

Митрой дерзаешь теперь прикрывать косматые кудри.

К гриве Геракла скорей тополь сребристый идет.

И не позорно тебе, подобно девушке резвой,

Пояс Мэонский[112] кругом сильного стана обвить?

Иль не помянешь при том сурового лив Диомеда,[113]

Как он, жестокий, кормил телом людским лошадей?

Если б тебя Бузирис[114] увидел в таком одеяньи,

То побежденному б был ты, победитель, стыдом.

О, совлеки же, Антей,[115] с могучей шеи повязку!

Иль не стыдишься, что ты перед изнеженным пал?

Молвят, что даже держал корзину промеж Ионийских

Девушек ты и угроз милой дрожал госпожи.

О, не позор ли, Алкид? Победную в тысяче бедствий

Руку героя вложив в эту корзину с шитьем,

Ты непривычной рукой выводишь толстую нитку

И молодой госпоже ровный урок отдаешь.

О, как часто, пока ты прял неискусной рукою,

Веретено ты ломал страшною силой руки.

Бедный, и то говорят: испуганный тонкою плетью,

Павши к ногам госпожи, ты от угроз трепетал.

И знаменитых побед торжественно громкую славу

Ей пересказывал ты, хоть умолчать бы умней:

Как-то о лютых змеях, упавших с раздавленной пастью,

Только что руку твою их перевили хвосты;

Как Тегейский[116] кабан у сумрачных рощ Ериманта

Наземь упал и побил землю громадой своей.

Ни про десятки голов, прибитых к фракийским пенатам,[117]

Ни про коней не молчишь, тучных от крови людской;

Ни про тройного врага, Иберийским богатого стадом,[118]

Про Героина, хотя в трех он был лаках один;

И на столько ж собак разделённого с общего тела

Цербера,[119] с грозной змеей в гриве косматых волос;

Ни про злую змею, обильную тучною кровью[120]

И от своих же утрат жизнью богатую вновь;

Ни про того, кто меж левой руки и левого бока[121]

Тяжкою ношей повис, стиснув кровавую пасть,

Иль уповавший вотще на ноги и тело двойное

От Фессалийских холмов изгнанный конский табун.[122]

Это ль ты смеешь, плащом одетый багряным Сидона,

Передавать? И наряд не воздержал языка?

Боги! оружьем твоим украшена нимфа Иордана,[123]

Дева знакомый трофей пленного мужа несет.

Что ж, возвышайся душой и славные сказывай брани:

Мужем Гераклу не быть! Слабая дева – герой!

Столько ж ты ниже ее, насколько тебя, о великий,

Было славней победить, чем побежденных тобой.

Ей достается теперь великая слава Геракла,

Низкой наложнице ты имя свое отдаешь.

Стыд и позор! на боках косматого льва добытая

Грубая шкура теперь – нежного тела покров.

Как ты обманут, герой: уж это не львиная кожа,

Это твоя, победил льва ты, она же тебя.

Женщина стрелы взяла, Лернейским[124] окрашены ядом,

Хоть и по силам едва тяжкую прялку поднять;

Палица в слабой руке, зверей укрощавшая хищных,

В зеркале весь отражен бранного мужа убор.

Это лишь слышала я, молве не хотелося верить,

Но уж от слухов к моим чувствам доходит печаль.

Вот перед взором моим проводят наложницу мужа,

И бессильна таить горькую муку душа.

И не ведут стороной: срединою города входит,

Так ненавистна моим взорам, добыча твоя.

Не в беспорядке у ней, как следует пленнице, косы;

Не закрывает лица, скорбь обличая свою, —

Пышно вступает, блестит уборов золотом пышных,

Как одевался и ты в Фригии дальней, Геракл.

Смотрит надменно в толпу, – ведь ей Геркулес покорился.

Точно родитель у ней жив, и не гибла страна.

Что же, ведь можешь изгнать Этолянку ты Деяниру;

Имя наложницы та сложит и станет женой;

Так Евритиде[125] Иоле с безумным героем Алкидом

Браком позорную связь славный Гимен закрепит,

Ум помутится от дум, и холод проходит по телу,

И на колено падет, как обессилев, рука.

С целой толпой и меня любил ты, но только невинно;

Не подосадуй, – была двух я причиною битв.

Плача, рога Ахелой[126] у влажного брега слагает,

Обезображенный лоб в ил погружая речной,

И в смертоносных волнах Евеновых Несс[127] умирает,

Полумужчина, кропя конскою кровью волну.

Но для чего говорить? Пишу я, а слух уж доходит,

Что обессилен супруг ядом рубашки моей.[128]

Горе, что сделала я? Куда увлекла меня ревность?

Что, нечестивица, ты медлишь еще умереть?

Или ж на Эте крутой супруг истерзается болью,

Ты же, виновная в том, хочешь его пережить?

Если доныне хоть что я сделала, дабы Алкида

Слыть женою, так будь брака залогом, о смерть![129]

Вот когда, Мелеагр, во мне сестру ты признаешь.

Что, нечестивица, ты медлишь еще умереть?

Проклят, проклят наш дом! На троне царствует Атрий,[130]

А Энея вдали скудная старость гнетет;

Брат мой, Тидей,[131] но чужим берегам изгнанником бродит,

Пламенем был роковым заживо пожран другой;[132]

Мать поразила мечом и грудь, и грустное сердце.[133]

Что, нечестивица, ты медлишь еще умереть?

Только в одном поклянусь святейшею правдою брака:

О, не подумай, что смерть я замышляла твою.

Это Несс, острием пронизанный в алчное сердце, —

«Сила любовная есть, – молвил: – вот в этой крови

В Нессоном яде смочив, тебе я послала рубашку.

Что, нечестивица, ты медлишь еще умереть?

Так простите ж, отец престарелый и Горго родная,

Милая родина, брат, кровли лишенный родной,