Выгодней было б стократ с громкой расстаться молвой.
Й не дивись, что с тобой, отъехав, меня покидает, —
Нравам и жизни моей целой доверился он;
Если дрожит красоты, то верит он жизни, – и разом
Честность беспечным творит, робким творит красота.
Ты наставляешь, чтоб дни, подаренные нам, не пропали
Чтобы полезною нам мужа была простота.
Ах, и хочу, и боюсь. Доселе решительной воли
Нет у меня, и душа в шатком сомненьи дрожит.
Знаю, далеко супруг, и ты без жены почиваешь,
Я восхищаюсь твоей, ты же моей красотой,
И продолжительна ночь, и вот уж сходимся в слове,
И на несчастье мое, льстив ты, и в доме одном.
И погибнуть, когда не все на вину подзывает,
Только не знаю какой страх замедляет меня.
Тщетно меня убеждать, всего ты достигнешь насильем,
Силою глупость мою скоро б ты мог побороть.
И потерпевшим самим полезна порою обида, —
Веришь ли, рада б была я принужденною быть.
Только, покуда слаба любовь, уж лучше бороться:
Капли воды пролитой легкий погасят огонь.
И ненадежна любовь в пришельцах, и бродит как сами;
Лишь понадейся, что нет чувства сильней, улетит.
И Гипсипила тому пример, и Миносова дева:[210]
У недозволенных лож обе осмеяны зло.
Также любимую ты, неверный, многие годы,
Как говорили, Парис, бросил Энону свою.[211]
Не отрицаешь и сам, и все расспросить о Парисе,
Если не ведаешь ты, мы постарались давно.
Да и захочешь, к тому ж – в любви постоянным остаться,
Все ты не сможешь: раскрыт парус Фригийцами твой.
С нами пока говоришь, готовяся к ночи желанной,
К родине кажущий путь ветер задует тебе.
Полные новых утех на самой покинешь средине
Радости, ветер чрез миг нашу развеет любовь.
Или с тобою бежать и, славный Пергам обозревши,
Лаомедонту и мне сильному правнукой стать?
Но не могу презирать летучей молвы оглашенья,
Дабы вселенную всю наш переполнил позор.
Что же Спарта про нас и целая скажет Ахайя,
Прочие что племена, с Троею вместе твоей?
Как Приам обо мне помыслит, супруга Приама,
Братьев Париса толпа и Дарданийских матрон?
Да и сам ты едва ль на мою понадеешься верность,
Собственный станет пример вечно тебя угнетать.
Кто бы ни прибыл потом пришлец в Илионскую пристань,
Всяк опасений тебе станет предлогом, Парис.
И в раздраженьи не раз и сам мне «развратница» скажешь,
Точно забудешь, что есть в нашей вине и твоя.
Будешь греха моего и карою враз, и виною.
Раньше пускай у меня очи засыплет земля!
Нам Илионских богатств и пышных нарядов восторги,
И посуленных даров много обильнее нам.
В пурпур, знать, облекут меня и в ткань дорогую,
И драгоценно-тяжел будет убор золотой.
Сжалься над слабой душой! Дары твои столько не стоят.
Диво, но что-то меня держит в родимой земле.
Кто в оскорблении нам поможет на бреге Фригийском?
Братьев откуда найду, помощь родителя я?
Все обещанья давал Язон коварный Медее,
Но от Эзоновых врат все-же прогнали ее.
Нет Эета[212] отца, к кому воротиться презренной,
Матери Идии нет и Халкиопы сестры.
Правда, того не боюсь; но разве боялась Медея?
Часто надежде своя ж станет обманом мечта.
Разве не всем кораблям, которые ныне бросает
В море открытом, была в пристани влага тиха?
Страшен и факел душе, который рождала кровавый[213]
Перед родами твоя мать, как почудилось ей;
И предвещаний боюсь пророков, которые, слышно,
Молвили, будто спалит Трою Пелазгов огонь.
Пусть благосклонна к тебе Киферея, приявши победу,
И по суду твоему двойственный славный трофей;
Но боюся других, – коль только ты вправду хвалился,
Тех, проигравших вдвоем дело пред смертным судом.[214]
Знаю, что вспыхнет война, когда за тобою поеду,
И побредет чрез мечи бедная наша любовь.
Или с Кентаврами в бой жестокий заставила выйти
Атракиянка[215] родных Гипподамия мужей,
А Менелай, ты мечтал, помедлит в праведном гневе,
И мои близнецы – братья, и дед Тиндарей?
Пусть и тщеславишься ты и громкие славишь победы,
Не отвечает речам этим наружность твоя.
Вижу, приличней любви, чем битве Парисово тело.
Войны оставь храбрецам, сам же любовником будь!
Гектора славишь, – ему ж вели за Париса сражаться.
Стоит иная война вечных усилий твоих.
Ими, когда б я была умней и хоть мало смелее,
Я б насладилась; из дев всякая умная то ж!
Или, стыд отложив, быть может, и я наслажуся
И, побежденная, все – руки и сердце предам.
Просишь, чтоб тайно о том с тобой мы условились лично.
Ведаю, хочешь чего, что ты беседой зовешь.
Но непомерно спешишь, и жатва твоя не доспела,
И промедленье само в пользу желаньям твоим.
Полно ж! И тайной мечте сообщница, эта бумага
От утомленья в перстах долгий кончает свой труд.
Прочее мы чрез подруг доскажем Климену и Эфру,
Верных сопутниц моих, верных советниц моих.
XVII
Леандр
Шлет Абидосец[216] поклон, который снести бы хотелось,
Если б опала волна, Сестская дева, к тебе.
Если к нам боги добры и к нашей любви благосклонны,
То с неохотой в очах это посланье прочтешь.
Но не добры: для чего мои замедляют желанья
И по знакомой волне не позволяют лететь?
Видишь сама: небеса чернее смолы, и бушуют
Воды под ветром, едва полым доступны ладьям.
Только единый смельчак, тот самый, который вручает
Наше посланье тебе, держит из пристани путь.
Сам я стремился за ним, но только, когда разрешал он
Цепь у кормы, на виду весь предстоял Абидос.
Я, как дотоле, сейчас не мог от родителей скрыться,
Та, что желаем таить, не потаилась-бы страсть.
Я повторял при письме: «Ступайте, счастливые строки!
Вот простирает она руку прекрасную к вам.
И, быть может, прильнув, коснутся вас милые губки,
Зуб белоснежный пока будет печатку срывать».
Шепотом эти слова себе я промолвил тихонько,
Прочее все говорит с этой бумагой рука.
Лучше б желал я, чтоб та, чем только писать, поплыла бы
И по привольным волнам бережно нас понесла.
Правда, пригодней она запенивать тихое море,
Но и пригодна служить вестницей страсти моей.
Ночь уж седьмая пошла, – и года мне долее время, —
Как разъяренной волной бурное море кипит.
Если видел я сон, смягчающий сердце во все те
Ночи, пусть долго еще моря безумствует гнев!
Сидя на голой скале, взираю на берег твой грустно,
И куда не могу телом, хоть мыслью несусь.
Даже светильник, вдали на вышке мерцающий башни,
To ли приметит, а то думает видеть мой взор.
Трижды одежды свои слагал я на берег песчаный,
Трижды пытался нагой тягостный путь совершить,
Но предприятьям младым мешало тревожное море,
И затопляло пловцу бурною влагой уста.
Ты же, из лютых ветров из всех необузданный самый,
Полно со мной заводить с явною целью борьбу!
Знаешь ли, ты надо мной, Борей, не над морем яришься.
Что бы ты сделал, когда б страсти не ведал и сам?
Так, хоть и холоден ты, а все-же, злодей, отречешься ль,
Что когда-то пылал страстным к Актейке[217] огнем?
Если б восторги сорвать летевшему кто-либо запер
Доступ в воздушный эфир, как бы помучился ты!
Сжалься, молю, и слабее волнуй ты воздух зыбучий, —
Да не велит Гиппотад[218] злого тебе ничего!
Тщетно прошу, на моленья мои лишь глухо бормочет
И потрясаемых вод вовсе не хочет сдержать.
О, подари мне теперь, Дедал,[219] отважные крылья,
Хоть и по близости здесь берег Икара лежит!
Будь что ни будет, стерплю, лишь только бы в воздух вздыматься
Телу, которое в глубь вод оседало не раз.
Тою порою, пока и ветер, и море враждебны,
Первое время любви я вспоминаю душой.
Ночь наступала тогда, – и вспомнить о том наслажденье, —
Как из отцовских дверей страстный я в путь поспешал.
Медлить не стал я, – зараз с одеждой сложив опасенье,
Гибкие руки бросал в море прозрачное я.
Трепетным светом луна едва на дорогу светила,
Точно заботливый мой спутник на трудном пути.
К ней поднимая глаза: «Помилуй, богиня», – сказал я, —
Чистая, ты вспомяни Латмоса[220] камни душой.
Ендимион не велит тебе оставаться суровой.
Взоры, молю, преклони к тайной Леандра любви!
Смертного жаждала ты, богиня, с небес опускаясь, —
Истину молвить не грех. Я за богиней гонюсь.
Пусть умолчу я про нрав, достойный небесного сердца, —
Только богиням судьба столько дарит красоты.
Ближе ее не найти к красе и твоей, и Венеры;
Если не веришь словам нашим, сама погляди!
Также, как светишься ты в лучах серебристая чистых,
И перед пылом твоим бледны созвездия все,
Так и она красотой других превосходит красавиц.
Коль сомневаешься, слеп, Цинтия,[221] взор у тебя».
Эти промолвив слова иль точно подобные этим,
Я в уступающих мне ночью стремился волнах.
Тихо лучилась волна луны отражаемой ликом,
И молчаливая ночь блеском сияла дневным.
И ни звука кругом, ни шороха слух не расслышал,
Только журчанье воды, телом разбитой живым.
Лишь альционы одни, любимого помня Деикса,[222]
Что-то печальное мае нежно, казалось, поют.
Вот уж с усталыми я у плеч обоих руками
С силою на высоту вдруг возношуся волны,
И разглядев вдалеке светильник: «мой это, – воскликнул, —
Светоч, на тех берегах мой дожидается свет».
И к утомленным рукам вернулись нежданные силы,
И показалася мне мягче, чем раньше, волна.
Холода дабы не мог я чувствовать в бездне студеной,
Пламенем страстную грудь мне согревает любовь.
Чем я скорей подхожу, и ближе становится берег,
Чем остается проплыть меньше, тем радостней путь.
А когда разглядеть меня уже можешь, отваги
Видом своим придаешь и подкрепляешь меня.
95 Тут уже плаваньем я стараюсь понравиться милой
И на глазах у тебя взмахами волны делю.
Силою нянька тебя не пускает к морю спуститься, —
Эго я сам разглядел, ты не сказалась про то, —
И не добилася все ж, хотя задержать и старалась,
Чтобы под первой волной ты не смочила ноги.
Встречен объятием я, в счастливых сливаюсь лобзаньях.
Боги благие! для них стоило море проплыть…
Плащ с своего ты плеча снимая, меня покрываешь,
И осушаешь волну смоченных морем волос.
Ночь остальное, да мы, да башня сообщница знает
И показующий путь мне через воды маяк.
О, не скорее сочтешь той ночи желанной восторги,
Чем Геллеспонтовых вод травы морские сочтешь.
Чем короче нам срок давался для тайных свиданий,
Тем мы пеклися сильней, чтоб небесплодно протек.
Вот уж Тифона[223] жена сбиралася тени ночные
Гнать и, предтеча Зари, в небе восстал Люцифер;[224]
С быстрою страстию мы срываем без счета лобзанья
И сожалеем, что так кратки ночные часы.
Долго промедливши так, – по горькому няньки совету
Башню покинув, спешу на берег я ледяной.
Плача, расходимся мы: я в девичье море пускаюсь,[225]
Все озираясь, пока можно, на радость мою.
Веришь ли правде моей: сюда прибывая, пловец я,
А возвращаюсь точь в точь жертва крушенья назад.
И поверь и тому, – к тебе так удобна дорога,
А возвращаясь назад, тяжко – медлителен ток.
И без отрады вернусь домой, – кто мог бы поверить?
И без отрады живу в городе ныне родном.
Ах, для чего, сочетав сердца, нас волной разлучают,
Сердце едино, земля ж все не одна для двоих?
В Сесте бы жить мне твоем, иль в нашем тебе Абидосе,
Город мне твой по душе, наш по душе же тебе.
И для чего я томлюсь, лишь только томится и море?
Боги, в причине ль пустой – в ветре помеха моя?
Скоро про вашу любовь узнают кривые дельфины,
И неизвестным себя рыбам считать не могу.
Уж до конца пройдена стезя знакомого моря,
Точно вот также, как путь сотней прибитый колес.
Плакался ранее я, что это одна мне дорога,
Ныне тоскую, что вихрь даже и той не дает.
Грозной громадою волн Афамантово море[226] седеет,
Чуть безопасен стоит в гавани самой челнок.
Верно, впервые, когда по деве затопленной море
Имя прияло свое, было таким же оно.
Геллы довольно концом твоя обесславлена местность,
И чтоб меня пощадить, имя ты носишь греха![227]
Фриксу завидую я, кого сквозь печальные воды
В золоте пышном руна здравым овца донесла.
Мне же не надо послуг, не надо ни стада, ни судна,
Лишь бы позволили сечь телом морскую волну.
Что мне в искусствах иных, лишь плавать была бы возможность;
Сам корабельная снасть, кормчий я сам и гребец.
"«Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2" отзывы
Отзывы читателей о книге "«Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "«Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2" друзьям в соцсетях.