Мейвис Чик - Антракт

Плохо, как ни странно, от всего.

Следующий день прошел как в тумане, я плохо себя чувствовала и не могла даже думать о происшедшем, не говоря уже о том, чтобы оценить влияние прошлой новогодней ночи на мою жизнь. В целом я пришла к выводу, что у меня случилось помрачение рассудка и оно не будет иметь никаких последствий. Поскольку я пролежала в постели целый день, чувствуя себя слишком слабой, чтобы двигаться, в качестве предмета для размышлений я выбрала не жизнь, а смерть. Да, именно смерть — это совсем другое дело. Примерно в семь утра она показалась мне великолепным решением. Но постепенно, по мере того как продвигался день: сначала темнота сменилась рассветом, потом появилось солнце, которое рвалось в комнату, несмотря на закрытые шторы, затем солнце снова сменили сумерки, и в итоге наступила темная ночь, — жажда жизни пересилила. И около восьми вечера я поднялась — ослабевшая и дрожащая, но живая свидетельница прошлых событий. Вполне очевидным решением было вернуться к истокам, и я долго лежала в теплой ванне прежде чем попытаться спуститься на первый этаж. Как будто я смывала все грехи мира или по меньшей мере прошлой ночи. Вся мелодраматичная история утекла в сливное отверстие, и я снова стала свежей, чистой и непорочной как телом, так и душой. Итак, очистившись от грехов, я спустилась вниз.

На коврике в холле лежала записка. Я тотчас почувствовала надежду, что записка от него, и осознала, что процесс очищения был не вполне успешным. Я вспоминала, не переставая морщиться, как пригласила донателловского Давида войти, а потом устроила представление, — и эти мысли бросали меня в дрожь. Не буду отрицать, у меня упало сердце, когда я узнала почерк и поняла, что автор записки — Джеральдина. Перспектива остаться ученой старой девой, закрывшейся в ледяном замке, казалась мне менее привлекательной, чем раньше, — до небольшого эпизода прошлой ночью, и я чувствовала себя слишком слабой, чтобы pro tern[16] попытаться это исправить.

В записке говорилось:

Джоан, дорогая!

Мы не знали, что ты уже вернулась, пока Финбар сегодня утром не сообщил нам эту новость. Иначе мы не стали бы шуметь так сильно. Я собиралась позвонить тебе сегодня, но, увидев опущенные шторы, решила, что ты отдыхаешь. Надеюсь, мы увидим тебя, чтобы иметь возможность извиниться лично, до того, как встреча Нового года станет делом далекого прошлого.

Извини, что Ф. потревожил тебя. Сейчас он немного предрасположен к браваде, или, может быть, я имею в виду бахвальство? Он репетирует пьесу «Кориолан». Похоже, вживается в роль и вполне может устремиться туда, куда боятся летать ангелы. Боюсь, он просто не подумал, что может быть нежеланным гостем.

Прости. Прости.

С любовью, Дж.

Я позвонила ей и попросила не волноваться.

— Джоан, мне кажется, ты произвела сильное впечатление на нашу суперзвезду.

На другом конце провода я сморщилась:

— Да, что ж, и он на меня произвел сильное впечатление…

— Он заставил Фреда перерыть весь дом в поисках антологий поэзии. Сказал, ты цитировала ему Элиота.

Я снова сморщилась.

— Да, — сказала я, — боюсь, я что-то такое делала. Возможно, я слишком много выпила, наверное…

(Возможно? Наверное? Спокойнее, спокойнее.)

— А мы разве нет? — заметила Джеральдина. — Не переживай, это в счет Нового года. — Она помолчала, а потом осторожно Добавила: — Было бы приятно иногда тебя видеть. Я имею в виду, проводить вместе время. Я позвоню.

Но я не дала определенного ответа. Она поняла намек и не настаивала. Я открыла рот, чтобы попрощаться, но вместо этого у меня вырвалось:

— И когда премьера пьесы?

— Какой пьесы, дорогая?

— Извини, ты, по-моему, сказала «Кориолан»?

— Ах да… Думаю, не раньше, чем через пару месяцев. Знаешь что, мы достанем билеты на премьеру и, если захочешь, пригласим тебя.

— Возможно, — сказала я, — я не очень хорошо ее знаю.

— Да и мы не знали до прошлой ночи. Но Финбар прочитал нам в саду один или два самых важных монолога. Он был очень хорош, просто дух захватывало… Я бы, конечно, не стала ему об этом говорить, обойдется. В Финбаре, несомненно, есть нечто, чем бы это ни было…

— Да, — сказала я, — не сомневаюсь…

— У тебя скоро начинаются занятия в школе, да?

— На следующей неделе, это не радует.

— Тогда постарайся пока хорошенько отдохнуть. Мы больше не побеспокоим тебя. Мне действительно очень жаль.

Я отправилась оттирать с ковра пятна шоколада. Ничто так не мешает полету фантазии, как немного домашней работы. Поставила бутылку из-под водки на видное место как напоминание о собственном глупом поведении. Жизнь — в одиночестве — продолжалась.

Пару дней спустя позвонил Джек, и на этот раз я была наилучшим образом готова к разговору.

— Джоан, я считаю, что нам с тобой обязательно нужно поговорить.

— Какой в этом смысл?

— Обсудить наше будущее.

— Мое будущее — это мое личное дело, а твое меня не интересует.

— Мне кажется, ты все еще не оправилась от потери своего ребенка.

(Моего ребенка. Значит, не его? Интересное, однако, смещение акцентов…)

— Что? Что тебе кажется?

— Это абсолютно нормально. И вполне естественно, что после такого стресса за успокоением ты обращаешься к женщине.

А я это уже забыла…

— Понимаешь, — продолжал он в успокаивающей манере, будто мужчина-гинеколог, рассказывающий о менопаузе, — ты предпочитаешь свой пол, потому что он не представляет для тебя угрозы. Ты не могла бы от нее забеременеть и снова пережить эту боль.

— Именно так, Джек. — С точки зрения биологии.

— Ну что, когда же мы можем встретиться и поговорить?

Сдержанно я произнесла:

— Джек, помнишь цветы, которые я принесла в квартиру твоей ирландки, когда пришла встретиться с тобой, примерно год назад?

Он очень удивился, но внимательно обдумал мой вопрос. Ведь в нем могла быть разгадка.

— Да, смутно… Думаю, да. Красные.

— Правильно. Ты сохранил хоть один из них?

— Сохранил?

— Да, знаешь, цветы можно засушить между страницами книги, чтобы сохранить как память?

— Э-э, нет, нет, не думаю…

— И я не поступила так с хризантемами. Прощай.

Он перезвонил.

Однажды один из кинокритиков так написал о нем: «Нравится вам это или нет, Джек Баттрем является сегодня одним из самых упорных молодых режиссеров».

— Джек, — сказала я, устав от разговоров, — извини, что я пыталась отомстить тебе, рассказав о своей беременности. (Сейчас я уже могла спокойно говорить о ней — просто как о беременности, а не о ребенке, моем ребенке, — в любом случае только к лучшему, что он не родился.) Я вела себя ужасно и стыжусь этого. Но, пожалуйста, поверь мне, я не переживаю шок. (Я уже собиралась признаться, что любовница-лесбиянка была всего лишь плодом моего воображения, но сдержалась. С одной стороны, это был очень подходящий способ остановить его поползновения, а с другой — моя сексуальная жизнь, какой бы она ни была, не имела к нему никакого отношения.) Я просто больше не люблю тебя, ни капли. Вот и все, мне больше нечего сказать. Я не люблю тебя и больше не хочу тебя видеть. Ради Бога, ты мне даже не нравишься. Пожалуйста, оставь меня в покое.

— Джоан, ты действительно очень расстроена, верно? Я приеду прямо сейчас.

Упорный, нравится нам это или нет.

— Нет, — в отчаянии вскричала я.

— Ты не можешь вдруг перестать испытывать чувства к человеку, которого любила так сильно, что вышла за него замуж. Ты не можешь ничего не чувствовать ко мне.

Упорный и эгоистичный.

— Ты тому пример.

— Пример чему?

— Ты внезапно разлюбил меня.

— Когда?

— Когда бросил меня ради…

— Ах, это. Это было лишь на время. Ты ведь знаешь, я сожалею. Я говорил об этом. Хочу все тебе возместить…

— Джек, развод — это не временно. Мы разведены. Все решено. У каждого из нас своя жизнь, и это меня вполне устраивает.

— Думаю, тебе нужна помощь.

Становилось все тяжелее сохранять спокойствие.

— Когда я могу приехать к тебе?

Я глубоко задумалась и представила себе глыбу белого льда на глади моря. И ответила:

— Никогда.

— Ты холодна, Джоан, это не похоже на тебя.

— Отвали, — сказала я с чувством и положила трубку. Телефон, к счастью, больше не звонил.

В последние несколько дней перед началом четверти немного потеплело. Хрустящая наледь на деревьях, которая выглядела все менее привлекательно, потому что девственную белизну накрыл слой лондонской сажи, постепенно начала таять. И сад позади дома теперь выглядел совсем заброшенным. Растения, которые раньше напоминали заснеженные скульптуры с четкими линиями, попали во власть гнили и тлена. Омерзительно выглядело патио — опавшая листва, оттаяв, превратилась в мягкое болото. Моя бабушка по линии матери — та, которая была подвержена припадкам, — любила иногда, изъясняясь на местном диалекте, сделать какое-нибудь философское замечание. Она родилась в лондонском Ист-Энде, где у ее матери и трех сестер была небольшая прачечная. Вот такое скромное происхождение было у моей матери, которая по причуде судьбы — в ее случае это была война — повстречала отца. Социально он превосходил ее на один или два уровня, был свободным, неотразимым морским офицером (из-за плохого зрения и таланта к математике на фронт его не отправили). Они познакомились, когда тушили зажигательные бомбы, а поскольку война уравнивала людей разного общественного положения, мать вышла замуж за человека выше себя по происхождению. Как я подозреваю, с тех пор она чувствовала себя неуверенно. Этим объяснялись вечная боязнь соседского мнения, вечеринки с игрой в бридж и подаренный мне кашемировый джемпер. Однажды, когда родители приехали ко мне в Лондон, я предложила всем вместе сходить на рынок на улице Лезер-лейн и была поражена, заметив, как мама вздрогнула, ее лицо под Искусно сделанным макияжем побледнело. По ее внешности можно было предположить, что она родилась в одном из графств, окружающих Лондон, в душе же мама по-прежнему оставалась девушкой с Клеркенвелл-роуд. Для того чтобы избавиться от своих комплексов, требовалось гораздо больше, чем научиться правильно повязывать платок. Она не могла жить без Лондона, пусть даже некоторые его районы заставляли ее содрогнуться. Как бы там ни было, эта бабушка по материнской линии, давно уже покойная, иногда гостила у нас, когда мы жили в Доркинге. Она могла часами просиживать перед окном на стуле с прямой спинкой и наблюдать за улицей, несмотря на уговоры моей матери, что в Суррее так себя не ведут. А если погода была плохая, бабушка обычно смотрела в окно, качала головой и говорила громко и ворчливо: «Если у вас нет горба[17], то он скоро появится…» В детстве я смотрела на нее, зачарованная, и представляла себе, как растет горб.

И сейчас, стоя на кухне и вглядываясь в мокрый, наводящий уныние сад, я внезапно поняла, что она имела в виду. Мне было тоскливо. Мрачная, неясная, тоска притаилась в моей душе, и часть ее рвалась наружу. Это был один из дней, когда свет в доме включен постоянно, но кажется, что он только усиливает меланхолию. Я вдруг поняла, почему многие старые девы заводят кошек. В тот момент я бы с удовольствием прикоснулась к мягкому и теплому существу, побеседовала с ним. А вдруг я ошиблась, думая, что одинокая жизнь может быть приятной? Я решила, что уединение, возможно, не всегда радует, и вынесла в сад несколько засохших корок хлеба.

На голых ветвях платана сидели птицы, они с вожделением смотрели на землю, наблюдая за тем, как она вздымается от движения червей, личинок и других вкусных насекомых, которых совсем недавно укрывал снег. Это показалось мне вполне подходящей метафорой для определения моего состояния. Я представила себе всех людей, которые полагали, что я им интересна, — каждого на ветке своего дерева в ожидании момента, когда какая-то часть моего тела появится из-под снега, чтобы внезапно атаковать и клюнуть меня. Эта мысль, конечно, не избавила меня от тоски, зато произвела бодрящий эффект. Я не собиралась уступать позиции, которые с трудом отвоевала в прошлом году только потому, что погода нагоняла уныние. Когда живешь в одиночестве, нужно быть готовым к депрессии. Тоска может завладеть тобой, даже если у тебя есть семья (внезапно я вспомнила Роду Грант с ее мужским окружением, в том числе саламандрами). Это чувство — неотъемлемая часть жизни, как и все остальное. И оно быстро проходит. Я задумалась: а если бы я зашла сейчас в дом, и меня там ждал муж, или друг, или дети, улучшилось бы у меня настроение? Конечно же, нет. Если у тебя есть горб, он никуда не денется, и никто не сможет изменить твою жизнь, кроме тебя самого. По крайней мере я вернусь в дом, где не будет парня, который посоветует мне «развеселиться». И от этой мысли я воспряла духом — честное слово.