И зашагал вперед, глядя прямо перед собой. Я услышала, как он глубоко вздохнул:

— Джоан, не следует меня недооценивать. Я не всегда был почтенным шестидесятилетним мужчиной. И считаю, что — гм-м — акт между мужчиной и женщиной вполне приятен. Возможно, это одна из величайших радостей, которую Господь даровал нам. А то, чем ты никогда не будешь заниматься… что делают люди определенного типа, никак с этим не связано. Скорее, даже является полной противоположностью. Это ненормально и… отвратительно.

Я вела себя вполне уравновешенно и по-взрослому. Говорила о сексе с отцом. О таком общении писал доктор Спок, оно характерно для многих, и в книгах я тоже об этом читала. И я почувствовала особую близость к отцу и решила пожертвовать темой об их совместном отъезде в Эдинбург ради этого, гораздо более серьезного, разговора. Сжала его руку и, увидев одинокую птицу, взлетевшую с голого дерева, ошибочно приняла ее за добрый знак. Его непримиримость по отношению к однополому сексу почти ничего не значила в свете только что установившихся искренних отношений.

— Папа, здорово вот так беседовать с тобой. — Мы продолжали идти, держась за руки. — Но я не готова согласиться с тем, что акт любви приятен. Все эти стоны, дерганье, красные потные лица… А потом, в момент проникновения… ты только подумай об этом… — Птица развеселила меня. — Мне кажется, такое нельзя назвать красивым, как считаешь?

Отец остановился как вкопанный.

— Ведь лесбиянкам не приходится делать всего этого, так ведь? — добавила я, потому что не смогла сдержаться.

Короткий расцвет наших отношений был позади. Доверие было полностью утрачено.

Когда отец наконец заговорил, его голос звучал низко и успокаивающе, будто он обращался к раненому, загнанному в угол и потому опасному зверю.

— Возможно, будет лучше, если мама поживет с тобой еще какое-то время.

— Может быть, нам обойти вон то здание и взглянуть на лестницу? — предложила я, радуясь тому, насколько соблазнительно это прозвучало. — Настоящая жемчужина палладианского стиля!

Отец проигнорировал мое предложение.

— Она может вернуться позже. Я потерплю. — Старый добрый дух Дюнкерка[21]. Он снова похлопал меня по руке. — Думаю, это правильное решение…

Проявив хитрость — прием душевнобольных, — я тоже изменила тактику.

— Папа, послушай, в этом нет нужды. Кроме того… — Моя Бона Деа отогнала Семелу и победила. — Думаю, Робину сложно, когда вы вдвоем здесь. Вы, наверное, заметили, он редко заходит…

— Джоан, он вообще не заходит. Не появлялся с того дня, как мы были в театре.

— Вот видишь. Думаю, он немного сдерживается в вашем присутствии.

Сдерживается?

Не стоило употреблять это слово. В нем содержался намек на нечто ужасное, что случится в моем доме, едва они сядут в поезд: кнуты, кожаное белье, вазелин «Нивея», полиэтиленовые пакеты…

— Я хочу сказать, он очень тактичный. Понимает, что мы с вами редко видимся, и не хочет быть назойливым.

Отец заметно расслабился. Он мог в конечном счете передать эстафету кому-то другому.

— Надеюсь видеть его гораздо чаще, когда вы вернетесь домой. — Соврав, я содрогнулась. — Может, вернемся к машине? Я начинаю замерзать.

Я смотрела, как папа втискивается на сиденье рядом со мной. Он выглядел подавленным. Это уж чересчур! Разве случилось нечто, о чем стоит так сильно переживать? Я Почувствовала, что машина просто пропитывается неодобрением, и начала напевать про себя бодрую песенку на мотив «Желтой подводной лодки»: «Сегодня вторник, вторник, вторник. Они едут домой в субботу, субботу, субботу». Очень скоро я стала напевать вслух, только без слов. Отец любил «Битлз» и начал подпевать мне. Если бы он только знал!

Напряжение между нами спало, но все же я мысленно — прямо и однозначно — предупредила родителей: если они вдвоем не сядут в поезд в эту субботу, я тут же выдумаю скандальную историю про свои отношения с членом коммунистической партии и лично приеду в Эдинбург, чтобы поставить в известность всех игроков бридж-клуба.

Родители так и не узнали, чего им удалось избежать, когда согласились вместе уехать домой в назначенную субботу.

Все, что мне оставалось, — ждать.


После того как я укрепила оборонительные сооружения и упрятала под лед эмоции и в школе, и дома, я вполне могла больше не думать о Финбаре Флинне. Ведь его не было рядом, чтобы мечтать, и — что ж — он актер, так что глупо надеяться, что он вел себя естественно. Я ни на минуту не забывала о скором отъезде родителей и мечтала об этом почти все время, когда не спала. Все могло остаться на своих местах, если бы не средства массовой информации и, судя по всему, толстячок Джимбо.


Джек всегда с уважением отзывался об агентах. Утверждал, что хороший агент бесценен, а он сам, имея такую возможность, всегда общался бы с шеф-поваром, а не с сырыми ингредиентами. Еще Джек говорил, что, если вы видите одного и того же человека в разных программах дважды за неделю, значит, у него первоклассный агент.

Что ж, агент у Финбара Флинна, видимо, был более чем первоклассный, потому что его подопечный появлялся везде. Я знаю, что существует теория о концентрации сознания, но это не тот случай. Дело, конечно, в Джимбо. С фотографии в иллюстрированном приложении его клиент улыбался на фоне комнаты в своей квартире. Фотографию я изучила досконально, будто Финбар приворожил меня. Я рассматривала мельчайшие детали: от цвета штор до приглашений, расставленных на каминной полке. «Мистер Флинн, проявляя полное равнодушие к общепринятым нормам, — сообщал интервьюер, — использует свой „Оскар“ в качестве подставки для писем». Наверное, только человека в состоянии, близком к моему, могли заинтересовать подобные вещи. На переднем плане фотографии стоял столик со стеклянным верхом, заваленный книгами. За ним, растянувшись на кремовом кожаном диване, в голубых джинсах и ковбойских сапогах, ухмылялся Финбар. По-видимому, как обычно, проявляя полное равнодушие к общепринятым нормам, он использовал свою итальянскую мебель в качестве половика. Вверху, на стопке книг, лежавших на переднем плане, я заметила полное собрание произведений Элиота. Книга была открыта и лежала обложкой вверх — слишком подчеркнутая небрежность. «В последнее время для релаксации я перечитываю поэзию Элиота. Она создает хороший контраст с текстом „Кориолана“… Элиот давно является моим любимым автором…» — строки из интервью. Сначала я механически прочитала их, потом до меня дошел смысл…

Перечитываю?

Давно является?

Языки мужчин лживы, не так ли, прекрасная Екатерина?

«Ладно, — подумала я, — предположим, мы все время от времени лицемерим». Слова Финбара даже немного польстили мне, ведь все же именно я первая открыла для него это удовольствие, поэзию Элиота. Я больше не искала лжи в его поведении, хотя следовало бы. Разве я сама не была обманщицей? Я отлично представляла себе, как пышно может цвести ложь, а потом ее аромат становится привычным. И мне было известно, какую сильную неразбериху она может вызвать. Один из результатов лжи — родители, которые спешно прибыли из Шотландии и живут сейчас в моем доме.

Но я продолжала размышлять о словах Финбара. Он всего лишь немного и вполне безобидно исказил правду. Как я уже сказала, мы все иногда так поступаем…

В то время, когда родители были рядом, я была сосредоточена только на них. Казалось, меня поместили в банку с формальдегидом, — любое движение, и они никогда больше не оставят меня в покое.


Вечером накануне их отъезда мы должны были пойти на ужин к соседям — Фреду и Джеральдине. У меня не было особого энтузиазма, потому что родители вряд ли обошлись бы без обсуждения странной сцены в театре «Олдуич». Перспектива того, что Финбара Флинна будут словно в микроскоп разглядывать, ужасала меня. Но проигнорировать приглашение было невозможно. В одну из своих частых вылазок в мясную лавку мама встретила Джеральдину, и как неизбежный результат — несколько дней спустя раздался телефонный звонок. Дарреллов нельзя было обвинить в пересечении демаркационной линии, которую они весьма тактично обходили в течение всего года, да и Джеральдина говорила по телефону достаточно осторожно, чтобы у меня была возможность отказаться. Но я не смогла этого сделать, ведь рядом стояла мама. Хорошо, что мне удалось отложить визит до последнего вечера, — какие бы темы для дальнейшего обсуждения у них ни появились, возможности продолжить обсуждение на следующий день уже не будет.

— Робин к нам присоединится? — поинтересовалась мама. — Уверена, они не будут возражать, если ты пригласишь своего друга. Мы хотели бы встретиться с ним еще раз до нашего отъезда. Дорогая, похоже, вы не так часто общаетесь с ним. У вас все в порядке, правда?

— Все отлично, — ответила я. — Мы видимся каждый день в школе. — Я не стала уточнять, что вижу Робина издалека, отворачиваюсь и меняю маршрут каждый раз, когда он появляется на горизонте, а во время утренних перемен утыкаюсь носом в книгу, рискуя испортить себе глаза.

— Понимаю, — кивнула она. — Но в этом не так уж много романтики, как считаешь?

— Да, — согласилась я, призывая на помощь вдохновение. — Но на этой неделе он тренируется…

— В каком смысле?

— Он велосипедист…

Неплохо. Ведь я всего лишь ушла от прямого ответа.

— Он катается по вечерам? Каждый вечер? И в пятницу? Может быть, все же попробуешь пригласить его?

— Не хочу его искушать. — И это была чистая правда.

Но в итоге все уловки оказались ненужными. Потому что в пятницу днем, когда родителей не было дома, — они отправились погулять перед отъездом на Выставку лодок[22], — позвонил Фред и сообщил, что Джеральдина подхватила какой-то желудочный вирус. И он сам тоже чувствовал себя не очень. В общем, он хотел сказать, что будет лучше отменить званый ужин. Извинения Фреда длились недолго, потому что ему потребовалось немедленно бежать в ванную. Облегчение соседа, вероятно, было лишь немного больше, чем мое собственное.

В качестве компенсации я, внимательно следуя поваренной книге, к которой не прикасалась больше года, приготовила для нас на этот вечер ужин из трех блюд. Странно было ощутить себя прежней хозяйкой, вернуться в те времена, когда от моего жаркого с фасолью Джек начинал петь, а тальятелли с грибами разжигали в нем такое сильное желание, что мороженое из черной смородины не могло его погасить. Я, словно бесов, изгнала грустные воспоминания в бездну готовки ужина для родителей. Приготовила барабульку на гриле с соусом из ее печени (я крайне бестактно обнюхивала рыбу при покупке, ведь отравление, при котором мои родители не смогли бы отправиться домой, было бы совсем некстати), говядину «Веллингтон» и торт «Аляска». Мне пришлось принести самую серьезную жертву с точки зрения повара — разрешить маме немного помочь мне, потому что она то и дело предлагала просто заглянуть к соседям и сказать «ку-ку», а я с ужасом представляла, что вирус перескочит на нее и погубит все мои планы. Но, несмотря ни на что, ужин удался.

Я была довольна и весела, а родители, не подозревая о причине, тоже пребывали в хорошем настроении. К концу ужина мама немного расчувствовалась — думаю, это могло быть вызвано красным вином и в какой-то степени перспективой возвращения на варварский Север.

— Ты такая хорошенькая, — сказала она. — Надеюсь, пройдет совсем немного времени, прежде чем…

— Прежде чем что?

— Ты снова выйдешь замуж.

Я широко улыбнулась и предложила не мыть посуду, а перейти к телевизору, и это оказалось великолепной находкой, чтобы положить конец разговору. Так мы и поступили.

* * *

К счастью, мне было безразлично, какую программу смотреть. Я должна была только высидеть до конца, пойти спать, и — представляете! — на следующий день меня ожидала свобода. Я где-то слышала фразу, что телевидение похоже на жевательную резинку, только для глаз; очевидно, речь шла о передачах в зимний пятничный вечер. И пока я не услышала слегка истеричный, с нотками возбуждения, возглас ведущего: «Встречайте, дамы и господа, Финбар Флинн» — и последовавшие за этим громкую музыку и шквал аплодисментов, я понятия не имела, что мы смотрим очень популярную программу «Беседа со знаменитостью».

— О, взгляни, — еще больше оживилась мама, — твой друг-актер. — Даже отец поднял голову от своих бумаг. — Не правда ли, на экране он выглядит по-другому?

Но я была не в состоянии ответить ей.

Сначала иллюстрированное приложение, теперь вот это. Сейчас вы понимаете, что я имела в виду, когда говорила, что Джим — хороший агент?

Финбар выглядел замечательно — ухоженно и ярко одновременно. Он был одет немного в стиле Бруммеля — первого денди в истории, а кудри напоминали об эпохе Регентства. В его внешности не было ничего ординарного, вообще ничего: даже когда Финбар шел по сцене, чтобы поздороваться с ведущим, он был неотразим. «О Боже, Боже, — подумала я, — опять начинается».