Джек сидел в напряженной позе, я же откинулась па спинку стула и посмотрела на него, прикрыв глаза.

— Как Лиззи? — поинтересовалась я и сама удивилась, непритворно зевнув при упоминании ее имени, хотя, учитывая солнце, алкоголь и жару, это было вполне естественно.

Он широко открыл глаза, удивившись моему сонному состоянию. Джек достаточно разбирался в актерской игре, чтобы распознать ее, и понял, что зевок был натуральным. «Милый, — подумала я, — я могу читать тебя как книгу».

— М-м-м? — промычал он.

— Как Лиззи?

— Она в Марокко.

— Правда? — Я закрыла рот и слегка потянулась. — Это состояние души или тела?

Он поступил благоразумно, проигнорировав мой вопрос.

— Я только что вернулся…

— Я заметила, ты загорел.

Он посмотрел на свои руки, как будто оценивая их.

— Была хорошая погода?

— Неплохая… — начал Джек, а потом замолчал. В его взгляде можно было без труда прочесть: «Что происходит, черт возьми?» Но он придал лицу другое, более подобающее случаю выражение — страдальческое. — Мы расстались, — вяло произнес он.

Мне нечего было сказать в ответ, поэтому я ждала.

Он тоже ждал. А потом, когда понял, что ничего не услышит, поднял глаза и продолжил:

— Джоани, я совершил ужасную ошибку… Джоани? Джоани? Кто это? Кто-то, кого давно уже нет.

— Какую именно, Джек? — вежливо поинтересовалась я.

— Оставил тебя ради нее.

Я, как хорошо воспитанная особа, едва не брякнула «о, не стоит» или «ничего страшного». Но продолжала молчать, чувствуя шипение и пульсацию крови, приливавшую к голове откуда-то из глубин тела. Пока мы молчали, Джек заламывал руки — прямо как в театре.

— Джоани?

— Да?

— Я хочу вернуть тебя. — Он всхлипнул один раз. — Хочу, чтобы ты была со мной.

— Этот номер не пройдет. — Просторечие, видимо, удвоило болезненный эффект от моих слов, потому что он заметно вздрогнул.

— Я не виню тебя, — сказал он.

— Отлично. — Я уже собиралась продолжить с тем же едким сарказмом, — кровь в голове пульсировала все сильнее, — однако сдержалась. Я хотела вести себя максимально сдержанно — он не получит ожидаемой вспышки гнева и взаимных обвинений и не сможет потом сказать, что я вела себя, как неисправимая невротичка.

— Тебе было очень больно, — сказал он.

— Это правда. — Камень и лед во мне боролись с потоком лавы. — Но все уже в прошлом.

— Да?

— Я с этим справилась.

Он принял позу, в которой читались поистине адские муки: плечи сгорблены, голова низко опущена, руки на коленях, ладони крепко сжаты.

— Я, должно быть, потерял рассудок, когда оставил тебя ради нее.

Не знаю, что я ощутила, услышав эти слова. Изменять ледяному спокойствию я не собиралась. Но, думаю, в душе пережила «чувство полного удовлетворения». И осознавала, что выстрадала это. Джек продолжал:

— Я много думал о тебе в последние несколько недель. В Марокко мы только и делали, что лежали у бассейна, я сходил с ума от скуки. Все мои мысли были только о том, что, если бы со мной была Джоан, мы бы изучили всю округу, а не валялись бы, тратя время попусту. Понимаешь, Лиззи так молода, она думает только об удовольствии.

Он потер руками скулы, взглянул на меня и внезапно упал на колени, уткнувшись лицом в мои сомкнутые бедра. Его дыхание было горячим и очень влажным, а мое платье — очень тонким, и чувство внутреннего удовлетворения начало — понемногу — уменьшаться. Я не прикасалась к Джеку, он же зарывался лицом все глубже и глубже. Потом снова начал говорить, и мое тело заглушало его голос.

— Она была сексуальна, красива, но она совсем не похожа на тебя…

Ворота замка захлопнулись. Вспоминая этот момент, я разглядела даже кое-что смешное, но тогда мне было не до веселья. Желание Джека вновь дать клятву верности нанесло мне сразу несколько оскорблений. Во-первых, я в его глазах оказалась ужасным «синим чулком», готовым бродить по марокканским горам; и к тому же — стареющей пуританкой, которая считает удовольствие по-детски безответственным чувством, а в итоге — в самом конце — несексуальной и некрасивой! И хотя я могла бы простить ему последнее, сексуальной я все-таки была. Человек передо мной, преисполненный жалости к себе, даже не представлял, что сам поставил крест на своих надеждах. Я никогда не узнаю, готова ли я была полюбить его снова, но в тот конкретный момент я презирала его. Вся моя решимость иссякла. Крепость, соляной столб, снежная королева — какую бы аналогию вы ни выбрали, — все рухнуло, растаяло. Моя боль поднялась на поверхность и выплеснулась через край.

— У тебя есть кто-то другой? — пробормотал он. — Джоан, скажи, что это не так. Скажи, что нет другого мужчины.

— Нет другого мужчины…

Он выдохнул: долго, не торопясь, с жаром.

— А был?

Я собиралась ответить утвердительно. Готова была сказать, что сменила несколько любовников, и у каждого последующего орган наслаждения был больше, сильнее и лучше. Голос выдал Джека: он воспринял бы это очень болезненно. Но рана была бы недостаточно глубокой. И поэтому Бона Деа[11] вложила свои слова в мои уста, и я услышала собственный голос:

— Нет, не мужчина.

Он расслабился.

— Значит, никого?

— Не совсем так, — сказала я.

Джек озадаченно посмотрел на меня, пьяные слезы портили красивое лицо; он упивался своими печалями.

— Но не мужчина, Джек. Я не могу снова так рисковать. — Я прижала ладони к его щекам. — Понимаешь, я полюбила женщин так же, как их любишь ты.

Откинувшись на стуле и закрыв глаза, я смаковала каждый миг его потрясения. Почувствовала, как он сжал челюсти, затем резко поднял голову, будто рядом оказалась Саломея, готовая обезглавить его.

Джек встал, я слышала шорох его одежды; он сжимал и разжимал кулаки, хрустели суставы. Хотел сказать что-то, но из горла вырвался лишь сдавленный звук. Сглотнув, он попытался снова. На этот раз ему удалось заговорить, но это был лишь хриплый, как будто театральный, шепот.

— Ты не можешь серьезно говорить такое, — прошептал он.

— Какое самолюбие!

— Ты хорошенькая, сексуальная женщина. Ты не могла так измениться, не могла стать лесбиянкой.

— Считаешь, лесбиянка не может обладать этими качествами? Спасибо тебе, между прочим, за добрые слова…

— Это… из-за меня?

Я открыла глаза. Джек, глубоко потрясенный, стоял напротив. Я поднялась.

— Ты чертовски самоуверен. С тобой это никак не связано.

— Конечно, связано. Ничего подобного не могло быть, если бы я не поступил так ужасно.

— Глупости.

— Где она?

— Кто?

— Эта женщина?

— Не твое дело.

— Господи, Джоан!

Теперь я разозлилась. Почувствовала настоящий гнев. И вжилась в роль, которую играла.

— Это гораздо лучше, чем все, что было у меня с тобой. Больше нежности и внимания. Просто чудесно! Намного проще и полезнее для здоровья.

— Для здоровья? Джоан, кто из нас сошел с ума? Это полностью противоречит здоровому…

— О нет, это именно просто и полезно. Нет страха забеременеть, так ведь? Нет нужды рисковать заработать тромбоз, принимая таблетки. Никаких переживаний по поводу нежеланных детей…

Теперь уже ничто не могло меня остановить. Я кричала. Это случилось впервые с тех пор, как он ушел, — даже самые неуправляемые ученики не выводили меня из себя. И я чувствовала облегчение и в то же время ненавидела Джека за то, что он стоит здесь и заставляет меня кричать. Оттолкнула его и прошла в холл.

— Тебе лучше уйти.

Джек подошел и обнял меня, а я затряслась от невыносимой душевной боли. Он посмотрел на меня с жалостью, как на ребенка в приступе гнева.

— Это не выход для тебя. Успокойся, расслабься. Я слишком рано заговорил о… нас. Тебе было очень тяжело. Я позабочусь о тебе и больше никогда не оставлю…

— О нет, ты снова сделаешь это…

Я оттолкнула Джека так сильно, что он стукнулся о стеллаж и сбил на пол обломки щетки и книгу. Он хотел поднять их, но я крикнула, чтобы он не смел прикасаться к этим вещам! Он схватил меня за плечи и притянул к себе удушающей медвежьей хваткой — это было уж слишком: излишняя фамильярность, сильный полузабытый запах, чрезмерно большое искушение. Я слышала, как рвутся страницы — Джек топтал каблуком том Лоуренса, — и в беспорядочной череде мыслей, пока он удерживал меня, бормоча ласковые слова и целуя в макушку, размышляла об объяснениях, которые предстоит давать Робину Карстоуну, потом об обломках щетки для волос. Пары алкоголя витали повсюду.

— Тебе не нужна такая любовь, — шептал он, — тебе нужен я.

Надменные нотки в его голосе помогли мне вернуть самообладание. Я перестала отбиваться и ругаться и поступила именно так, как делают дети, когда капризничают: задержала дыхание и замерла.

— Вот и хорошо, — обрадовался Джек, — так гораздо лучше. Теперь посмотри на меня.

Я подчинилась. Он улыбался. Думал, что одержал победу. Я отстранилась и сказала:

— А теперь убирайся.

Он продолжал улыбаться и вкрадчиво произнес:

— Что ты там говорила о таблетках и здоровье? Дорогая, у тебя в голове полно глупых мыслей, вот и все…

Я отошла от него еще дальше — к входной двери — и уже открывала ее.

— Это лучше, чем ребенок в животе, — заметила я. — Как думаешь?

Он рассмеялся, но несколько смущенно. Самонадеянная свинья.

— Так что ты имеешь в виду?

Разговор становился опасным.

— Джек, иди отсюда. Ладно? Просто иди, хорошо? — Я отодвинула засов, но он вернул его на место.

— Какого черта ты упомянула про ребенка в животе? — Он стоял, прислонившись к двери и скрестив на груди руки, и продолжал иронически улыбаться.

В ответ я тоже иронически улыбнулась:

— А ты разве не знаешь?

Сияние безукоризненных белых зубов.

— Знаю что?

— Когда я приходила к тебе в гнездышко твоей маленькой веселой девушки из Ноттинг-Хилла, я была беременна…

Думаю, во всех нас под благородной наружностью таится стремление к власти. В течение нескольких секунд я обладала ею, и чувство это, как говорят поэты, было сладостным.

Джек больше не играл. В его глазах читалось вполне натуральное недоверие. Ужас, отразившийся в их голубизне, не был поддельным. Он посмотрел на мой живот, потом снова взглянул в лицо.

Я похлопала по плоскому животу и сообщила:

— Все в прошлом.

Силы покинули Джека. Руки безжизненно опустились, он посмотрел на меня и сказал:

— Бедный ребенок…

— Кто именно? — поинтересовалась я. — Я или маленький белковый сгусток, от которого я избавилась?

— Ты… Сделала… Что? — Он произносил все слова как будто с заглавной буквы.

— Ты слышал.

— Я тебе не верю.

— У меня где-то сохранилась справка от врача. Хочешь взглянуть? Подожди секунду, я найду…

Жестокость была так сладостна. Как долго я подавляла в себе желание нанести ответный удар, необходимость окропить рану от потери ребенка слезами ярости изменника! Я сберегла большую часть накопившейся во мне желчи для одного жестокого поступка. И, не испытывая ни капли жалости, была готова совершить его.

— Ты наверняка лжешь!

Женская добродетель и хорошее воспитание… это могло бы вынудить меня кивнуть. Но я покачала головой, поклявшись себе, что он должен страдать не меньше, чем я.

— Почему ты мне не сказала?

— И что? Ты со своей ирландкой предложили бы усыновить его? Или как?

— Я бы никогда не ушел от тебя, если бы знал.

— Тогда ты уже сделал это.

Джек начал плакать. Сначала послышалось слабое хныканье, потом настоящие истерические всхлипывания. Изобретательность добавила сладости этому моменту.

— Это был мальчик, — добавила я. — Толстенький маленький мальчик. Они вынули его из меня и положили в таз. Его сердце перестало биться, и его отправили в мусоросжигатель.

Джек закрыл рот руками. Я подтолкнула его. Он поддался легко, как тонкая осиновая веточка. Я открыла дверь.

Легкий западный ветерок принес прохладу в холл; посаженная мной жимолость разрослась без надлежащего ухода, она раскачивалась и шумела на ветру, а первые цветки уже распустились на солнце. Я потрогала и понюхала один цветок, мне удалось различить запах, хотя и очень слабый. Я знала, что теперь каждый раз, прикоснувшись к жимолости или вдохнув запах ее цветов, буду вспоминать этот замечательный и горький момент. Я подвинулась, чтобы Джек мог пройти мимо. Он закрывал руками лицо.