— Да, да, Аня! Может быть, его тронут твои слезы… может быть…

Аня еще пристальней смотрит на отца.

— Дорогая моя деточка, может быть, и вправду все уладится? Клянусь тебе, что после такого тяжкого урока вся моя жизнь — для мамы и для вас. Это ужасный, ужасный урок… клянусь тебе… Куда ты?

— Я страшно измучилась и устала. Спокойной ночи.


Уже три часа ночи, а Аня, не раздеваясь, все ходит, ходит по своей комнате.

Как хорошо, что у нее есть отдельная комната, и с ковром, который заглушает ее шаги.

Она за эти несколько часов пережила жизнь, состарилась и отупела. Что ж, если нет другого выхода. Ведь отец, не желая сознаться самому себе, желает этого.

Вот теперь она видит, насколько велика ее любовь к семье, и она еще больше уверена, какая легкая и пустая вещь самоубийство. Жизнью пожертвовать было бы легче — гораздо легче.

Да неужели, вправду, это так ужасно? Может быть, это один из людских предрассудков? Ее сестры рассказывали о некоторых из своих подруг… Выходят же девушки замуж иногда за совершенно незнакомых им людей, без любви.

Отчего же она так дрожит от ужаса и отвращения?

Другие продают себя за гроши, а ей заплатят двадцать тысяч! Она сжимает руки и злобно усмехается. Прав отец — «все можно купить на свете» если не деньгами, так любовью.

Вот если взять самого святого, самого гуманного человека и сказать ему:

— Убей — и не будет больше убийств; укради — не будет воровства; возьми маленького, слабого ребенка, причиняй ему самые ужасные страдания, — и целый народ будет благоденствовать.

Каково будет этому святому? Но он должен согласиться.

А если он не согласится пожертвовать таким образом своими чувствами, значит он не любит человечества, не хочет пожертвовать собой для него.

Цель оправдывает средства!

Аня нервно смеется и ходит, ходит, ходит, радуясь, что никто не слышит ее шагов.

Григорьев вскакивает при виде Ани, и они стоят молча друг перед другом.

Его лицо горит и руки дрожат, когда он берет муфту из ее рук.

— Я пришла за бумагами, — гордо говорит Аня, — и прошу вас еще раз отдать мне их так… даром.

— Нет! — упрямо произносит он сквозь зубы.

— Я бы должна была упасть на колени, плакать, молить, но я не могу — я слишком замучилась, — говорит она.

— И хорошо делаете. Оставим мелодрамы вашему папаше. Дайте я сниму вашу шляпу.

Она вздрагивает от гадливого чувства.

Не хватит, не хватит силы… она сейчас уйдет… но что тогда будет?

Как бы удержаться — не схватить вот этой бронзовой чернильницы и не пустить в наклонившееся к ней лицо.

Только бы удержаться, не погубить «их всех»! Если бы можно было сейчас захлороформировать себя — и потом проснуться уже дома!

А он наклоняется все ближе и ближе… Что это — кажется, объясняется в любви?

Улыбка, похожая на гримасу, ползет по ее губам.

Что он говорит?

…Только и думал, что о ней. Жил мыслью, что она придет… страсть… безумие… если бы она не пришла, застрелился бы…

И этот — стреляться!

Его губы касаются ее щеки.

Она вскакивает, как под ударом хлыста.

Нет, нет, она не может без хлороформа!

Она уйдет… мама, сестры, простите, она не может… поймите… ведь есть, Господи, жертвы и не по силам…

Рука Ани машинально тянется к чернильнице… А что потом?

Вон он сжал кулак, и губы его кривятся…

— Есть у вас вино или водка? Дайте, пожалуйста, большой стакан… целую бутылку…


— Теперь я могу уйти? — спрашивает Аня Григорьева, лежащего ничком у ее ног.

Лицо Ани в красных пятнах, глаза горят и губы вздрагивают.

— Слушайте, — говорит Григорьев, поднимая голову и с мольбой смотря на Аню, — да скажите вы мне что-нибудь!. Ругайте, бейте меня что ли!

— Давайте мне векселя, и я уйду. Где моя шляпа? — говорит Аня с гримасой отвращения.

Он поднимается на колени и хватает ее за руку:

— Анна Романовна, да неужели вы не понимаете… видя вас с вашим отцом… слыша, что говорилось вокруг вас… зная вашего отца… я думал… наружность обманчива…

— Что вы такое говорите там? — нетерпеливо вырывается у Ани.

— Анна Романовна… вы не поймете, может быть… вы не поверите… когда я увидел вас в первый раз, я почувствовал какую-то дикую страсть к вам… Знакомиться… искать вашего внимания я не мог — ваш отец не пустил бы меня на порог своего дома… а я с ума сходил, думая о вас… люди сплетничали… а отец твой…

— Давайте мне векселя: уже поздно.

— Простите меня… не отталкивайте… неужели вы не видите, что я сознаю весь ужас своего поступка! Поймите, что я теперь Бог знает что дал бы, чтобы вернуть все, молить вас… просить, если возможно, простить меня. Месть сладка, я столько лет ждал ее, наконец получил возможность мстить; я отдал эту возможность за счастье обладать вами и в конце концов отомстить себе. Анна Романовна, простите меня, скажите, чем я могу загладить свой чудовищный поступок!

— Перестаньте, дайте мне векселя, мне пора домой.

— Есть у вас капля жалости? И самому ужасному преступнику прощают преступление, совершенное в порыве страсти… ну, простите же… простите…

И Григорьев рыдает, опять опустив голову у ее ног. Аня стоит неподвижно.

— Это тоже входит в программу? Если да, то я потерплю еще пять минут, — говорит она холодно.

— Оскорбляй меня, издевайся надо мной! — говорит он, рыдая. — Я сам все погубил! Я бы мог, может быть, добиться твоей любви, а теперь… мне остается только умереть…

— Умереть легко — жить трудно, — вдруг вырывается у Ани.

— Да, да, без тебя! Без твоей любви, при сознании, что ты ненавидишь меня, — легче умереть.

— Пустите меня домой, — просит Аня с тоскою.

— Послушай, — вдруг, поднимаясь с колен, говорит он, — а если бы эти векселя принадлежали другому, и этот другой был отвратительный, грязный старик, и он потребовал бы тебя, и твой отец продал бы тебя ему, как он продал мне…

— Отец! — вдруг выпрямляется Аня. — Отец мой не знает, что я здесь, — слышите? не знает… он никогда бы не согласился… это я сама, сама! Он этого не знает, не должен знать никогда, никогда!

Она вскакивает:

— Не смейте ему это говорить! Не смейте намекать! Он не знает. О Боже мой, он не знает ничего.

И Аня ходит по комнате, ломая руки.

— Я ничего не скажу ему, — тихо говорит Григорьев, смотря в сторону.

Аня прислоняется к мрамору камина пылающим лбом.

— Анна Романовна, — тихо, едва слышно произносит Григорьев, — позволите ли вы мне иногда… редко… видеть вас…

— Отпустите ли вы меня домой! — поворачивается Аня к нему резким движением. — Я вам говорю, что мне пора, что у меня больная мать, которая будет обо мне беспокоиться.

— Дайте мне возможность видеть вас. Я давно разошелся с моей женой… я разведусь с нею… может быть, потом… потом…

— Я положительно не понимаю, что вы хотите от меня! — вдруг раздражается Аня, топая ногой. — Ничего не понимаю… Я должна, может быть, плакать… я не знаю, но у меня нет слез. Я не знаю, что сделала бы другая на моем месте: может быть, убила бы себя, может быть, вас, — не знаю. У меня одна мысль — уйти и не видеть вас никогда…

— Аня, я не могу не видеть тебя, пойми — не могу. Ни одна женщина так безумно не влекла меня к себе, как ты. Я не в силах теперь отказаться от тебя… скажи — могу я иногда видеть тебя, хоть издали?..

— Никогда! — вдруг с ужасом восклицает Аня.

— Что ты делаешь со мной! Ведь ты, ты одна теперь существуешь для меня! Я за обладание тобой готов на все, на все, даже на преступление. Я понимаю, что бесполезно просить… умолять…

— Отдайте бумаги!

Он медленно подходит к столу и, достав вексель, протягивает ей.

— Это один. Папа говорил, что их десять, — где же остальные?

— Вы будете приходить за каждым из них.

Аня, шатаясь, садится в кресло и дикими глазами смотрит на Григорьева.

— Я сказал тебе, что готов на все, даже на преступление, чтобы видеть тебя, не потерять так… сразу, — говорит он, смотря в сторону.

Аня молчит. Все вихрем кружится у нее в голове. Как, что это? Шутит он что ли?

— Но ведь это подлость! — бормочет она.

— Эх, не все ли равно, — махает он рукой, — я просил, молил… все равно любви твоей мне не видать — я это понимаю… Так буду хоть целовать тебя, — ударяет он кулаком по столу. — Тебя отец насильно выдал за меня замуж — ты согласилась на эту сделку. Я тебя люблю, считаю своей женой и требую тебя к себе «по этапу».

Аня поднялась, бледная и спокойная.

— Дайте мне мою шляпу, — говорит она, аккуратно складывая и пряча вексель в сумочку.

— Что ж ты молчишь?

— Что же мне вам сказать? Я слышала, что у воров и разбойников есть «каторжная совесть», а у вас нет и ее.

Аня идет к двери, на ходу надевая шляпу.

— Ты придешь? — вырывается у него бешеный крик.

— Конечно, приду, — поворачивает она к нему голову, — только кто гарантирует мне, г-н Григорьев, что вы будете аккуратно платить?

— Вам придется поверить на слово. Вы придете завтра?

— О нет! Нет! Только не завтра!

— Когда?

— Не знаю… скажу по телефону… потом! — и Аня почти бежит к двери.


— Вот вексель, папа.

— Один! Что это?

— Я должна приходить за каждым отдельно.

— Почему? — со страхом поднимается с дивана Роман Филиппович.

— Так, его фантазия…

— А отдаст он остальные?

— Должно быть, отдаст…

Роман Филиппович со страхом смотрит в лицо дочери.

Лицо это бледно, только яркие губы ярче обыкновенного и сложились в какую-то застывшую гримасу отвращения.

— Это ужасно, Аня. Что за издевательство! Жить под дамокловым мечом! — схватывается за голову Роман Филиппович.

— Аня, — робко спрашивает он, — ты не была слишком резка с Григорьевым?

Аня вдруг делает несколько шагов к отцу и, пристально смотря на него, произносит:

— Я была очень любезна, а он необыкновенно почтителен. Моя беседа так понравилась ему, что он желает продлить удовольствие и потому не отдает сразу всех векселей…

Роман Филиппович перебирает вещи на письменном столе и, не глядя на дочь, говорит:

— Однако ты иди скорей к матери, она сердилась… ты там что-то забыла купить… А завтра он отдаст другой вексель?

— Я завтра не пойду.

— Как, Аня! — с ужасом восклицает Роман Филиппович.

— Я завтра не пойду.

— Аня, восклицает он, — подумай… как же ты не пойдешь, но тогда… что же значит этот, когда там осталось девять… да если бы даже у него остался один… что ты делаешь со всеми нами?

— Я пойду послезавтра! — почти вскрикивает она и быстро уходит, а Роман Филиппович слышит в коридоре ее взволнованный голос, в котором слышны слезы:

— Паша! Ванну! Скорей мне ванну!

Он съеживается и втягивает голову в плечи.


— Ты невозможно манкируешь своими обязанностями!

— Что такое, мамочка? — спрашивает Аня.

— Лиза сегодня жаловалась, что у нее нет ни одной чистой блузочки: ты забыла их отдать в стирку…

— Ах, мамочка, правда, я забыла.

— А сегодня Лиза принесла по немецкому двойку: ты не просмотрела перевод. Если ты уже взялась следить за ее уроками, то должна исполнять это аккуратно.

— Мама, я ничего не могу поделать с Женей. Когда я запретила ей ходить на скетинг-ринк за дурные отметки, ты сама сняла это запрещение.

— Ты прекрасно знаешь, что я против системы наказания и наград. Нужно влиять на ребенка иначе, нужно пробуждать в нем сознание своего долга.

— Да, я тебя давно уж хотела просить не пускать Лизу на скетинг.

— Почему это?

— Да потому, что она там сошлась с неподходящей для нее компанией. Какие-то гимназисты провожают ее, назначают свидания, один пишет даже любовные письма, а она на них отвечает.

— Что ты говоришь! Боже мой, как ей это могло прийти в голову?

— Не волнуйся так, мама; если бы я знала, что ты так волнуешься, я бы тебе не стала говорить!

— Позови ее сейчас ко мне!

— Мама, теперь ты взволнованна, не лучше ли просто запретить ей ходить на этот скетинг — как бы в наказание за двойку. Она понемножку позабудет эти глупости, а если ты подымешь историю, она вообразит себя жертвой и назло станет поддерживать глупый флирт… Помнишь, как бывало с Лидой…

— Нет, нет я это так не оставлю! Зови ее сюда.


Аня заткнула уши.

Как у нее стали плохи нервы теперь. Там, в другой комнате, мама волнуется, кричит, а Лиза рыдает.