Глеб говорил, что мама хотела приехать на неделю — собрать Глебку в школу и Юленьке вещи на осень купить, но дядя Глеб сказал, что мы с ним справимся. Что она папе нужнее, что если возникнет необходимость, он готов приехать к ним и поддержать их. А с нами будет Лёня.

А ещё он Лёне говорил что-то про завещание. Что надо оформить всё и узаконить, чтобы вопросов потом не было. Всё, что у него есть, должно принадлежать нам — его детям. Он так и сказал, что мы его дети.

А Лёня совершенно искренне взял его за руку, и спокойно глядя в глаза, произнёс:

— Я знаю, Глеб. Ты мне веришь?

Разговор прекратился. Конечно, он верит Лёне, как самому себе, или маме с папой.

Вот такие события происходят у меня в семье, то есть дома.

А вот на работе…

Тот мужчина оказался хирургом, только что вышедшим из отпуска. Причём не простым хирургом, а ассистентом кафедры общей хирургии, кандидатом наук. В отпуске он был долго, потому я его и не видела раньше.

Наше знакомство произошло в тот же день, когда я переоделась в чистый халат после помывки полов и вошла в ординаторскую на планёрку.

— Коллеги, — произнёс он, увидев меня в ординаторской, — с каких это пор у нас младший персонал на планёрках бывает?

— А это особый персонал, Илья Владимирович. Это студентка уже второго курса. Говорова Анна Александровна, — ответил ему один из врачей.

— Говорова? Александровна? И полы моет? Проходи. Чай сделай на всех, перед обходом хлебнём.

Моему счастью просто не было границ. Он позволил! Он одобрил моё присутствие!

Но мимолетный эффект надо бы закрепить, и у меня появилась задача — остаться работать в отделении в учебном году.

Второй курс — не первый. Он проще, он не такой душе-и силовыматывающий. То ли студенты привыкают к темпу, и, уже адаптированные, находят время для удовольствий или для работы. То ли мозги привыкают поглощать и систематизировать информацию. Но все говорили, что второй курс проще. А значит, можно и поработать. Хоть чуть-чуть, хоть на полставочки. Главное, видеть его изредка, а может, не очень изредка, а можно и почаще.

Ставя перед ним чашку с чаем, я чуть не перевернула её, так у меня руки дрожали. Но он не заметил, вот просто ничегошеньки не заметил.

Я позвонила родителям и договорилась, и выпросила мое право работать.

Мама была недовольна, она считала что в создавшейся ситуации моя работа — это блажь. Что мне бы сейчас Глебу с Лёней помочь надобно. Что это важнее.

А папа сказал, что сам предлагал мне работать. Что, как только получится перевезти бабушку, они вернутся. И работать он мне разрешил.

Дома я застала совершенно возмущённого Глеба. Он просто негодовал.

— Лёня, ты представляешь, Сашка написал отказ от наследства! Говорит, что ему от них ничего не надо. Я понимаю, что ничего не надо, но хоть нервы бы помотал. А то мать больную, умирающую ему свалили. А квартиру ему не положено. Отец, представляешь, родной отец заявил, что он и так «богатенький Буратино». Сашка пашет всю жизнь как проклятый. Ну что за люди!

— Ты только узнал? Глеб, не пыли на ровном месте. Они такими были и десять, и двадцать лет назад. Они от него ещё когда отказались… Люди, говоришь, а они не люди. Так, существа человекообразные. Давай лучше в субботу культпоход организуем, детей за город вывезем.

На том и порешили.

Действительно, поехали.

Последние дни лета. Красотень кругом. Хотя чувствуется дыхание осени, и по наличию жёлтых отдельных листьев на деревьях, и в жухлости травы, и по золотым колосьям бескрайних полей.

Вот не романтик я ни разу и красоту описывать не умею.

Расположились мы на краю поля перед самым лесом.

Глебка достал карандаш и альбом. Я занялась приготовлением импровизированного стола, а Лёня с Юленькой пошли к речке, которую даже речкой назвать трудно было. Так, ручей.

Поражала тишина. Для меня тишина — это не вакуум, она включает в себя определённые звуки, это и журчание того же ручья, и пение птиц, и шум ветерка, играющего листьями.

Настроение лирическое какое-то было. Я даже не прибегла к наушникам и не включила любимые песни любимых групп. Я слушала тишину, наслаждалась ей, впитывала её каждой клеточкой тела.

Я бродила по полю, ощущая руками спелые маслянистые колосья, я сидела около ручья, предаваясь мечтам. И в мечтах был он, тот хирург из моего отделения.

Я ничего не знала о нём.

Я боялась спрашивать у персонала, думая, что они заметят мое волнение и что они поймут…

Хотя, что можно заметить и что понять, я сама толком не осознавала.

Только сердце пускалось в галоп при каждой встрече с ним. Я не могла спокойно отвечать на его вопросы. Они были так, ни о чём, чисто по работе. Но мои щёки краснели, я терялась, опускала голову и не знала, что ответить.

Хорошо, что никто не знает о моих эмоциях, хорошо, что он ничего не замечает и продолжает относиться ко мне как к пустому месту, или как к любой санитарке отделения.

Хотя мне бы хотелось совсем другого отношения.

Всё-таки как несправедлив мир. Почему он сталкивает людей, дает понять, что вот она, твоя судьба, рядом. А судьба однобокая какая-то оказывается. И если мне чувствуется, что именно он моя судьба, то ему, похоже, так совсем не кажется.

А я млею от звука его голоса, я теряюсь в его присутствии…

Как хочется поговорить с кем-нибудь о моих чувствах. Только вот с кем?

С дядей Глебом нельзя. Он не то что не поймёт, он поймёт, только превратно. Ещё решит предпринять действия какие-нибудь. Ему не понравится, что тот хирург намного старше меня, я не знаю, сколько ему лет, но явно за тридцать. Он может решить разобраться с ним, чтобы тот голову мне не морочил.

И не объяснишь и не докажешь, что Илья Владимирович мне голову не морочит. Её себе морочу я сама. Но от этого совсем не легче.

С мамой бы поговорить. Спросить, как у неё-то всё было. Но она так далеко, не говорить же о таких важных вещах по телефону.

Решение пришло само. Потому что моё решение присело рядом со мной у ручья.

— Анюта, ты какая-то другая стала в последнее время, не влюбилась ли ты у нас, случайно? — он улыбался.

Такой милый и такой… Ну просто идеальный. Такой, каким я хотела видеть того, кого полюблю. Правда, Илья Владимирович вовсе на него не похож.

Но зато Лёня мой друг.

Всегда мой друг.

— Лёня, а у тебя бывало, что слышишь голос человека, и он для тебя особенный?

========== У каждого своя история любви ==========

— Почему ты никогда не рассказывал мне этого, Лёня? — дядя Глеб стоял позади нас, и, видимо, слышал абсолютно всё, о чём мы с Лёней говорили. По крайней мере, рассказ Лёни он точно слышал.

— Зачем? Это была моя история.

— Лёня, я такой дурак.

— Я знаю! Только гениальный дурак. Очень редкое сочетание, — они оба рассмеялись. — Много ты слышал?

— То, что говорил, вернее, рассказывал ты. Только рассказывал ты это всё Анюте, видимо, потому, что причина была в том, чтобы поделиться опытом.

— Ну, причинно-следственные связи — твой конёк, — Лёня говорил Глебу, но подмигнул мне, а у меня по телу разлилось тепло.

— Мне пора беспокоиться? — глядя мне в глаза, спросил Глеб.

— Нет, мы просто говорили. Не о чем беспокоиться, — ответила я и поднялась с камня, на котором сидела.

Судя по всему, я своего дядьку не убедила. Он с тревогой переводил взгляд с меня на Лёню и с Лёни на меня. Правда, расспросы прекратил, видимо, на время.

Мы перекусили, удобно расположившись на одеяле, погуляли ещё немного, а потом, уже ближе к вечеру, поехали домой.

Юлька уснула, как только вышла из душа.

Глебка играл в компьютерные игры, а меня снова стал расспрашивать дядька.

— Аня, кто он? Он старше?

— Дядя Глеб! Ну что ты прямо как мама с папой, ты же всегда был более демократичным.

— Это когда они рядом, я могу быть более демократичным. А их нет. Анюта, я за вас отвечаю. А ещё люблю, понимаешь, как своих. А вот любовь с демократией плохо вяжутся.

— Всё хорошо, просто решила расспросить Лёню, как оно — влюбляться! Он и рассказал.

— А меня ты расспросить не хочешь?

— А ты расскажешь? Нет, не расскажешь. Потому что спрятал всё, что было раньше, глубоко-глубоко в душу. Даже не в душу, а в потаённый карман души. И оставил только любовь к Лёне. А про неё я и так всё знаю. Свидетелем была!

— Ох, Анюта, Анюта!

— Ты мне лучше скажи, с мамой или папой разговаривал?

— Да, конечно, минут десять назад. Пока всё без изменений. Я сказал, что они могут быть там столько, сколько надо. Саша за работу беспокоится. Мама будет с ним сколько нужно. Очень важно, чтобы она была с ним. Саша подумывает «Скорую» выпросить, да перевезти мать на специализированном автомобиле. Так что там всё понятно, но сложно. Анют, ты мне лучше скажи, почему работать в учебном году удумала?

— Думаешь, из-за денег? Нет. Опыт. Какой-никакой, а опыт. Я уже уколы делать могу и внутривенные учусь. А через год у меня сестринская практика будет.

— И всё? Больше никакой причины нет?

Сказала, что нет. Не знаю, поверил ли.

***

С Ваней встретилась за день до начала занятий.

Он приехал и позвонил. Я к нему в общежитие прибежала, а там его мама. Познакомились. Я ей объяснила, что мы с Ваней дружим, просто дружим и ничего больше. Рассказала, как и где работала всё лето, Ваня, оказывается, тоже летом в больнице подрабатывал.

И о науке говорили. И о моих родителях. Она расспрашивала и про то, откуда мы, и как сюда, в центр, приехали.

Милая женщина, мне понравилась, и говорить с ней так легко было. Потом Ваня проводил меня до дома, но не вошёл, а я и не звала, мы ж все у дядьки, только ночевать домой поднимаемся.

— Что, до завтра? — попрощался Ваня. — Мама ночью уезжает. Приехала посмотреть, как я живу. Беспокоится. И про тебя всё спрашивала, видеть хотела.

— Конечно, беспокоится. Это я понимаю. А меня-то зачем видеть хотела?

— Я про тебя рассказывал много, ты ж мой единственный друг. Я скучал по тебе.

Мне так приятны его слова показались. Я тоже по нему скучала. Но я не ответила, попрощалась с ним, да домой пошла.

А потом круговерть закрутилась.

Занятия. Подготовка к занятиям, дежурства на работе. Ванька всё норовит пригласить куда-нибудь. Я с ним в кино сходила, в парке погуляли как-то раз.

А потом он надумал вместе со мной работать, но ему родители не разрешили. А я обрадовалась. Вот его мне на работе только и не хватало…

***

Через две недели после начала занятий вернулись мои родители.

Та «бабушка», папина мама, умерла. Папа сказал, что перед смертью она его узнала и так плакала, только говорить всё равно не могла. Но он её простил и, как ему кажется, она всё-всё поняла.

Не знаю, трудно мне судить о человеке, которого в глаза никогда не видела. Трудно и всё.

У меня на неё обида осталась. Даже не обида, а досада какая-то. И папу жалко. Он переживает, сильно. Он её любил, вот это то, что я точно знаю. Любил только потому, что она была его матерью. Любил вопреки здравому смыслу.

Я сказала ему об этом, а он ответил, что любовь вообще не поддаётся здравому смыслу, а любовь к матери — тем более. Сказал, что такая любовь безусловна.

Мама считает, что пройдёт время, и папа успокоится, что ему многое пришлось пережить и многое вспомнить, то, чего вспоминать совсем не хотелось.

Вот что происходит у меня дома.

А на работе есть только работа.

Пару раз у меня дежурства совпадали с дежурствами Ильи Владимировича.

Я так радовалась… Но зря. Абсолютно зря. Он не обращает на меня никакого внимания. Я и крашусь на работу поярче. Пытаюсь выглядеть. И халат у меня всегда чистый и накрахмаленный. И вертеться стараюсь рядом с врачами. Они меня не гонят, понимают, что пройдёт несколько лет, и я смогу быть им равной.

Но разговаривая с медсёстрами, я кое-что узнала про него, про Илью Владимировича.

Мне сестра постовая рассказала, что ему тридцать четыре года, что он был женат, но по глупости и по залёту, что его бывшая у нас в приёмном работает. Ещё я узнала, что у него есть сын пятнадцати лет.

Вот и всё. Он всё равно на меня не смотрит.

Редко бывает, что пройдёт мимо и улыбнётся, может, мне, может, мыслям своим, а у меня внутри тогда всё переворачивается, и душа в пятки уходит, то ли от страха, то ли от счастья, то ли вообще неизвестно от чего.

Думаю, что в это время вид у меня глупый, потому что я стараюсь не улыбаться в ответ, а всё одно улыбаюсь.

Он мне и по ночам снится…