Анна Голон - Анжелика. Королевские празднества

— Я не слишком обязала вас тем, что одолжила свои вещи? — спросила Мадемуазель, не упускавшая случая напомнить об оказанных ею услугах и никогда не вспоминавшая о допущенных ошибках.

Собеседницы согласились с тем, что герцогиня де Монпансье оказала неоценимую помощь королеве-регентше, которую осуждали из-за ее связей с Испанией и по множеству других причин, тогда как принцесса, дочь Генриха IV, сумела понравиться бунтовщикам и добилась, чтобы они позволили ее людям пройти в Тюильри и взять все необходимое. Об этом случае Великая Мадемуазель рассказывала Анжелике в Сен-Жан-де-Люзе.

— Парижане всегда вас любили, — признала Анна Австрийская, и хотя она не прибавила «увы!», тон ее говорил сам за себя.

По выражению лица Мадемуазель было видно, что та, хоть и старалась сдержаться, была рада услышать эти слова из уст королевы.

Но даже самые печальные воспоминания могут служить развлечением.

Обе дамы припомнили, как среди привезенной королевой одежды оказался сундук с перчатками из Испании. И когда бунтовщики принялись рыться в нем, проверяя, не спрятано ли где оружие, они расчихались из-за пропитавших ткань сильных ароматических средств!

Анжелика невольно улыбнулась. Эти разговоры воскресили в ее памяти дни, проведенные в Сен-Жан-де-Люзе, и убедили ее в том, что они не пригрезились ей, что она делила их вместе с живым и невредимым Жоффреем, который тоже был частью королевского двора, а значит, не мог просто так взять и исчезнуть.

Она непременно найдет его. Он вернется.

Мягкие женские голоса убаюкали Флоримона.

Во сне он вздыхал, и на длинных ресницах, отбрасывавших тень на щечки, блестели невысохшие слезы. Он чуть приоткрыл круглый ротик, яркий, как вишенка. Анжелика вынула платок и осторожно промокнула его выпуклый белый лоб, покрытый капельками пота.

Великая Мадемуазель вздохнула:

— Из-за этой жары можно свариться заживо!

— Когда мы ехали в тени деревьев, было легче, — ответила Анна Австрийская, обмахиваясь большим черным веером, — а сейчас мы проезжаем места, где леса практически нет.

В воздухе повисло молчание, потом Мадемуазель высморкалась, вытерла глаза и дрожащими губами произнесла:

— Мадам, как жестоко с вашей стороны напоминать о том, что и так разрывает мое сердце. Да, лес принадлежит мне, но мой покойный отец вырубил значительную его часть, чтобы оплатить свои долги, и мне почти ничего не досталось. Я потеряла по меньшей мере сто тысяч экю — сколько прекрасных бриллиантов, какой жемчуг можно было бы купить на эти деньги!

— Ваш отец никогда не отличался рассудительностью, моя дорогая.

— Какой ужас — все эти пни, торчащие из земли! Если бы я сейчас не ехала в карете Вашего Величества, то могла бы подумать, что меня обвиняют в преступлении против короля, потому что по обычаю вырубают те леса, хозяева которых совершили подобное злодеяние.

— По правде говоря, стоило бы, — заявила королева-мать.

Мадемуазель залилась краской до самых ушей.

— Ваше Величество так часто повторяли мне, что давно обо всем забыли! Я не осмелюсь даже предположить, в чем заключается намек.

— Я знаю, что не права, говоря так с вами. Что вы хотите — сердце порывисто, даже если разум стремится быть милосердным. Но я вас всегда любила. Да, когда-то я была сердита на вас. Я, вероятно, простила бы вам Орлеан[212], но ворота Сент-Антуанского предместья и пушки Бастилии… Попадись вы мне тогда, я бы вас задушила.

— И я это заслужила, так как прогневала Ваше Величество. К несчастью, я оказалась с людьми, которые принуждали меня делать то, что я делала, ссылаясь на честь и чувство долга.

— Не так-то просто понять, в чем заключается долг и к чему призывает честь, — медленно произнесла королева.

Они обе глубоко вздохнули.

Слушая их, Анжелика сказала себе, что ссоры вельмож и бедняков похожи. Но там, где простолюдин бьет кулаком, дворянин бьет из пушки. При этом крестьянам остается глухая вражда между соседями, а знати — тягостные воспоминания и клубок опасных интриг. Они говорят, что забыли прошлые обиды, они улыбаются народу, они принимают принца де Конде, чтобы угодить испанцам, они обласкивают господина Фуке, чтобы вытрясти из него деньги, но в глубине души они помнят все.

Если бы однажды письма из маленького ларца, спрятанного в башенке замка Плесси, увидели свет, разве не стали бы они той самой искрой, готовой в любое мгновение превратить тлеющие угли во всепоглощающее пламя? Таких бочек накопилось уже с лихвой…

Анжелике казалось, что она спрятала ларец в самой себе и теперь он свинцовым грузом раздавил ее жизнь. Она сидела, прикрыв глаза. Ей стало страшно от странных видений, против воли возникших перед ее мысленным взором: принц Конде склоняется над пузырьком с ядом или читает строки письма, которые он только что подписал: «Для господина Фуке… Я клянусь служить ему и только ему».

Анжелика чувствовала себя такой одинокой. Никому нельзя доверять до конца. Эти милые разговоры с придворными дамами не стоят ни гроша. Все они жаждут лишь покровительства и щедрот, и чуть только над нашей семьей нависнет тень немилости, они тут же отвернутся от нас. Бернар д'Андижос предан ей, но он такой легкомысленный! Едва маркиз въедет в ворота Парижа, как его и след простынет: он бросится в объятия своей любовницы, мадемуазель де Монмор, окунется вместе с ней в водоворот балов или же в компании гасконцев примется исследовать каждую таверну… А впрочем, все это пустяки! Просто надо поскорее добраться до Парижа. Там она обретет почву под ногами. Она поселится в своем чудесном отеле в квартале Сен-Поль, а потом начнет поиски мужа. Она готова на все, чтобы узнать, где он и что с ним случилось.

* * *

Они ехали по красивой ровной дороге в превосходной карете.

Анжелика, должно быть, задремала и сквозь сон услышала задумчивые слова королевы-матери:

— А вы поняли, какую шутку он с нами сыграл, уехав под предлогом того, что желает осмотреть порт Ла-Рошель? Мне рассказали, что он едва ли не бегом посетил пару кораблей и сразу умчался в Бруаж.

— Но ведь ее там уже не было!

— Марии? Конечно нет, и он об этом знал. Но это даже хуже. Он хотел увидеть дом, где она жила, лечь на кровать, на которой она спала. Он проплакал всю ночь.

Они опять вздохнули.

— До чего жесток закон любви, — сказала Мадемуазель.

— Лучше бы вовсе не знать ее, — сказала королева-мать.

Помолчав немного, они вернулись к столь занимавшему их предмету.

— Но после этой выходки он как будто бы каждую ночь проводит с королевой, — произнесла Мадемуазель.

— Да, потому что мы его вынудили. Пока он слушает и слушается нас, но я знаю, что когда-нибудь он станет более жестким и скрытным, чем его отец, мой покойный супруг — король Людовик XIII.

Снова надолго воцарилось молчание. Мысли Анны Австрийской обратились к происходящему и к предстоящим событиям.

— Еще одно возвращение в Париж… Опять въезд короля в столицу.

Карета покатилась медленнее — лошади шли в гору. Переход на шаг после галопа разбудил Анжелику. Она старалась не двигаться, чтобы не потревожить глубокий сон Флоримона.

— Столько возвращений! — продолжала королева-мать. — И чаще всего — в тревоге, никогда не зная наперед, придется ли дрожать от страха или от радости… И не окажемся ли мы вновь пленниками этих стен.

Возвращение из Сен-Жермена… Возвращение из Компьена… После мира в Рюэле…[213]

Ее голос зазвенел радостью и гордостью.

— Но он становится все красивее! Все царственнее! И все чаще крики ненависти сменяются криками любви: «Да здравствует король! Да здравствует король!» А теперь еще и торжественный въезд вместе с юной королевой! Кардинал принес нам мир!.. Я даже представить себе не могу, как будет ликовать народ.

— Да, это будет великолепно, — восторженно отвечала Мадемуазель.

КОРОЛЕВСКАЯ свита, сопровождавшая своего сюзерена, остановилась в Фонтенбло — великолепной резиденции французских монархов, раскинувшейся к юго-востоку от Парижа; но Мадемуазель, торопившаяся в Тюильри, оставила ее. Нужно было дать столице немного времени, чтобы та успела принарядиться к одному из крупнейших празднеств XVII века и воздвигнуть триумфальные арки.

— Мы прибудем в Париж еще до полудня, — сообщил Андижос Анжелике, когда на следующий день она вместе с Флоримоном устроилась в своей уже починенной карете, чтобы присоединиться к кортежу.

— Надеюсь встретить там мужа и рассчитываю, что все объяснится, — отозвалась Анжелика, — но почему такая кислая мина, маркиз?

— Да ведь вас вчера едва не убили. Не перевернись карета так вовремя, вторым выстрелом этот бродяга попал бы в цель. Пуля пробила стекло, а нашел я ее в подушке скамьи — как раз там должна была быть ваша голова.

— Ну, так вы сами видите, что удача на нашей стороне! Это, должно быть, счастливое предзнаменование: теперь фортуна будет к нам благосклонна.

Сознание того, что они скоро доберутся до Парижа, заметно улучшило настроение.

Начиналось настоящее утро Иль-де-Франса — свежее, бодрящее, ослепительно солнечное. Дорога вскоре стала более оживленной, а это означало, что они приближались к большому городу.

Все чаще попадались дворцы и отели, огороженные коваными решетками. Между маленькими, плотно стоящими домами, все более многочисленными, еле втискивались огороды и фруктовые сады, и все это сливалось в деревеньки и поселки, следовавшие друг за другом почти без перерыва.

Анжелика решила, что они в Париже, когда карета еще только катилась по пригороду. Оказавшись за воротами Сент-Оноре, Анжелика была разочарована при виде узких грязных улиц. Их шум отличался от уличного шума в Тулузе, он казался более резким, более крикливым и беспокойным. Громкие голоса торговцев, правивших экипажами кучеров и бежавших перед портшезами лакеев сливались в сплошной рев, напоминавший раскаты грома перед грозой. В горячем, смрадном воздухе Парижа не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка.

* * *

Более двух часов карета Анжелики, сопровождающий ее верхом Бернар д'Андижос, повозка с вещами и оба конных лакея добирались до квартала Сен-Поль. Затем они выехали на улицу Ботрей и замедлили ход.

Зеваки пристально разглядывали экипаж, стараясь рассмотреть гербы на дверце. Кое-кто с возмущенным видом отвернулся. Уличные ребятишки сперва с криками подбежали к экипажу, потом с криками отпрянули и, наконец, снова окружили карету и всадников, показывая на них пальцем.

Анжелика, у которой из-за тряски уже болела спина, пыталась отыскать глазами нужный дом среди целого ряда новых зданий и не обращала внимания на происходящее. Но когда кучер остановил лошадей перед перегородившей дорогу повозкой с сеном, она услышала, как какой-то человек, стоя на пороге маленькой лавки, воскликнул: «Это герб дьявола!» После чего он нырнул внутрь и захлопнул за собой дверь.

— Кажется, местные жители принимают нас за цыган, — поджав губы, изрекла Марго. — Жаль, что мессир граф не построил свой отель возле Люксембургского дворца. В свое время я прислуживала там его ныне покойной тетке.

— Может быть, Куасси-Ба вышел из повозки и так напугал этих людей?

— Тогда это еще одно доказательство того, что они невежи и варвары, ни разу не видевшие мавра.

Карета остановилась перед огромными воротами из светлого дерева с резными бронзовыми запорами и дверным молотком. За невысокой стеной, сложенной из белого камня, были видны двор и здание, построенное по последней архитектурной моде: облицованное каменными плитами, с высокими оконными проемами и прозрачными стеклами, со слуховыми окнами. Крыша, покрытая новой черепицей, блестела на солнце.

Лакей открыл дверцу кареты.

— Мы на месте, мадам, — произнес маркиз д'Андижос.

Но сам остался сидеть верхом на лошади и лишь ошеломленно смотрел на портик. Анжелика спрыгнула на землю и направилась к маленькому домику, который, видимо, был предназначен для привратника, охранявшего дом.

Начиная волноваться, она позвонила. То, что привратник не вышел открыть главные ворота, выглядело как недопустимое пренебрежение обязанностями. Но звука колокольчика как будто никто не слышал. Стекла в домике были грязными, и весь он казался нежилым.

Только тогда Анжелика обратила внимание на портик, который Андижос продолжал разглядывать с таким изумлением. Она приблизилась. Поверх портика была наброшена сеть из красных бечевок, густо заляпанная восковыми печатями. Воском был прикреплен и яркий от солнечного света белый листок бумаги.