Анна Голон - Анжелика. Королевские празднества

Марго погибла, а она предала Жоффрея.

«Если бы мне это хотя бы не доставило столько удовольствия!» — повторяла она.

Ненасытность собственного тела вызывала у нее ужас. Пока она была рядом с Жоффреем, пока растворялась в нем без остатка, она не понимала, до какой степени слова, которые муж так часто повторял ей: «Вы созданы для любви», — были правдивыми. Столкнувшись в детстве с грубостью и пошлостью, она считала себя холодной и недоверчивой. Жоффрей сумел освободить ее от оков страха, но он же пробудил в ней вкус к наслаждению, которого требовала ее здоровая, деревенская природа. Иногда это даже вызывало у него беспокойство.

Ей вспомнился летний вечер, когда, вытянувшись на постели, она изнемогала от его ласк. И вдруг Жоффрей резко спросил:

— Ты мне изменишь?

— Нет, никогда. Я люблю только тебя.

— Если ты мне изменишь, я тебя убью!

«Да, пусть он меня убьет! — внезапно вскочив, подумала Анжелика. — Как хорошо будет умереть от его руки. Я люблю только его».

Облокотившись на подоконник и глядя на ночной город, она повторила: «Я люблю только тебя».

В комнате слышалось легкое дыхание ребенка. Анжелике удалось поспать один час, но с первыми лучами солнца она была на ногах. Накинув на голову платок, она на цыпочках спустилась по лестнице и вышла из дома. Она затерялась в толпе служанок, жен ремесленников и торговцев и отправилась к собору Парижской Богоматери на утреннюю мессу.

На улицах лучи солнца позолотили поднявшийся от Сены туман, заполнивший их сказочной пеленой, но еще живы были ночные тени. Бродяги, мошенники, карманники возвращались в свои логова, а нищие, калеки и плуты расползались по углам улиц.

Их гноящиеся глаза следили за скромными женщинами, отправившимися помолиться Господу перед тем, как начать дневные труды. Ремесленники раскрывали окна своих лавок. Мальчишки-парикмахеры с сумками, полными пудры, и с расческами в руках спешили заняться париками господина советника или господина прокурора.

АНЖЕЛИКА поднялась на сумрачные верхние галереи собора. Церковные служители, шаркая туфлями, устанавливали на алтаре чаши и кувшинчики для воды и вина, которые используются для причащения, подливали воду в кропильницы, чистили подсвечники.

Она вошла в первую попавшуюся исповедальню.

В висках у нее стучала кровь, пока она рассказывала о совершенном грехе супружеской измены. Получив отпущение, она прослушала мессу, затем заказала три службы за упокой души своей служанки Маргариты.

Выходя из собора, она чувствовала умиротворение.

Час угрызений совести миновал. Теперь ей предстояло собрать все свое мужество, чтобы бороться и вырвать Жоффрея из тюрьмы.

Она купила у маленького уличного торговца еще теплые вафельные трубочки и принялась за них, осматриваясь по сторонам. На соборной площади нарастало оживление. К следующим мессам, которые во множестве служили в соборе Парижской Богоматери, подъезжали знатные дамы в каретах.

Перед дверями больницы Отель-Дьё монахини складывали в ряд тела умерших этой ночью, наглухо закрытые саванами.

Телега увезет их на кладбище Невинных[226].

Хотя площадь собора Парижской Богоматери была огорожена невысокой стеной, она, тем не менее, сохраняла тот беспорядочный и живописный вид, который некогда сделал ее самым популярным местом в Париже.

Пекари всегда продавали здесь задешево хлеб для бедняков, испеченный на прошлой неделе. Зеваки толпились перед Великим Постящимся — огромной гипсовой статуей, покрытой свинцом, которую парижане видели на этом самом месте испокон веков. Неизвестно, кого изображал этот памятник: человек, в одной руке держащий книгу, а в другой — жезл, оплетенный змеями.

Он был самым известным персонажем в Париже. Ему приписывали способность говорить в дни восстаний, выражая чувства народа, и сколько же тогда появлялось пасквилей, подписанных «Великий Постящийся Нотр-Дама»…

Услышьте голос, ныне разносящийся,

Наставника, что прозван был Постящимся.

За то так прозван был, что, как в народе говорят,

Не ест он и не пьет уж сотни лет подряд.

Сюда, на паперть собора Парижской Богоматери, веками приводили преступников в рубахе смертников, с огромной свечой в пятнадцать ливров весом[227] в руках, чтобы они принесли публичное покаяние в соборе Парижской Богоматери перед костром или виселицей.

Вспомнив о зловещих призраках, Анжелика почувствовала, как по коже пробегает озноб.

Сколько их было здесь, оглушенных злобными выкриками толпы, преклонивших колени под слепыми взглядами старинных статуй святых, высеченных из камня!

Она тряхнула головой, чтобы отогнать мрачные мысли, и уже собиралась возвращаться в дом прокурора, когда ее догнал церковник в повседневном облачении.

— Мое почтение, мадам де Пейрак. Я как раз собирался к мэтру Фалло, чтобы поговорить с вами.

— Я в вашем распоряжении, господин аббат, но я не могу припомнить ваше имя.

— В самом деле?

Аббат одним движением снял широкополую шляпу и парик с короткими белыми волосами, и изумленная Анжелика узнала адвоката Дегре.

— Вы! Но к чему этот маскарад?

Молодой человек снова надел парик и проговорил вполголоса:

— Потому что вчера в Бастилии нужен был священник.

Он извлек из складок своего одеяния маленькую табакерку, взял понюшку, расчихался, высморкался и затем спросил:

— Как вы находите? Правдоподобно, не так ли?

— Несомненно. Я сама попалась на вашу удочку. Но… скажите, вам удалось попасть в Бастилию?

— Тс-с-с! Идемте к господину прокурору. Там мы сможем поговорить спокойно.

Дорогой Анжелика едва сдерживала нетерпение.

Узнал ли что-нибудь адвокат? Видел ли он Жоффрея?

Дегре очень степенно, тяжело шагал рядом с ней со смиренным видом достойнейшего набожного викария.

— И часто вам с вашей профессией приходится вот так переодеваться?

— С моей профессией — нет. Моя профессиональная гордость адвоката даже противится подобному маскараду. Но выживать-то надо. Когда я устаю от охоты на клиентов на ступенях Дворца правосудия, чтобы заполучить ведение дела, которое не принесет мне и трех ливров, я предлагаю свои услуги полиции. Если бы это стало известно, мне бы это навредило, но я всегда могу сделать вид, что действую в интересах своих клиентов.

— А не слишком ли смело переодеваться священником? — спросила Анжелика. — Ведь вас могут обвинить в святотатстве.

— Я не претендую на совершение таинств, я вызываю людей на откровенность. Мой костюм внушает доверие. Нет никого, кто кажется наивнее молоденького викария, только что покинувшего стены семинарии. Чего только ему не рассказывают. Ах! Я, конечно, не такой уж мастер. То ли дело ваш зять Фалло, который был моим соучеником в Сорбонне. Вот он далеко пойдет! Пока я играю роль аббата, семенящего рядом с прелестной девушкой, этот серьезный судья проведет все утро, стоя на коленях во Дворце и слушая судебную речь господина Талона на процессе о наследстве.

— Почему на коленях?

— Такова судебная традиция, существующая с правления Генриха IV. Прокурор готовит процесс, адвокат ведет дело в суде. Он гораздо выше рангом, чем прокурор. Тот должен стоять на коленях, пока адвокат говорит. Но зато у адвоката живот прилип к позвоночнику, а у прокурора брюхо набито. Еще бы! Он получил свою долю добрую дюжину раз на разных стадиях расследования.

— Мне все это кажется сложным.

— И все же постарайтесь запомнить эти детали. Они могут иметь значение, если нам удастся начать слушание дела вашего мужа.

— Неужели может дойти до этого? — воскликнула Анжелика.

— Это необходимо, — сурово ответил адвокат, — это его единственный шанс на спасение.

В маленьком кабинете мэтра Фалло он стянул с головы парик и пригладил руками жесткие волосы. Лицо, только что казавшееся таким веселым и оживленным, мгновенно приняло озабоченное выражение. Анжелика села у маленького столика, машинально вертя в руках одно из гусиных перьев прокурора. Она не осмеливалась задать Дегре вопрос. Наконец, не в силах более сдерживаться, она спросила:

— Вы его видели?

— Кого?

— Моего мужа.

— О! Нет, об этом и речи не может быть. Его пребывание в тюрьме окружено строжайшей тайной. Комендант Бастилии отвечает головой за то, чтобы ваш муж не мог ни с кем ни говорить, ни переписываться.

— С ним хорошо обращаются?

— В настоящее время — да. У него есть кровать и два стула, и он питается так же, как и комендант. Позволю себе также сказать, что он часто поет, что он исписал стены своей темницы математическими формулами, пользуясь маленьким кусочком гипса, и ему удалось приручить двух огромных пауков.

— О! Жоффрей, — прошептала Анжелика с улыбкой, хотя глаза ее наполнились слезами.

Итак, он жив, он не сделался слепым и глухим призраком, стены Бастилии оказались недостаточно толстыми, чтобы подавить его жизнелюбие.

Она подняла глаза на Дегре.

— Благодарю, мэтр.

Адвокат с досадой отвел взгляд.

— Не нужно меня благодарить. Дело это крайне сложное. Должен признаться, я израсходовал всю сумму, которую вы дали мне, чтобы добыть эти незначительные сведения.

— Деньги не проблема. Просите у меня столько, сколько нужно, чтобы продолжить расследование.

Но молодой человек упорно продолжал смотреть в сторону, как если бы чувствовал смущение, несмотря на свою словоохотливость.

— По правде говоря, — резко произнес он, — я спрашиваю себя, не должен ли я вернуть вам эти деньги. Думаю, я взял на себя слишком много, решив заняться этим делом, которое кажется мне чрезвычайно сложным.

— Вы отказываетесь защищать моего мужа? — воскликнула Анжелика.

Еще вчера она не могла отделаться от чувства недоверия к этому юристу, который, несмотря на блестящую рекомендацию, был всего лишь бедняком, не каждый день евшим досыта.

Но сейчас, когда он заикнулся о том, что собирается отказаться от защиты, ее охватила паника.

Он проговорил, качая головой:

— Чтобы его защищать, нужно, чтобы его обвинили.

— А в чем его обвиняют?

— Официально ни в чем. Его просто нет.

— Но тогда ему ничего не могут сделать.

— О нем могут навсегда забыть, мадам. В подземелье Бастилии некоторые заключенные томятся уже тридцать-сорок лет, забыты не только их преступления, но и их имена. Вот почему я говорю: наибольший шанс спасти вашего супруга — это начать судебный процесс. Но даже тогда процесс, вероятно, будет закрытым, адвокату запретят присутствовать. Так что вы напрасно потратите ваши деньги!

Она встала перед ним и пристально на него поглядела.

— Вы боитесь?

— Нет, но я не перестаю задавать себе вопросы. Что предпочтительней для меня — оставаться адвокатом, не ведущим своего судебного процесса, или рисковать оскандалиться? Что предпочтительней для вас — скрыться в провинции с ребенком и теми деньгами, которые у вас остались, или распрощаться с жизнью? Что предпочтительней для вашего мужа — провести долгие годы в тюрьме или быть вовлеченным в процесс… по обвинению в колдовстве и святотатстве?

У Анжелики вырвался глубокий вздох облегчения.

— Колдовство и святотатство!.. Так вот в чем его обвиняют?

— По крайней мере, именно это послужило поводом для ареста.

— Но это не серьезно! Это только очередная глупость архиепископа Тулузского.

И она подробно рассказала молодому адвокату об основных причинах ссоры между архиепископом и графом де Пейраком. О том, как последний нашел способ добычи золота, скрытого в некоторых горных породах, но которое можно извлечь из них благодаря науке, о том, как архиепископ, завидуя богатству графа, решил узнать его секрет, на деле бывший всего лишь химическими опытами.

— Нет никакого волшебства, это только научная работа.

Адвокат состроил мину:

— Мадам, в этих вопросах я некомпетентен. Если эти научные исследования и являются основой для обвинения, то нужно собрать свидетелей, устроить перед судьями демонстрацию и доказать им, что речь не идет о магии и колдовстве.

— Мой муж не праведник, но по воскресеньям он посещает мессы, постится и причащается по большим праздникам. Он щедр к Церкви. Однако архиепископ боится его влияния, и вот уже долгие годы они враждуют.

— К несчастью, быть архиепископом Тулузским — это кое-что значит. В некотором отношении этот прелат имеет больший вес, чем архиепископ Парижский, и даже больший, чем кардинал. Вспомните, что именно он — единственный из оставшихся во Франции представителей святой инквизиции. Между нами говоря — мы-то люди современные, — подобная история не кажется правдоподобной. Инквизиция на грани исчезновения. Но она еще бушует в некоторых регионах юга Франции, прежде всего — в Тулузе и в Лионе. Но в конечном счете, в этом конкретном деле я боюсь не столько гнева архиепископа и обвинений инквизиции, сколько… Вот, прочтите-ка это.