— Бесстыдство этих людей не имеет границ. Их перо не щадит даже судейских. И вот результат: грязных писак бросают в Бастилию, словно они — порядочные люди, а ведь даже черная тюрьма Шатле для них слишком хороша.

Муж Ортанс сопел, как разъяренный бык. Анжелика никогда бы не подумала, что он способен так разволноваться.

— Памфлеты, пасквили, песни — они завалили нас ими. Они не щадят никого — ни короля, ни двор, их не смущает даже богохульство.

— В мое время, — вмешался старый дядюшка Фалло, — эта порода писак только-только начинала распространяться. А сейчас они стали настоящими паразитами, позором нашей столицы.

Он всегда был более чем скуп на слова и открывал рот лишь для того, чтобы попросить рюмку айвового вина или свою табакерку. Произнесенная им только что длинная фраза показала, насколько его потрясло чтение памфлета.

— Ни одна уважающая себя женщина не ступит на Новый мост, — отрезала Ортанс.

Мэтр Фалло высунулся в окно.

— Ручей унес эту мерзость. Мне интересно, не стояла ли под ней подпись Отверженного Поэта?

— Я в этом не сомневаюсь, — ответил дядя, — только у него такой ядовитый язык.

— Отверженный Поэт, — тихо произнес Фалло, — человек, критикующий все наше общество, бунтарь с рождения, паразит! Однажды я видел его в ярмарочном театре, он развлекал толпу невесть какими язвительными россказнями. Его прозвали Клод Ле Пти. Подумать только, эта тощая жердь с волосенками цвета репы нашла способ заставить скрипеть зубами короля и высшую знать. Как печально жить в подобную эпоху! Когда же полиция избавит нас от этих шутов?

Он повздыхал еще несколько минут, и разговор зашел о другом.

* * *

В последующие дни Анжелика была так занята, что не обращала внимания на поведение Ортанс. Та напустила на себя заговорщический вид, и на ее лице то и дело появлялась сочувствующая и в то же время победная улыбка.

Анжелика еще не оправилась от испытанного в Тюильри потрясения и равнодушно наблюдала гримасничанье сестры, памятуя о том незавидном для нее происшествии, в которое она попала. Но через некоторое время она поняла, что своими ужимками Ортанс хотела намекнуть, что заметила отсутствие Марго. «Ха-ха! Вот тебе и верная служанка! Она тоже оставила тебя, — читалось на ее лице. — Стоило выказывать ей свое расположение!»

Анжелика поняла смысл речей, которыми за обедом время от времени и без всякого на то повода разражалась сестра: «Все слуги трусы, вот почему необходимо относиться к ним строго», или «Слабого хозяина всегда обманут. Слабый хозяин — беда для всех!» Ортанс обладала умом и проницательностью, когда речь шла о людях, которые ее окружали. Она хотела узнать, что же произошло. Исчезновение Марго показалось ей подозрительным. Она завидовала симпатии, связывавшей Анжелику с этой проворной, надежной южанкой, и злилась оттого, что не могла заставить слуг работать на нее с таким рвением, которого она бы хотела от них добиться.

Анжелика тихо радовалась, что доверилась своей интуиции, подсказавшей ей не открываться сестре. Сначала ей было немного горько оттого, что, вопреки ее ожиданиям, родственники не готовы во всем ее поддержать, но сейчас она не могла сдержать грустной улыбки, представляя себе реакцию Ортанс, если бы та узнала, что ее родную сестру едва не убили в королевском дворце, а сопровождавшая ее служанка рассталась там с жизнью.

После кошмара, пережитого в Лувре и Тюильри, как будто раздавившего ее, Анжелика с некоторым удивлением осознала и оценила спокойствие и порядок, царившие в доме сестры. Она была признательна ей и мэтру Фалло за то, что они предоставили ей кров, поэтому было бы лучше, чтобы они не догадывались, какие таинственные, но грозные опасности исходили от блистательного королевского двора, на который они взирали с таким восхищением, обожанием и поклонением. Семья сестры служила ей защитой, и не стоило рассеивать питавшие их иллюзии по поводу собственного существования.

В следующие дни Анжелика старалась набраться терпения.

Как-то утром пришел ее бывший кучер с предложениями о продаже повозки и лошадей от владельца конюшен, в которых Анжелика их оставила. Анжелика поспешила заключить сделку.

— Так ты здесь прочно обосновалась?! — набросилась Ортанс, следившая за разговором.

— Ортанс, я должна дождаться, когда король въедет в Париж, — спокойно ответила Анжелика. — Тогда я пойду в Лувр и, возможно, на аудиенции у Его Величества все прояснится.

Ортанс передернуло. Она не скрывала своего недоверия.

— Король! Король! Вечно ты со своим сумасбродством! Права была Пюльшери, когда говорила, что ты — сама непоследовательность! Ты отдаешь себе отчет в том, что ты сама в опасности и, оставаясь здесь, подвергаешь опасности мою семью?

Слова Ортанс произвели на Анжелику большее впечатление, чем последняя бы этого хотела. Но, хотя Анжелика более реально оценивала положение дел, стараясь, впрочем, это по привычке скрыть, у нее не было другого выхода, кроме как ждать прибытия короля в столицу.

— Почему ты решила, что я в опасности? — с твердостью в голосе возразила она. — Потерпи! Как только король и двор окажутся в городе, все изменится. А пока я продам карету, и вырученных денег хватит, чтобы оплатить тебе расходы на наше содержание. Я тем временем присмотрю другое жилье и перееду, как только маркиз д'Андижос и Куасси-Ба вернутся из Лангедока с необходимой суммой.

Ортанс закатила глаза, с недоверием отнесясь к известию о деньгах из Лангедока, но настаивать не стала.

Анжелика считала на пальцах, за сколько дней Бернар д'Андижос и Куасси-Ба смогут галопом доскакать до Тулузы и привезти ей оттуда деньги и известия. Каждое утро она надеялась, что именно сегодня настанет тот самый день, когда они вернутся. Ведь теперь мирное время, поездка из Парижа в Лангедок уже безопасна: нет разбойников, нет разрушенных мостов и дорог, разбитых во время сражения. Двор много путешествовал, дворяне из всех концов страны съехались на свадьбу короля, поэтому во всех провинциях должны были поправить дороги.

Те самые дороги, что когда-то утвердили незыблемость римского мироустройства[228].

Анжелика все еще находилась в доме мэтра Фалло, расположенного в глубине квартала Сен-Ландри. Адвокат посоветовал ей ждать. Ждать прибытия короля в Париж. Как ни тягостно ей было ожидание, торжественность события требовала масштабной подготовки. Въезд монархов в Париж был поводом для населения выразить любовь к своему монарху, устроить празднество и незабываемые увеселения.

Ее успокаивало то, что Сен-Ландри был островом на острове.

Вечером она вслушивалась в шум большого города. За Сите, где она чувствовала себя в безопасности, по обеим берегам Сены жил многоликий беспокойный город, носящий имя Париж. За стенами одного из его зданий, в одной из его крепостей, был Жоффрей.

Теперь — спасибо адвокату Дегре! — она была уверена в этом. Жоффрей был жив, пусть даже в лишенной удобств тюремной камере. Она посылала ему мысленное «Я люблю тебя», и в глубине души «ты» произносилось легче, чем раньше, когда она цепенела в его присутствии. Она закрывала глаза и воскрешала в памяти то время, когда он постепенно завоевывал ее, когда она наконец оказалась побеждена и обезоружена собственным желанием полностью принадлежать ему.

И когда Анжелика слышала измышления Ортанс о репутации «этого человека», которые та цедила сквозь зубы, она с трудом сдерживала слабую улыбку — столь бездонной ей казалась пропасть между ужасными обвинениями и правдой о том, кто правил в далеком Лангедоке.

Жоффрей де Пейрак, ее муж, ее любовь. Она с ужасом видела пропасть между лживыми сплетнями и настоящими выдающимися качествами того человека, которого она любила, человека, который умел как никто другой окружить ее своей любовью, и она понимала, что не перестает открывать его заново. Он был необъятным. Он столько всего знал. Он знал все. И она только изумлялась, что сумела внушить «этому человеку» любовь.

Она сгорала от нетерпения броситься ему на помощь.

Упасть к ногам короля!

Но когда же он, в конце концов, вступит в Париж!

* * *

Июль подходил к концу.

За ним пришел август, и старый дядя Фалло заметил, что в этом году, в разгаре лета, никто не отдавал себе отчета, что оно проходит.

Дело было не в том, что август принес страшную жару, худшую даже, чем в июне, когда гремели грозы, приносящие на некоторое время прохладу.

Но по обычаю, в августе высшая знать, дворяне и мещане покидали Париж со всеми домочадцами и слугами, чтобы устроиться в своих более или менее просторных загородных резиденциях, во дворцах и маленьких усадьбах: одни — чтобы подышать свежим воздухом, многие — чтобы проследить за тем, как проходит жатва в их имениях, и все — чтобы насладиться вечерами на берегу реки под звездным небом.

Однако этим летом Париж жил ожиданием торжественного въезда короля и новой королевы, и в город стекались толпы людей. В отсутствие надежных сведений относительно даты торжества все боялись пропустить захватывающее зрелище, слишком редкое, чтобы увидеть его дважды в жизни: въезд короля и королевы в столицу и пышные празднества.

Несмотря на нетерпение, все прекрасно понимали, что въезд короля Людовика XIV и новой королевы Франции, Марии-Терезии Австрийской[229], непременно состоится и что заключенный союз означает, что граница между Францией и Испанией теперь будет определяться Пиренейским договором, обеспечивающим вечный мир между двумя державами.

Все смирялись с тем, что приготовления к празднеству будут длительными и кропотливыми.

Адвокат Дегре еще так и не вернулся.

Анжелика понимала, что до торжественной церемонии въезда короля в Париж сделать ничего нельзя, не удастся найти никаких известий или поддержки. Но томительное бездействие ожидания в квартале Сен-Ландри обернулось для нее настоящим испытанием.

Да еще Ортанс с ее талантом усложнять жизнь близким. Ей удалось отравить даже лучшие воспоминания. Анжелике казалось нелепым то, что она огорчалась, как ребенок, при мысли, что добрая Пюлынери злословила о ней, когда они с Ортанс без умолку болтали зимними днями, склонившись в тусклом свете над шитьем в больших пустых комнатах замка Монтелу. Заявляя, что Анжелика — «сама непоследовательность», Ортанс тем не менее ценила то, что сестра составляла ей компанию, пока сама она сидела у окна и вышивала или чинила одежду.

Но, как и раньше, в Анжелике вспыхивала непреодолимая потребность броситься вон из дома, хотя она и гасила ее усилием воли, упрекая себя за то, что сама приближается к подкарауливавшей ее непонятной опасности.

Однажды в полдень, спускаясь по лестнице, она заметила в вестибюле старого дядюшку, который, пошатываясь и опираясь на трость, подошел к входной двери и, украдкой оглядевшись по сторонам, отодвинул задвижку.

Она подошла к нему и взяла под руку, помогая переступить порог.

— Я хочу выйти, — с подозрением глядя на нее, проговорил старик.

— Видит Бог, я не собираюсь мешать вам, месье. Я бы тоже хотела выйти, да боюсь заблудиться, оказавшись в Париже без сопровождения. Не согласитесь ли вы быть моим проводником?

Они пустились в путь, держась под руки, и Анжелика чувствовала облегчение оттого, что она не одна и не привлекает лишних взглядов. Этот немощный спутник позволил ей смешаться с толпой, которая на этой узкой улице за собором была особенно плотной. Здесь она была просто молодой женщиной, сопровождающей старика в его ежедневной прогулке.

После нескольких шагов дядя перестал скрывать свое удовлетворение. С тех пор как стали сказываться возраст и слабость, ему пришлось отказаться от удовольствия погреться на солнце во время коротких прогулок. Но сегодня ему захотелось посмотреть приготовления ко въезду короля, которые проводились на мосту Нотр-Дам, и он решился пройтись до этого места, помогая себе тростью. Предложение Анжелики пришлось как нельзя кстати. Кроме того, он радовался, что идет под руку с прелестной юной женщиной.

У моста Нотр-Дам, рядом с больницей Отель-Дьё, толпа стала еще плотнее. И пересуды распространялись быстро. Поговаривали, что обычно путь монархов идет через остров Сите с последующим подъемом на мост Менял, чтобы затем кортежем выйти на более широкую, идущую с севера на юг старую улицу Нор-Сюд[230], что тянется мимо величественного и нескончаемого Дворца правосудия, ступени которого в такие дни пестрят строгими черными и белыми с алым подбоем горностаевыми мантиями. Почему же в этот раз предпочли мост Нотр-Дам, выходящий к Старому рынку, с его изобилием предлагаемых торговцами цветов и трав…

Дело, несомненно, было в том, что король хотел показать молодой супруге лучшее, что имелось в городе.