«Ведь даже испанские гранды и знатные сеньоры не соизволили приехать в Сен-Жан-де-Люз, чтобы взглянуть на французский королевский двор… Король пожелал, чтобы и принцесса, его кузина, также воздержалась от поездки».

— Но я настаивала на своем, уж можете мне поверить.

Это привело к целой проблеме. Министры собрались в комнате кардинала, все еще прикованного к постели подагрой. Брат короля, хорошо понимая, что уж ему-то окончательно отказано в разрешении появиться на церемонии в иностранном королевстве, изо всех сил старался — «что довольно подло» — добиться того же запрета и для Мадемуазель.

Но король, напротив, неожиданно передумал и дал свое согласие.

Просто-напросто королева Анна объявила, что может довериться только мнению Мадемуазель и что настал момент, когда кто-нибудь здравомыслящий наконец опишет ей инфанту, чтобы «ее материнское сердце успокоилось». Лишь уверившись в красоте невестки, она сможет подготовиться к торжественному и волнительному моменту встречи на Фазаньем острове, которого так ждала.

Кардинал понимал, что следует уважать трепетное отношение испанцев к независимости их земель, и потому сообщил дону Луису де Аро, что на церемонию инкогнито прибудет Великая Мадемуазель. Месье Лене[140], поверенному принца Конде, поручили ее сопровождать. Принцесса приказала одолжить на время простую карету, чтобы фамильный герб на экипаже не выдал ее.

Так что сегодня Бине не надо заниматься прическами!

— Пусть мои волосы останутся не завитыми. Конечно, бесцветные плоские пряди меня не красят, но зато так нас точно никто не заметит.

Великая Мадемуазель одела платье из черного сукна и черную атласную вуаль, а скромное жемчужное ожерелье и серьги сочла единственными украшениями, уместными во время траура. Она была полностью готова к своей миссии.

Пудриться принцесса не стала.

Поездку организовывали в строжайшей тайне, чтобы герцогине де Монпансье не досаждали просьбами те, кто жаждал бы к ней присоединиться. Так что Мадемуазель взяла с собой только Анжелику и еще трех дам.

* * *

В Андее, на берегу Бидассоа, их ждали заранее приготовленные Лене лодки. Ими оказались три габары с «великолепной росписью и позолотой», портьерами из голубого узорчатого шелка с крупной бахромой из золотой и серебряной нити и всей необходимой для комфортного путешествия мебелью.

Лодочники рассказали им, что уже перевозили нескольких французских дам в Фонтарабию.

— Я уверена, что это кое-кто из свиты королевы и мадам де Моттвиль. Она боялась поставить под угрозу мое инкогнито, потому что уж ее-то испанцы знают. Держу пари, утром она завтракала с Пиментелли…

Всю весну тайный эмиссар испанского короля дон Антонио Пиментелли де Прадо[141] ездил по окрестностям Парижа, тайно спеша в Лувр, как только ему подавали знак.

Все его знали, и каждый хотел видеть, чтобы обсудить события наполненного мучительным ожиданием года. Его привязанность к королевскому двору Франции, а точнее, привязанность двора к нему, появилась во время поездки в Лион, куда он прибыл с доброй вестью и словами: «Инфанта ваша».

Мадам де Моттвиль действительно обедала у Пиментелли. Ее и еще нескольких дам заметили в окнах его дома. Позже стало известно, что дон Антонио угощал их шоколадом, который очень ценился в Испании, и бисквитами.

На пристани Фонтарабии путешественников ждала открытая карета, запряженная шестеркой лошадей. И хотя Мадемуазель не сомневалась в успехе своего инкогнито, она, тем не менее, была уверена, что карету предоставили именно ей. Король Испании отличался редкой учтивостью. А главное — и это очень понравилось Мадемуазель — уважал родственников короля. Его предупредили о прибытии важной особы, и он бы не позволил смутить гостя ранга принцессы де Монпансье встречей с грубой толпой плебеев.

Не считая придворных, сопровождавших короля из Мадрида, множество дворян рангом пониже появились в последний момент в Фонтарабии, откликнувшись на летящий над горами радостный клич. Они боялись пропустить захватывающее зрелище, событие, казавшееся еще совсем недавно абсолютно невозможным, — подписание мирного договора между Францией и Испанией.

Фонтарабия — небольшой город, расположенный в горах, — на все лады воспевал честь и славу Испании. Среди тех, кого поток военных, всадников и музыкантов отнес к дверям церкви Святой Марии, были епископ Памплоны, граф де Фуэнсалдана[142], герцог де Верагуа, барон де Ватевилль и дон Антонио Пиментелли де Прадо, тайный посланник короля Испании в Лионе.

Испанский хроникер отмечал, что улицы заполнила шумная толпа, «но она только добавляла зрелищности и красочности спектаклю. Граф де Фуэнсалдана ослепил всех изысканностью своего наряда, великолепием одежд слуг и окружавшей его многочисленной семьи».

Там же находился дон Карлос д’Эсте, маркиз де Бургомайн[143] — рыцарь Золотого руна[144], командующий немецким полком и генерал-сержант Армии. Был и дон Хениго де Беландия, рыцарь и командор ордена Святого Иоанна[145], а также генерал и главнокомандующий артиллерией Милана — могущественного и знаменитого итальянского города, где императоры Священной Римской империи продолжали короновать королей Ломбардских. А также дон Николас де Кордога, рыцарь ордена Сантьяго, полковник от инфантерии[146] и генерал Армии; дон Хосе де Борха, рыцарь ордена Монтезы[147], капитан кавалерии; дон Диего де Фонсека, капитан от инфантерии; дон Хосе де Кордоба, рыцарь ордена Калатравы[148] и также капитан от инфантерии; дон Хосе де Эскобедо, назначенный на галеоны; дон Антонио де Роблес, рыцарь ордена Сантьяго, капитан кавалерии, и наконец сержант-майор Габриэль де Сифра.

Вместе с бароном Ватевиллем, сеньором Бро, аббатом де Болме, а также Вирджинио Ваалем — братом ордена Святого Иоанна, сержант-майором и полковником, здесь также были барон де Сен-Морис, полковник от немецкой инфантерии, и дон Фернандо де Лухан виконт де Сен-Мар — капитан стражи правителя Милана. Пожаловали дон Франциско де Салазар, сын графа Салазара, и дон Хуан Антонио Абурто[149] — оба блистательные капитаны кавалерии, а также маркиз де Рисбург, полковник от валлонской[150] инфантерии.

Прибыли полковник от немецкой инфантерии барон де Вик, граф д’Утрехт, маркиз Арпано, граф Эреди и полковник кавалерии дон Альфонсо Перез де Лос Риос. Герцога де Верагуа сопровождали рыцарь ордена Калатравы, капитан от инфантерии дон Луис де Аларкон и дон Хуан де Ватевилль, маркиз де Конфлан, а также полковник кавалерийских частей граф де Бассолен. Дополняли великолепный сонм многочисленные представители дворянства горных баскских провинций Испании — Наварры, Бискайи, Гипускоа и Араба[151]. По словам испанского хроникера, «знатные баски, наряду с дворянами и простолюдинами Франции добавили зрелищу еще больше пышности».

Все возглавляющие кавалерию принцы прибыли к церкви верхом и теперь, красуясь, гарцевали, восхищая всех талантом наездника и великолепием нарядов. Дон Карлос д’Эсте, маркиз де Бургомайн, выделялся особенно, поскольку носил орден рыцаря Золотого руна. Не менее яркой фигурой были Хениго де Беландия, рыцарь и командор ордена Святого Иоанна, и дон Педро д’Арагон, капитан бургундской стражи. Они напоминали Великих герцогов Запада[152], которые, мечтая воскресить легендарное королевство Лотаря[153], простиравшееся от севера до юга, ослепляли Европу великолепием и щедростью и находились в родстве как с Габсбургами, так и с королями Испании.

Орден Золотого руна представлял собой цепь из перемежающихся золотых звеньев в виде пластинок, на которых изображены золотые огнива, исторгающие языки пламени в форме буквы «В», что означало «Бургундия». К центральному звену цепи или же на широкую алую ленту подвешивали золотого барашка.

На паперти и у входа в церковь уже толкались охваченные волнением люди, одни протискивались внутрь, другие стояли в проходе, чтобы посмотреть, как в церковь будут входить король и инфанта, некоторые, напротив, пробирались к выходу, пытаясь отыскать знакомых.

Беспокойная толпа зевак разлучила Анжелику и Мадемуазель, к которой неожиданно подошли два гордых идальго, разыскивающих «родственницу месье Лене», и весьма почтительно проводили ее внутрь храма.

Ожидание затянулось.

Скучающие священники беседовали с француженками, и мадам де Моттвиль не раз ужаснулась речам, которые они вели, пользуясь царившим в храме полумраком.

«Perdone. Déjeme pasar»[154], — неожиданно произнес по-испански чей-то хриплый голос позади Анжелики. Она оглянулась и, посмотрев вниз, увидела рядом престранное создание. Это была карлица с невероятно уродливым лицом, настолько маленькая и полная, что казалась квадратной. Ее пухленькая рука сжимала ошейник черной борзой. Следом шел карлик в яркой, как и у его спутницы, одежде, толстощекий, с хитрой физиономией, при виде которой каждому хотелось смеяться.

Толпа раздвинулась, пропуская маленьких людей и собаку.

— Это карлица инфанты и ее шут Томасини, — произнес кто-то. — Кажется, она забирает их с собой во Францию.

— И зачем ей эти уроды? Во Франции у нее найдутся другие поводы для смеха.

— Она утверждает, что только ее карлица умеет готовить шоколад с корицей.

Наконец, за Анжеликой пришел сам Лене. Анна Австрийская поручила заботу о Мадемуазель и ее свите поверенному принца Конде, с которым возобновила старую дружбу, связывавшую их еще до Фронды.

Дворцы испанского короля и его дочери находились недалеко от церкви, но, чтобы до нее добраться, пришлось бы несколько раз подниматься в гору. Так что Их Величества поехали в карете. Инфанта сидела по левую руку от отца.

Словно рябь по водной глади, по толпе пробежала волнительная дрожь предвкушения встречи с монаршей семьей, а когда король Испании вышел из кареты, то шепот восхищения перерос в рев обожания.

В честь важного события поля шляпы Филиппа IV удерживали две самые впечатляющие драгоценности из сокровищ короны: исключительно крупный бриллиант, названный «Зеркалом Португалии»[155], и жемчужина, единственная в своем роде по форме, величине и перламутровому блеску — «Пелегрина»[156].

Мадемуазель прошептала на ухо Анжелике:

— Это означает «Паломница» на испанском…

Филипп IV, бледный как смерть, шел по главному нефу. Хор пел «Te Deum».

Инфанта следовала за отцом одна, одетая в белое атласное платье с богатой вышивкой. Но «страж инфанты» так искажал ее фигуру, что французам не удавалось составить верное суждение о внешности своей будущей королевы. Ее главная камер-дама, графиня де Приего, несла шлейф этого внушительных размеров одеяния.

Король склонился перед алтарем «с неповторимым величием», как потом говорила Мадемуазель.

Их Католические Величества поднялись на возвышение, расположенное под главным сводом храма и застеленное роскошными турецкими коврами. Король и инфанта сели перед алтарем с Евангелием, а придворные дамы и фрейлины на некотором расстоянии от него.

По другую сторону от алтаря на табурете, обшитом темно-красным бархатом, сидел дон Луис де Аро. Испанские гранды прошли к скамьям.

После молитв, обязательных, когда на богослужении присутствовали королевские особы, епископ Памплоны начал мессу.

Вскоре Мадемуазель ни с того ни с сего принялась взволнованно озираться по сторонам, что тотчас привлекло внимание сидевших недалеко от нее французов.

Уже прошла добрая половина мессы, а одно место среди тех, что приготовили для гостей, все еще пустовало.

Это было место епископа Фрежюса, единственного француза, официально приглашенного принять участие в церемонии. На него возложили ответственность предъявить доверенность, составленную королем Людовиком XIV на дона Луиса де Аро, чтобы тот представлял интересы французского монарха на церемонии. Так что монсеньор являлся также единственным свидетелем отсутствующего супруга. Епископ до сих пор не появился, но, по-видимому, это никого не тревожило и не волновало. Среди испанцев все было спокойно. Наконец, командор де Сувр[157] заметил обеспокоенность Мадемуазель и тоже обратил внимание на отсутствие монсеньора. Он сказал об этом Пиментелли и де Лионну, который, в свою очередь, отправил аббата на поиски епископа. Ведь без французского представителя и, в особенности, без документа, который находился у него, брак не мог быть заключен.

Тут появился и епископ Фрежюса, один и явно разгневанный тем, что его не встретили и не предоставили сопровождения. О чем только думает распорядитель церемоний! Монсеньор бросил вскользь, что как-никак он — епископ и его полагается разыскивать со свечами. Проходя мимо дона Луиса, он вполголоса пожаловался, что «можно было позаботиться о том, чтобы его предупредили» — его, единственного француза, получившего официальное приглашение.