В зале повисло молчание. Никто точно не знал, хороша ли новость или плоха. Всегда радушная и внимательная к гостям, тетушка Пюльшери предложила:

— Не хотели бы вы чего-нибудь? Пикета[34] или простокваши? Вы ведь приехали издалека.

— Благодарю. Мы охотно отведали бы капельку вина, разбавленного холодной водой.

— Вина у нас больше нет, — ответил барон Арман, — но я сейчас отправлю слугу попросить немного у кюре.

Тем временем маркиз уселся и, поигрывая тростью из эбенового дерева, украшенной розовым атласным бантом, сообщил, что прибыл прямо из Сен-Жермена, что дороги похожи на выгребные ямы, и тут же еще раз извинился за свой скромный вид.

«Как же тогда выглядит их парадный наряд?» — подумала Анжелика.

Дедушка, недовольный бесконечной болтовней об одежде, коснулся тростью отворотов сапог гостя.

— Если верить кружевам на ваших сапогах и воротнике, эдикт 1633 года, которым монсеньор кардинал Ришельё запретил всяческие финтифлюшки, уже совершенно забыт.

— Боюсь, что он забыт не до конца! — вздохнул маркиз. — Королева-мать живет в строгости и нищете. Мы вынуждены буквально доводить себя до разорения, пытаясь придать немного блеска аскетичному двору. Кардинал Мазарини любит роскошь, но он носит мантию. На каждом пальце у него по алмазу, но из-за нескольких лент на пурпуэнах принцев он готов метать громы и молнии, как и его предшественник. Эти кружева на отворотах…

Он скрестил ноги перед собой и стал рассматривать их с тем же вниманием, с которым барон Арман изучал своих мулов.

— Я думаю, мода на кружева скоро закончится, — заявил он. — Некоторые молодые щеголи носят сапоги с такими широкими отворотами, что они похожи на абажуры, и чтобы не помять кружева, им приходится ходить, расставив ноги, как больным срамной болезнью… Когда мода становится неудобной, она исчезает сама по себе… А что вы думаете об этом, моя дорогая племянница? — спросил он, обращаясь к Ортанс.

Такого смелого и прямого ответа никто не ожидал от этой худой стрекозы:

— Дорогой дядюшка, мне кажется, что с модой не спорят, она всегда права. Должна заметить, что никогда в жизни не видела таких сапог, как у вас. Вы, несомненно, самый модный из всех наших родственников.

— Я рад, мадемуазель, что жизнь в столь отдаленной провинции не помешала вам вырасти остроумной и галантной, и пусть вы меня считаете современным, знайте, что девушки в мое время не решались первыми делать комплименты мужчине. Но нынешняя молодежь совсем другая… и это отнюдь не кажется возмутительным. Скажите, как вас зовут?

— Ортанс.

— Ортанс, вы обязательно должны поехать в Париж и посетить салоны, где собираются ученые женщины и жеманницы. Филипп, сын мой, можешь мне не верить, но, вполне возможно, ты столкнешься с серьезной конкуренцией во время пребывания в наших славных землях Пуату.

— Клянусь шпагой Беарнца![35] — воскликнул старый барон. — Я неплохо понимаю латынь, немного знаю английский, могу не без труда говорить на немецком и хорошо изучил родной французский, но должен признать, маркиз, что абсолютно ничего не могу понять из того, о чем вы болтаете с моими дамами.

— Дамы все поняли и это главное в галантной болтовне! — весело воскликнул дворянин. — А моя обувь? Что вы о ней думаете?

— Почему носы такие длинные и квадратные? — спросила Мадлон.

— Почему? Никто не может сказать точно почему, моя маленькая племянница, но таков последний крик моды. И эта мода весьма полезна! Недавно мессир де Рошфор воспользовался тем, что принц Конде увлекся разговором, и всадил гвозди в носки его туфель. Когда мессир принц собрался уходить, оказалось, что он прибит к полу. Представьте, будь носки немного короче, его ноги были бы пробиты.

— Я думал, обувь создана не для того, чтобы доставлять удовольствие каждому, кому вздумается вбивать гвозди в ноги соседям, — пробормотал дедушка. — Это глупо.

— Знаете ли вы, что король в Сен-Жермене[36]? — спросил маркиз.

— Нет, — сказал Арман де Сансе. — А что в этом необычного?

— Но, дорогой мой, он там из-за Фронды.

Разглагольствования маркиза нравились женщинам и детям, но бедные дворяне, привыкшие к неторопливой речи крестьян, спрашивали себя, не решил ли их велеречивый родственник по своему обыкновению посмеяться над ними.

— Фронда?[37] Рогатка? Но это же детская игрушка.

— Детская игрушка! Вы, верно, шутите, дорогой кузен. При дворе мы зовем Фрондой мятеж Парижского парламента против короля. Слыханное ли дело! Уже несколько месяцев как эти господа в профессорских шапочках бранятся с королевой-матерью и итальянским кардиналом… Они не могут прийти к согласию даже в вопросе налогов, в которых ничего не смыслят, но мнят себя защитниками народа. Одна нападка за другой, и вот уже регентша начинает терять самообладание.

Вы хотя бы что-нибудь слышали о волнениях в прошлом августе?

— Немного.

— Страсти разгорелись из-за ареста Брусселя, советника парламента. Регентша приказала его задержать утром, а он тогда как раз принял слабительное. Когда крики служанки расшевелили чернь, Комминж, командир гвардейцев, не стал ждать, пока арестованный оденется, и потащил его в карету прямо в халате. Не без труда, но ему все же удалось выполнить поручение королевы. Он говорил мне после, что эта конная прогулка сквозь разъяренную толпу была весьма занимательна, словно речь шла о похищении прелестной девицы, а не хнычущего старика, который даже не мог понять, что происходит.

Как бы то ни было, чернь, обманутая в своих ожиданиях, принялась строить баррикады. Вот в чем суть этой игры, в которую играет парижский народ, чтобы выплеснуть свой гнев.

— А королева и маленький король? — с беспокойством спросила впечатлительная тетушка Пюльшери.

— Как вам сказать? Вначале она весьма высокомерно встретила господ из парламента, а затем уступила. Потом они ссорились и заключали мир множество раз. Поверьте мне, Париж в последние месяцы напоминает колдовской котел, в котором кипят человеческие страсти. Париж — славный город, но он скрывает в своих недрах столько нищих и бандитов, что избавиться от них можно, разве что спалив всю эту заразу.

Я уже не говорю о памфлетистах и грязных поэтах, перья которых разят словно пчелиные жала. Париж наводнен пасквилями, повторяющими в стихах и в прозе: «Долой Мазарини! Долой Мазарини!» Поэтому мы зовем их мазаринадами.

Королева находит их даже в своей постели, и ничто более не способствует бессоннице и не портит цвет лица, как эти, невинные на первый взгляд, листочки бумаги.

Короче, разразилась драма. Господ из парламента давно мучили подозрения; они все время опасались, что королева тайно увезет маленького короля из Парижа, и трижды являлись под вечер с целым войском, чтобы попросить разрешения посмотреть, как спит прелестный ребенок, а на самом деле убедиться, что он никуда не исчез. Но испанка и итальянец хитры. В день Богоявления все при дворе пили, весело пировали и, ни о чем не подозревая, угощались традиционным пирогом. А посреди ночи, как только я вместе с друзьями собрался прогуляться по тавернам, мне пришел приказ собрать людей и экипажи и доставить их к одним из парижских ворот. Оттуда я отправился в Сен-Жермен, где обнаружил королеву, двух ее сыновей, фрейлин, пажей и весь высший свет, расположившийся на соломе в старом замке, продуваемом всеми ветрами. Там был даже Мазарини.

Затем принц Конде[38] возглавил королевскую армию и осадил Париж. Парламент продолжил восстание в столице, но его положение пошатнулось. Парижский коадъютор, принц Гонди, мечтающий занять место Мазарини, тоже присоединился к бунтовщикам. А я последовал за принцем Конде.

— Да уж, хорошие дела творятся на свете, — вздохнул старый барон. — Ни разу во время правления Генриха IV мир не видел подобных беспорядков. Парламентарии, принцы, затевающие бунты против короля Франции, все это влияние идей, что доносятся до нас с той стороны Ла-Манша. Говорят, что бунт английского парламента против короля дошел до того, что они осмелились заключить его в тюрьму?

— И даже уложить его голову на плаху. Его Величество Карл I был казнен в Лондоне в прошлом месяце[39].

— Какой ужас! — ошеломленно воскликнули все вокруг.

— Нетрудно догадаться, что новость не обрадовала никого при дворе, куда к тому же явилась безутешная вдова английского короля с двумя детьми. Тогда и было решено оставаться жестокими и непримиримыми к взбунтовавшемуся Парижу. Поэтому меня послали помогать маркизу де Сен-Мору поднимать армии в Пуату. Я был бы удивлен, если на моих землях и на ваших, дорогой кузен, я не смогу завербовать по крайней мере полк, которым бы смог командовать мой сын. Итак, посылайте всех лодырей и бездарей к моим помощникам, барон. Мы сделаем из них драгунов.

— Значит, опять война? — медленно сказал барон Арман. — А ведь казалось, что все идет на лад. Разве осенью не был подписал Вестфальский мир, закрепивший поражение Австрии и всей Германской империи? Мы думали, что сможем немного перевести дух. Хотя, по правде сказать, нашим краям грех жаловаться, в отличие от деревень Пикардии и Фландрии, вот уже тридцать лет занятых испанцами…

— Люди уже привыкли к этому, — с легкостью ответил маркиз. — Дорогой мой, война — необходимое зло, и требовать мира — почти ересь, если Бог не желает его для нас, бедных грешников. Просто надо всегда быть среди тех, кто воюет, а не среди тех, с кем воюют… Что касается меня, я всегда выбираю первое, благо мое положение дает мне на это право. Одно неприятно — моя жена заняла в Париже… да, другую сторону, сторону парламента. Впрочем, я не думаю, что она нашла себе любовника среди этих важных ученых мужей, ведь у них слишком мало лоска. Но вы же знаете, что дамы обожают интриги, и Фронда их просто очаровала. Они объединились вокруг дочери[40] Гастона Орлеанского[41], брата короля Людовика XIII. Они носят голубые шарфы через плечо и даже маленькие шпаги в кружевных портупеях. Все это очень красиво, но я не могу не беспокоиться за маркизу…

— Она может попасть в какую-нибудь нехорошую историю, — простонала Пюльшери.

— Нет. Она, конечно, взбалмошна, но осторожна. Меня мучит другое: если что дурное и случится, пострадавшим буду я. Вы меня понимаете? Такая разлука гибельна для супруга, который не любит ни с кем делиться. Что до меня, то…

Он остановился, сильно закашлявшись из-за того, что конюх, только что возведенный в должность камердинера, бросил в камин, пытаясь оживить огонь, огромную охапку сырой соломы. В клубах дыма, который повалил из камина, несколько минут слышались одни лишь приступы кашля.

— Милостивый боже! Дорогой кузен, — воскликнул маркиз, когда смог наконец отдышаться, — я понимаю ваше желание вздохнуть свободно. Ваш полоумный слуга заслуживает розг.

Он все превращал в шутку, и Анжелика находила его милым, несмотря на высокомерие. Разговоры увлекли ее. Казалось, старый замок, только что стоявший в оцепенении, проснулся и открыл свои тяжелые двери навстречу новому миру, полному жизни. К тому же дядя верил, что ее семья ведет свой род от феи Мелюзины, и когда он говорил о Раймоне де Форезе, забывчивом супруге феи, то называл его фамильярно Раймонден, как позволяли себе только уроженцы Пуату.

Но зато его сын все сильнее хмурил брови. Он сидел на стуле словно одеревенев, со своими светлыми кудрями, красиво лежащими на кружевном воротнике, и бросал полные ужаса взгляды на Жослена и Гонтрана, которые, прекрасно осознавая, какое впечатление производят, ковыряли пальцами в носу и почесывали голову, чтобы еще больше походить на оборванцев. Их проделки расстраивали Анжелику и вызывали в ней чувство, похожее на тошноту. Впрочем, она уже некоторое время чувствовала себя нехорошо, мучаясь от болей в животе, и Пюльшери запретила ей есть любимую сырую морковь. Но сегодня, несмотря на многочисленные волнения и забавы, которые принесли нежданные гости, Анжелика чувствовала себя заболевшей. Каждый раз при взгляде на кузена Филиппа дю Плесси у нее сжималось сердце, и она не знала, было ли это отвращение или восхищение. Никогда раньше она не видела такого красивого мальчика.

Волосы, шелковая бахрома которых обрамляла лоб, сверкали золотом, и рядом с ними ее собственные кудри казались темными. Черты его лица были совершенны. Костюм из тонкого серого сукна, с кружевами и голубыми лентами очень шел к нежно розовой коже. Его можно было бы принять за девушку, если бы не жестокий взгляд, в котором не было ничего женского.

— Так на чем я остановился? — продолжил маркиз, в то время как пелена дыма медленно рассеивалась. — Ах да, я говорил обо всех этих безумных личностях, которые вовлекли мою жену в Фронду… герцогиня де Монбазон и де Шеврёз[42], мадам де Буйон, принцесса Конде, жена принца Людовика II, и его сестра герцогиня де Лонгвиль[43] … На самом деле причиной всех бед был принц де Марсийак…