— Я далек от мысли осуждать их, — сказал гугенот с протестующим жестом. — Я много раз встречал в тех краях отцов иезуитов, которые проникали в глубь континента с отвагой и евангельской самоотверженностью, достойными восхищения. Для некоторых племен Новой Франции нет большего героя, чем знаменитый отец Жог, убитый ирокезами мученик[58]. Но каждый свободен в своих верованиях и убеждениях.

— Признаюсь, — сказал Жослен, — мне сложно беседовать с вами на подобные темы, так как я начинаю понемногу забывать латынь. Но мой брат говорит на ней изящнее, чем на французском и…

— Вот одна из самых больших бед, которая губит Францию! — воскликнул пастор. — То, что мы не можем молиться своему Богу, да что я говорю, всеобщему Богу, на родном языке и от всего сердца, а вынуждены пользоваться этими латинскими заклинаниями…

Анжелика жалела, что закончились разговоры о высоких приливах и судах, о необыкновенных животных, похожих на змей или огромных ящериц с щучьми зубами, способных убить быка, и о гигантских как корабли китах. Она не заметила, что кормилица вышла из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Неожиданно до девочки донесся шепот и голос мадам де Сансе, которая не думала быть услышанной.

— Протестант или нет, дочь моя, этот человек — наш гость и он останется здесь столько, сколько пожелает.

Несколько мгновений спустя баронесса и Ортанс вошли в кухню.

Гость очень учтиво поклонился, но не поцеловал руки и не расшаркался. Анжелика подумала, что он определенно простолюдин, но, не лишенный хороших манер, к тому же гугенот, и немного увлеченный.

— Пастор Рошфор[59], — представился он. Я направляюсь в Секондиньи, откуда родом, но проделав долгий путь, я подумал, что смогу отдохнуть под вашей гостеприимной крышей, мадам.

Хозяйка дома уверила его, что он желанный гость, и хотя все они ревностные католики, это не мешает им быть терпимыми, как велел добрый король Генрих IV.

— Это именно то, на что я надеялся, придя сюда, мадам, — продолжил пастор, склонившись в еще более низком поклоне, — должен признаться, мои друзья поведали мне, что у вас долгие годы служит человек немецкого происхождения, принадлежащий, судя по всему, к реформистской церкви, вероятно лютеранин. Кроме того, я только что видел его, это Гийом Лютцен. Он уверял, что у вас я непременно найду приют на ночь.

— Вы можете не сомневаться, месье, оставайтесь столько, сколько пожелаете.

— Мое единственное желание — служить Господу, чем могу. И именно Господь вдохновил меня прийти сюда, чтобы увидеться с мессиром бароном, вашим супругом, мадам… так как мне надо ему передать…

— У вас есть поручение для моего мужа? — сильно удивилась мадам де Сансе.

— Не поручение, а скорее, миссия. Сожалею, но я не могу поделиться ею ни с кем, кроме него.

— Разумеется, месье. Кроме того, я уже слышу стук копыт его лошади.

Вскоре явился барон Арман. Его, должно быть, предупредили о нежданном госте, но он не оказал визитеру обычного радушия. Он казался напряженным и встревоженным.

— Правда ли, месье пастор, что вы прибыли из Америк? — поинтересовался он после положенных приветствий.

— Да, мессир барон. И я был бы рад переговорить с вами с глазу на глаз об одном известном вам человеке.

— Тише! — произнес повелительно Арман де Сансе, бросая тревожный взгляд на дверь.

Он добавил немного поспешно, что их дом в распоряжении месье Рошфора и что он волен просить у горничных все необходимое. Ужин подадут через час. Пастор поблагодарил и попросил разрешения удалиться, чтобы «немного умыться».

«Неужели ему не хватило ливня? — подумала Анжелика. — Смешные люди эти гугеноты! Правду говорят, что они не такие, как все. Я спрошу у Гийома, он тоже моется по любому поводу. Наверное, у них так принято. Вот, должно быть, почему они все такие скованные и ранимые, как Лютцен. У них, видимо, до того начищенная и чувствительная кожа, что им больно… Как и тот недотепа Филипп, который все время испытывает потребность мыться. Несомненно, этот чрезмерный уход за собой доведет кузена до ереси. Тогда его, может быть, сожгут, и правильно сделают!»

Когда гость направился к двери, чтобы попасть в комнату, отведенную ему мадам де Сансе, Жослен, со своей обычной резкостью, схватил его за руку.

— Еще один вопрос, пастор. Чтобы найти работу в американских странах, необходимо, наверно, быть богатым или приобрести должность корабельного знаменщика, или хотя бы профессию ремесленника?

— Сын мой, Америки — свободные земли. Там никто ничего не требует, но там нужно работать усердно и тяжело, а также защищаться.

— Кто вы, незнакомец, и по какому праву позволяете себе называть этого молодого человека вашим сыном в присутствии его родного отца и меня, его деда?

Голос старого барона звучал враждебно.

— Я пастор Рошфор, мессир барон, к вашим услугам, но без епархии и только проездом.

— Гугенот! — прогремел старик. — К тому же из проклятых стран…

Он стоял на пороге, опираясь на трость, но пытался держаться как можно более прямо и для этого даже снял свой широкий черный плащ, который обычно носил зимой. Его лицо показалось Анжелике таким же белым, как его борода. Ей почему-то стало страшно, и она поторопилась вмешаться.

— Дедушка, месье весь промок, и мы пригласили его обсохнуть. Он рассказывал нам о своих путешествиях.

— Пусть так. Не скрою, я восхищаюсь отвагой, и когда враг является с открытым забралом, то он, конечно, достоин определенного уважения.

— Месье, я пришел не как враг.

— Избавьте нас от ваших еретических проповедей. Я никогда не принимал участия в ученых спорах. Я старый солдат и ничего в них не смыслю, но предупреждаю вас, что в нашем доме вы не обратите ни единой души.

Пастор издал еле заметный вздох.

— Уверяю вас, я вернулся из Америк не как проповедник, жаждущий обратить кого бы то ни было в свою веру. В нашу церковь верующие и любознательные приходят по доброй воле. Мне хорошо известно, что члены вашей семьи ревностные католики. Очень сложно обратить людей, чья религия основана на древнейших предрассудках, и которые считают себя единственно правыми.

— Значит вы признаете, что вербуете сторонников не среди праведных людей, а среди нерешительных, разочаровавшихся честолюбцев и расстриженных монахов, счастливых видеть свои распутства освященными?

— Мессир барон, вы слишком скоры в своих суждениях, — сказал пастор, чей голос становился тверже. — Даже некоторые высокопоставленные лица и католические прелаты уже перешли в нашу веру.

— Вы не открыли мне ничего нового. Гордыня может ослабить даже лучших. Но мы, католики, имеем то преимущество, что нас поддерживает молитвами вся церковь, наши святые и наши мертвые, тогда как вы, в вашей гордыне, вы отрицаете это заступничество и заявляете о своем праве на личное общение с Богом.

— Паписты обвиняют нас в гордыне, а сами претендуют на безгрешность и присваивают себе право на насилие. Когда я покинул Францию, — продолжил пастор приглушенным голосом, — это было в 1629 году, мне, совсем еще молодому человеку, удалось избежать чудовищной осады Ла-Рошели полчищами Ришельё. Подписывали Алесский договор, лишающий протестантов права владеть крепостями.

— Давно пора. Вы становились государством в государстве. Признайтесь, что вашей целью было вырвать все западные и центральные области Франции из-под влияния короля.

— Я этого не знаю. Я был еще слишком молод, чтобы участвовать в таких грандиозных замыслах. Но я понимал, что новые решения противоречили Нантскому эдикту Генриха IV. По возвращении я с горечью заметил, что его статьи не прекратили оспаривать и искажать с неукоснительностью, сравнимой только с недобросовестностью казуистов и судей. Это называют минимальным соблюдением эдикта. Также я вижу, что протестанты обязаны хоронить мертвых по ночам. Почему? Потому что в эдикте не уточняется, что погребение протестанта может проводиться днем. Следовательно, надо это делать ночью.

— Вы же стремились к смирению, так что должны с радостью принимать ниспосланные испытания — ухмыльнулся старый дворянин.

— Или вспомнить хотя бы 28 статью, позволяющую протестантам открывать школы во всех местах, где разрешено отправление культа. Как она выполняется? Эдикт не говорит ни об изучаемых предметах, ни о количестве учителей, ни о численности классов на общину, поэтому решили, что хватит и одного протестантского учителя на школу и на город. К примеру, в Марене я видел шестьсот протестантских детей, у которых был только один учитель. Ах! Вот она, тайная цель, к которой привела лживая диалектика старой церкви! — громко воскликнул пастор.

Наступила поразительная тишина, и Анжелика заметила, что ее дедушка, справедливый и честный, выглядел слегка обезоруженным приведенными примерами, которые, впрочем, были ему известны.

Но тут, в тишине раздался спокойный голос Раймона:

— Месье пастор, я не в состоянии оценить справедливость расследования, проведенного вами в этой стране, об определенных злоупотреблениях, совершенных непримиримыми ревнителями церкви. Я вам признателен, что вы не упомянули о случаях подкупа с целью обращения взрослых и детей в католичество. Но вы должны знать, что если злоупотребления и существуют, его Святейшество Папа лично обращался с просьбами к высшему французскому духовенству и королю. Официальные и секретные комиссии бороздят страну, чтобы устранить все несправедливости. Более того, я убежден, что если бы вы сами добрались до Рима и передали точный отчет о найденных вами злоупотреблениях Папе Римскому, большая часть нарушений была бы устранена.

— Молодой человек, не мне пытаться улучшить вашу церковь, — едко заметил пастор.

— Правильно, месье пастор, мы сами это сделаем, и тогда уж не обессудьте, — воскликнул подросток с неожиданной горячностью, — Бог осветит нам путь!

Анжелика посмотрела на брата с изумлением. Она и не догадывалась, какой пыл скрывается под его бесцветной и немного лицемерной внешностью. Теперь настала очередь пастора растеряться. Чтобы попытаться развеять неловкость, барон Арман сказал, добродушно посмеиваясь:

— Ваши споры напомнили мне, что, в последнее время, я частенько сожалею, что не гугенот. Поговаривают, дворянину, обратившемуся в католичество, полагается до трех тысяч ливров.

Старый барон вздрогнул.

— Сын мой, избавьте меня от ваших неуместных шуток. Они недопустимы перед врагом.

Пастор снова взял промокший плащ со стула.

— Я пришел вовсе не как враг. Мне надо было выполнить поручение в замке де Сансе. Это послание из далеких земель. Я хотел поговорить с бароном Арманом наедине, но вижу, что вы привыкли решать дела сообща, всей семьей. Мне это нравится. Так было принято у патриархов и апостолов.

Анжелика заметила, что дедушка стал таким же белым, как набалдашник его трости из слоновой кости, и оперся на дверной косяк. Ее охватила жалость. Ей хотелось остановить слова, которые должны были быть произнесены, но пастор уже продолжал:

— Мессир Антуан де Ридуэ де Сансе, ваш сын, с которым я имел счастье познакомиться в Виржинии, попросил меня заехать в замок, где он родился, узнать новости о его семье, чтобы я смог передать их ему по возвращении. Вот, мое задание выполнено…

Старый дворянин приблизился к нему маленькими шагами.

— Вон отсюда, — произнес он глухим, срывающимся голосом. — Никогда, пока я жив, имя моего сына, отрекшегося от своего Бога, своего короля и своего отечества, не будет произнесено под этой крышей. Вон отсюда, говорю вам. Никаких гугенотов у меня дома!

— Я ухожу, — очень спокойно сказал пастор.

— Нет!

Это снова вмешался Раймон.

— Не уходите, месье пастор. Вы не можете ночевать на улице такой дождливой ночью. Ни один житель Монтелу не приютит вас, а ближайшая протестантская деревня слишком далеко. Я вас прошу принять приглашение и переночевать в моей комнате.

— Останьтесь, — сказал Жослен своим хриплым голосом, — вы мне еще расскажете об Америках и о море.

Борода старого барона задрожала.

— Арман! — воскликнул он с отчаянием, которое разрывало Анжелике сердце. — Вот где притаился мятежный дух вашего брата Антуана. В этих двух мальчиках, которых я любил. Господь меня не щадит. Поистине, я слишком задержался на белом свете.

Старик пошатнулся, и Гийом поспешил его поддержать. Он вышел, опираясь на старого солдата лютеранина и повторяя дрожащим голосом:

— Антуан… Антуан…

* * *

Через несколько дней старый барон скончался. От какой болезни, так и не узнали. На самом деле, он скорее угас, несмотря на то, что все сочли, будто он оправился от волнений, вызванных визитом пастора.