— Что же вы хотите! — воскликнула мадам де Ришвиль. — У нее зеленые глаза, а зеленые глаза приносят несчастье, так же как и изумруды.

— Но это редкий оттенок, — возразила другая дама.

— В ее взгляде нет шарма. Посмотрите на это напряженное выражение лица. Нет, мне решительно не нравятся зеленые глаза.

«Они ни во что не ставят мое единственное богатство — глаза и волосы», — думала девочка.

— Ну конечно, мадам, — произнесла она внезапно громким голосом, — я не сомневаюсь, что голубые глаза Ньельского аббата более приятны и приносят вам счастье, — закончила она более тихо.

Повисло гробовое молчание. Послышались смешки, но и те быстро смолкли.

Дамы растерянно оглядывались, словно не веря в то, что услышали подобные слова от этой бесстрастной девчонки. Графиня де Ришвиль начала краснеть, и пурпурный румянец покрыл все ее лицо и даже шею.

— Господи, я знаю ее! — воскликнула она.

Внезапно дама прикусила язык.

Все удивленно смотрели на Анжелику. Маркиза дю Плесси, которая была остра на язык, приглушенно смеялась, прикрывая лицо веером. Но сейчас именно ее соседка стала причиной этого взрыва смеха, который она пыталась скрыть.

— Филипп! Филипп! — позвала она, чтобы вернуть самообладание. — Где мой сын? Месье де Бар, не будете ли вы столь любезны, чтобы позвать моего сына полковника?

И когда юный шестнадцатилетний полковник подошел, она сказала:

— Филипп, а вот и твоя кузина де Сансе. Проводи же ее к танцующим. В компании молодых людей ей будет веселее, чем с нами.

Не дожидаясь приглашения, Анжелика встала. Она была сердита на саму себя за то, что у нее так билось сердце. Юный сеньор смотрел на свою мать, не скрывая возмущения. Его взгляд, казалось, говорил: «Как вам только в голову пришло толкать меня в объятия этой девчонки, так безвкусно одетой?»

Однако по выражению лиц окружающих он, должно быть, понял, что происходило нечто необычное, и, протянув Анжелике руку, тихо проговорил сквозь зубы: «Ну идемте же, кузина».

Она вложила свои маленькие пальчики, изящество которых не замечала, в раскрытую ладонь Филиппа. В молчании он провел ее к входу в галерею, где пажи и молодые люди их возраста могли развлекаться, как им хотелось.

— Дорогу! Дорогу! — внезапно закричал он. — Друзья, позвольте представить вам мою кузину, баронессу Печального Платья.

Послышался громкий смех, и все бросились к ним. Пажи были одеты в забавные пышные панталоны гораздо выше колена. Тощие длинные ноги подростков смешно торчали из туфель на высоких каблуках, и казалось, будто мальчики вышагивают как на ходулях.

«Надо же, я в своем печальном платье не более смешна, чем они с этими панталонами, скорее напоминающими тыкву вокруг бедер», — подумала Анжелика.

Она, может быть, и пожертвовала бы еще толикой самолюбия, чтобы постоять рядом с Филиппом, но тут один из мальчиков спросил:

— Мадемуазель, вы умеете танцевать?

— Немного.

— Правда? А какие танцы?

— Буре, ригодон, хороводы.

— Ох-хо-хо! — расхохотались молодые люди. — Филипп, что за птичку ты к нам привел! Идемте, идемте, господа, вытянем жребий. Кто пойдет танцевать с нашей пастушкой? Куда подевались любители буре? Ха-ха-ха!

Резким движением Анжелика вырвала свою руку из руки Филиппа и убежала.

Она бежала по заполненным слугами и сеньорами просторным залам, по холлу, выложенному мозаикой, и где на бархатных подстилках спали собаки. Она искала отца, но главное, ей не хотелось заплакать. Все происходящее того не стоило. Это воспоминание надо будет стереть из памяти как безумный причудливый сон. Всяк сверчок знай свой шесток. Анжелика вспоминала мудрые наставления тетушки Пюльшери и приходила к мысли, что наказана за тщеславные стремления, которые попыталась осуществить, отозвавшись на предложение маркиза дю Плесси.

Наконец она услышала, пробегая мимо маленького удаленного салона, немного раздраженный голос маркиза.

— Вовсе нет! Вовсе нет! Вы совершенно ничего не понимаете, мой бедный друг, — громко говорил он с отчаянием в голосе. — Вам представляется, что нам, дворянам, которые несут различные издержки и расходы, просто получить освобождение от пошлин? К тому же ни я сам, ни принц Конде не имеем право давать вам такое разрешение.

— Я только прошу вас выступить в качестве моего адвоката перед лицом сюринтенданта финансов господина де Тремана, которого вы знаете лично. Это дело не лишено для него выгоды. От него требуется только дать мне свободный путь, чтобы я смог, не уплачивая пошлин, добраться из Пуату до океана. К тому же это освобождение от пошлин будет действовать лишь на четверть моих мулов и слитков свинца. Взамен военное интендантство короля сможет покупать оставшийся товар по первоначальной цене, и его величеству не придется приобретать свинец и серебро по официальным тарифам. Ведь для страны выгоднее иметь своих производителей, в которых можно быть уверенными, чем покупать у иностранцев. А чтобы управляться с тяжелой техникой, у меня есть прекрасные сильные мулы с внушительными крупами…

— От ваших слов несет потом и навозом, — возразил маркиз, с отвращением поднося руки к носу. — Я спрашиваю себя, до какой степени вы можете окунуться во все это дело, во всю эту, с позволения сказать, коммерцию, сохранив звание дворянина.

— Коммерция, не коммерция, мне надо жить! — ответил Арман де Сансе с твердостью, которая порадовала Анжелику.

— А я? — вскричал маркиз, простирая руки к небу. — Вы думаете, я не испытываю трудностей? Еще как испытываю, но до сего дня смиренно удерживал себя от всякой работы, присущей простолюдину и способной навредить репутации дворянина.

— Кузен мой, ваши доходы не сопоставимы с моими. Можно сказать, что я живу в нищете, не получая при этом никакой помощи от короля и страдая от притеснений ростовщиков из Ниора.

— Знаю, знаю, мой храбрый Арман. Вы никогда не спрашивали себя, как я, человек двора, занимающий два серьезных поста, поддерживаю в более и менее сносном состоянии свое материальное положение? Уверен, что не спрашивали! Ну так вот! Знаете ли вы, что мои траты во много раз превышают мои доходы? Это вполне нормально, учитывая доходы от моих владений дю Плесси, доходы моей жены в Турене, должность офицера королевской палаты — примерно сорок тысяч ливров — и главы военного лагеря Пуату. В общем, получается где-то сто шестьдесят ливров чистого дохода…

— Хм, я бы вполне удовольствовался десятой частью этого, — сказал барон.

— Секундочку, дорогой деревенский кузен. У меня сто шестьдесят тысяч ливров дохода. Но знайте, что с тратами моей жены, полком моего сына, моим парижским отелем, моим временным проживанием в Фонтенбло, моими постоянными путешествиями, в которых я сопровождаю королевский двор, с процентами, которые надо регулярно уплачивать за различные займы, с приемами, нарядами, экипажами, слугами и так далее я трачу по триста тысяч ливров.

— Итак, за год ваши расходы превышают доход на сто сорок тысяч ливров?

— Вы сами все подсчитали, дорогой кузен. Я позволил себе произнести этот скучный длинный монолог перед вами только для того, чтобы вы осознали, насколько невозможно для меня просить о чем-либо господина Тремана, сюринтенданта финансов Пуату.

— Но вы же знакомы с ним.

— Я знаком с ним, но я с ним больше не вижусь. Мне уже надоело повторять вам, что господин Треман на службе у короля и королевы и, возможно, даже предан Мазарини.

— Ах да! Конечно…

— Именно из-за этого он больше и не появляется в нашем обществе. Вы не слышали о том, что принц Конде, которому я остаюсь верным, поссорился с королевским двором?

— Откуда мне знать? — произнес Арман де Сансе в полном недоумении. — Я видел вас несколько месяцев назад, и тогда, кажется, у регентши не было лучшего советника, чем принц Конде.

— Ах, с тех пор многое изменилось, — вздохнул маркиз дю Плесси с досадой в голосе. — У меня нет желания рассказывать все подробно. Достаточно знать, что если королеве, ее двум сыновьям и этому чертову кардиналу удалось снова обосноваться в Лувре, то только исключительно благодаря господину Конде. Однако вместо благодарности с ним обошлись совершенно возмутительно. Ему не пожелали отдать в управление Гиень, его брату Конти — Прованс, а Ларошфуко, жену и сына которого принц спас, когда их не выпускали из Шантильи, получил в управление Блуа. При этом принца еще на некоторое время сажали в тюрьму. Согласитесь, это немало…

Отныне господин принц считает себя ярым врагом Мазарини и всех, кто выступает на его стороне. Недавно господин де Марсийак приезжал на похороны своего отца и собирал дворян Пуату как раз по поводу Фронды. Он просил поддержать сторону Гастона Орлеанского. Почему вы, человек высокого происхождения, не откликнулись на его призыв?

— Я? — в ужасе воскликнул Арман де Сансе.

— А почему нет? Все дело именно в этом. Ведь отношения между жалким двором и великими деятелями королевства накалились уже давно. Предложения, с которыми выступила Испания, показались принцу весьма интересными. Он приехал ко мне, чтобы обдумать все основательно.

— Испанцы делали какие-то предложения? — изумился барон.

— Да. Говоря между нами и полагаясь на дворянское чувство чести, представьте себе, что король Испании Филипп IV собирается подарить нашему великому генералу, так же как и господину Тюренну, армию по десять тысяч человек каждому.

— Но зачем?

— Чтобы ограничить возможности регентши, разумеется, и этого вора кардинала, который сейчас, слава богу, обратился в бегство!

Испанские армии под командованием господина Конде войдут в Париж, и тогда Гастон Орлеанский — Месье, брат покойного короля Людовика XIII, будет провозглашен королем. Монархия будет спасена и наконец-то избавится от женщин, детей и иностранца, который ее позорит. Учитывая все это, подумайте, что я могу сделать? Я спрашиваю вас! Чтобы поддерживать тот образ жизни, который вам описал, я не могу себе позволить содействовать какому-либо гибельному делу. Кстати, народ, парламент, двор — все ненавидят Мазарини. А королева продолжает за него держаться и не собирается от него отказываться. Невозможно описать, какое существование влачат королевский двор и маленький король уже два года, — его можно сравнить лишь с цыганскими скитаниями: побеги, возвращения, ссоры, войны и все в таком же духе…

Это слишком. Король Людовик XIV уже выбыл из игры. Кстати, я должен заметить, что дочь Гастона Орлеанского — высокомерная мадемуазель де Монпансье — ярая фрондерша. Она уже сражалась год назад на стороне восставших. Она хочет возобновить бой. Моя жена ее обожает, и та отвечает ей взаимностью. Но на этот раз я не позволю Алисе вступить в какую-либо партию, кроме моей. Нет ничего плохого в том, чтобы повязать себе в качестве пояса голубой шарф и вставить в шляпку колосок, если это не ведет к разладу в отношениях между супругами. А у Алисы такой характер, что она всегда должна выступать «против»: против обычных подвязок для чулок — за шелковые, против челки — за открытый лоб и так далее. Такая позиция ей кажется оригинальной. Сейчас она против регентши Анны Австрийской, потому что та сказала ей, что сосательные таблетки, которые она всю жизнь использовала для свежести дыхания, напоминают ей по запаху слабительное. Ничто не заставит Алису вернуться ко двору, где она скучает от набожности королевы и выходок маленьких принцев. Я думаю, мне придется присоединиться к жене, раз она не хочет присоединиться ко мне. У меня к ней слабость, я нахожу ее пикантной, а также ценю ее таланты в искусстве любви… В конце концов, Фронда — приятная игра…

— Но… но вы же не хотите сказать, что господин Тюренн тоже… — пролепетал Арман де Сансе, теряющий почву под ногами.

— Ох, господин Тюренн, господин Тюренн! Он такой же, как и все. Ему не нравится, когда его услуги недооценивают. Он попросил, чтобы Седаном владела его семья. Ему отказали. Он разозлился, и правильно сделал. Кажется, он даже уже согласился на предложение испанского короля. Господин Конде на этот раз более неспешен в принятии решения. Он намерен дождаться новостей от сестры де Лонгвиль, которая отправилась вместе с принцессой Конде призвать к восстанию Нормандию. Необходимо отметить, что здесь находится герцогиня де Бофор, к чьему очарованию принц не безразличен… Так что наш рыцарь впервые не торопится вступить в бой. Поверьте, вы простите его, когда увидите божественную герцогиню, о которой я говорил… Она великолепна, мой дорогой!

Анжелика, прислонившись к занавеске, отделяющей один зал от другого, увидела, как отец достал свой большой платок и вытер лоб. «Он ничего не добьется, — подумала она, и ее сердце сжалось. — Какое им дело до наших мулов и сереброносного свинца?»