Анна Голон - Анжелика. Мученик Нотр-Дама

С шеи смертника свешивалась веревка. Из-под белой рубахи виднелась босая нога: он стоял босиком на ледяных плитах.

«Это не Жоффрей», — подумала Анжелика.

Это был не тот мужчина, которого она знала, — утонченный и жизнерадостный. Сейчас перед ней был мученик, один из тех несчастных, которых приводили сюда «босыми, в одной рубахе, с веревкой на шее»…

Тут Жоффрей де Пейрак поднял голову. На его измученном, бледном, изуродованном лице жили только огромные глаза, и они сверкали темным огнем.

Какая-то женщина пронзительно взвизгнула:

— Он смотрит на меня. Он меня заколдует!

Но граф де Пейрак не глядел на толпу. Он смотрел прямо перед собой, на старые каменные статуи святых, установленные перед серым фасадом собора.

Какую молитву он им возносил? Что они ему обещали? Видел ли он их вообще?

По левую сторону от осужденного встал секретарь суда и гнусавым голосом принялся зачитывать приговор. И хотя колокольный звон прекратился, все равно слова было трудно разобрать.

— …За совершенные преступления: похищение людей, обольщение, кощунства… колдовство… передать в руки палача высшего сеньориального суда… с непокрытой головой и босыми ногами… принести публичное покаяние… держа зажженную свечу в руках, на коленях…

Только увидев, что секретарь сворачивает пергамент, зрители поняли, что он закончил читать.

Конан Беше произнес предписанную формулу публичного покаяния:

— Признаю себя виновным в преступлениях, в которых меня обвиняют. Прошу Господа простить меня. Принимаю наказание во искупление своих грехов.

Свечу держал священник, так как осужденный не мог поднять ее сам.

Все ждали, что колдун заговорит. Толпа теряла терпение.

— Ты рот-то откроешь, дьявольский приспешник?

— Не хочется гореть в аду вместе со своим хозяином-сатаной?

Анжелике внезапно показалось, что ее муж собирается с последними силами. Его мертвенно-бледное лицо словно ожило. Он оперся на плечи священника и палача и внезапно вырос, так что стал казаться выше даже мэтра Обена. И еще до того, как он произнес хоть слово, любовь подсказала Анжелике, что он собирается сделать.

В морозном воздухе разнесся глубокий, проникновенный, чудесный голос.

Золотой голос королевства пел в последний раз.

Он пел на провансальском языке беарнскую песню, известную Анжелике.

Les génols flexez am lo cap encli

A vos reclam la regina plazent

Flor de las flors, nou Jhésus prés nayssença

Vulhatz guarda la cientat de Tholoroza…

Лишь одна Анжелика понимала слова:

…Согнув колени, преклонив главу,

Судьбу свою я вам дарю, царица,

Молю, храните родину мою,

Цветок любви и древнюю столицу…

Тулуза! Юга нежная обитель.

Ты божья колыбель, цветущий рай,

Благословил тебя Спаситель,

Венец короны, милый сердцу край…

Ты трубадура преданная муза!

Цвети всегда, любимая Тулуза…

Боль острым кинжалом пронзила Анжелику, и она не сумела сдержать крик.

Этот крик стал единственным звуком в наступившей зловещей тишине, ибо голос певца умолк. Монах Беше выбросил вперед руку с распятием из слоновой кости, ударил осужденного по губам — и его голова снова упала на грудь. Струйка крови побежала от разбитой губы по подбородку и капнула на паперть. Но Жоффрей тут же выпрямился.

— Конан Беше! — тем же чистым и громким голосом воскликнул он. — Я назначаю тебе встречу через десять дней перед судом Господним!

По толпе пробежала дрожь ужаса, и неистовые вопли заглушили слова графа де Пейрака. Зрителей захлестнули ярость и неистовое возмущение. И вызвал их не поступок монаха, а высокомерие осужденного. Никогда еще не случалось подобного скандала на паперти собора Парижской Богоматери! Петь!.. Он осмелился петь! И ладно бы еще псалом! Но осужденный пел на незнакомом, дьявольском языке… И не видно было, чтобы он раскаивался; он еще и отдавал приказы своим мучителям.

Толпа ринулась вперед и, словно гигантская волна, отшвырнула Анжелику. Оглушенная, стиснутая едва не до смерти, с отдавленными ногами, Анжелика вжалась в угол портала. Под рукой она почувствовала створку двери, толкнула ее и, задыхаясь, ввалилась в сумрак пустого собора.

Она старалась взять себя в руки и справиться с внезапной пронзительной болью. Ребенок в ее животе шевелился. Когда Жоффрей пел, он толкнулся так сильно, что она едва не вскрикнула.

В храме вопли уличной толпы звучали приглушенно. Через несколько минут шум достиг апогея, а потом постепенно стал стихать.

«Нужно отсюда выбираться, нужно спешить на Гревскую площадь», — сказала себе Анжелика. И она покинула свое убежище в стенах собора.

На паперти кучка мужчин и женщин устроила потасовку там, где Беше ударил графа де Пейрака.

— Зуб колдуна мой! — крикнул один из них.

Окружающие набросились на него, и он пустился наутек. Какая-то женщина размахивала белой тряпкой.

— Я оторвала кусок его рубахи! Кому еще нужна? Она счастье приносит!

Анжелика побежала. За мостом Нотр-Дам она догнала толпу, окружавшую телегу, но по улицам Корзинщиков и Ножовщиков пробиться вперед было уже невозможно. Анжелика умоляла пропустить ее. Никто ее не слушал. Люди, казалось, посходили с ума. Солнечные лучи растопили снег, он сползал с крыш и падал целыми пластами на головы и плечи, но никто не обращал на это даже малейшего внимания.

Наконец Анжелика добралась до площади, и как раз в то же мгновение из кучи хвороста вырвался огромный язык пламени. Простерев к нему руки, она услышала собственный безумный крик:

— Он горит! Горит!

Словно дикая кошка, она продралась к месту казни. На нее дохнуло жаром костра. Ветер раздувал огонь, и пламя гудело.

Костер разгорался так яростно, будто ревела буря или грохотала гроза. Чего ради эти человеческие фигуры мечутся у желтых языков пламени в лучах солнца? И что за человек в красном ходит вокруг костра и тычет пылающим факелом в вязанки хвороста?

И зачем тот, другой, в черной сутане, с опаленными бровями вцепился в лестницу, зачем он тянет, насколько хватает руки, к огню распятие и кричит:

— Надежда! Надежда!

А кто тот человек там, внутри пламени? Боже милостивый, разве может в этом пекле находиться живое существо? Нет, он не должен быть живым, ведь палач задушил его!

— Слышите, как он кричит? — говорили люди вокруг.

— Нет, он не кричит, он мертв, — повторяла Анжелика бессмысленно.

Но и ей казалось, что из-за огненной завесы несутся душераздирающие вопли, и она закрывала уши руками.

— Как он кричит! Как кричит! — говорили в толпе.

А другие возмущались:

— Зачем это на него надели капюшон? Мы хотим видеть, как он корчится!

Порыв ветра вынес из костра горящие бумажные листы, и их пепел падал на головы зевак.

— Это его дьявольские книги, которые сжигают с ним вместе…

Тут ветер пригнул языки пламени, и на один момент, короткий, как вспышка молнии, перед Анжеликой открылась гора книг из библиотеки Отеля Веселой Науки и столб с привязанным к нему черным, неподвижным человеком, голова которого была закрыта темным капюшоном.

Она потеряла сознание.

АНЖЕЛИКА очнулась в лавке колбасника на Гревской площади. «Господи, как мне дурно! — приподнявшись, подумала она. — И почему так темно? Неужели я еще и ослепла?»

Над ней склонилась женщина с подсвечником в руке.

— Ну, вот вам и лучше, малышка! А я уж было засомневалась, жива ли. Приходил лекарь, сделал вам кровопускание. А я-то думаю, вам дурно потому, что скоро начнутся роды.

— Нет-нет, — Анжелика положила руку на живот. — Я жду ребенка только недели через три. Отчего так темно?

— А как же, ведь уже поздно. Только что отзвонили к вечере.

— А костер?

— Все закончилось, — и женщина добавила, понизив голос: — Но длилось долго. Ну и денек сегодня выдался! Тело догорело только к двум часам пополудни. Когда стали рассеивать пепел, началась настоящая драка — все хотели получить хоть щепотку! Даже палача едва на куски не разорвали.

Она помолчала и спросила:

— А вы его знали, этого колдуна?

— Нет, — выдавила из себя Анжелика, — нет! Понятия не имею, что на меня нашло. Просто я никогда в жизни ничего подобного не видала.

— Да. В первый раз это производит ужасное впечатление. Мы-то, торговцы с Гревской площади, столько уже всего перевидали, что нас ничем не проймешь. Даже вроде не хватает чего-то, если на виселице никто не болтается.

Анжелике хотелось отблагодарить этих добрых людей, но у нее оставалась только какая-то мелочь. Она сказала, что вернется позже и возвратит хозяевам лавки деньги, которые они заплатили лекарю.

В синих вечерних сумерках колокол на Ратуше возвестил об окончании рабочего дня. С приходом ночи заметно похолодало.

На краю площади ветер шевелил похожие на огненные лепестки огромного цветка красные угли — все, что осталось от костра. Подойдя ближе, Анжелика услышала голос господина Обена, который вместе со своими помощниками наводил на площади порядок. Она нерешительно приблизилась к нему, не зная толком, что именно хотела бы у него спросить.

Палач сразу же узнал ее.

— А, вот и вы! — сказал он. — Я вас ждал. Вот ваши тридцать экю.

Анжелика, ничего не понимая, смотрела на кошелек, который он ей протягивал.

— Я не смог его задушить, — с искренним сожалением произнес палач, — но это не моя вина.

Он наклонился к ее уху и прошептал:

— Кто-то завязал веревку узлом.

— Узлом?

— Да. Похоже, этот человек что-то заподозрил и завязал узел, чтобы осужденного нельзя было задушить — понимаете, петля не скользила, а мне уже пора было спускаться.

Палач медленно выпрямился и добавил:

— Думаю, эту шутку сыграл с нами тот монах с мрачным взглядом.

Он колебался, глядя на обращенное к нему бледное лицо женщины, словно спрашивал себя, нужно ли рассказывать остальное. По характеру палач не был болтлив, к тому же и боялся сказать лишнее. Но он все же решился заговорить — словно его подтолкнуло что-то, что было сильнее его неприязни к разговорам. Он снова наклонился к уху Анжелики.

— Сдается мне, колдун знал, что так случится. Когда он увидел меня с веревкой в руках, он сказал мне: «Слишком поздно! Уходи отсюда побыстрее, палач!»

Анжелике показалось, что она сейчас снова упадет в обморок. Слова палача наполнили невыносимым горем ее истерзанное сердце, в котором нежность к Жоффрею смешивалась с лютой ненавистью к монаху Беше. Такая душевная рана уже не затянется.

— Оставьте деньги себе, — сказала она ровным голосом.

Из тени эшафота вышла неприметная фигура капеллана. Он приблизился к Анжелике, но та в ужасе отступила — складки его сутаны источали тошнотворную вонь, смесь запахов жженого дерева и паленого мяса.

— Я знал, что вы придете, сестра, — сказал он. — Я ждал вас. И хотел заверить вас, что ваш муж, подле которого я находился все утро, умер, как истинный христианин. Он был готов к смерти и не противился воле Божией. Он не хотел расставаться с жизнью, но не боялся смерти. Несколько раз он повторил, что будет рад встретиться лицом к лицу с Творцом всего сущего. Мне кажется, огромным утешением для него была уверенность, что он узнает наконец… — голос аббата стал неуверенным и даже несколько удивленным, — узнает наконец, вертится ли Земля[70].

— О! — воскликнула Анжелика, которую вызванный последней фразой гнев привел в чувство. — Как это на него похоже! Все мужчины одинаковы. Ему дела нет до того, что он оставляет меня в нищете и отчаянии на этой земле — вертится ли эта самая Земля или нет!

— Да нет же, сестра моя! Он много раз повторял: «Скажите ей, что я люблю ее. Она наполнила мою жизнь. Увы! В ее жизни я останусь лишь эпизодом; но я верю, что она сможет стать счастливой». И еще он просил передать, что хотел бы назвать ребенка Кантором, если родится мальчик, и Клеманс, если это будет девочка.

Кантор де Мармон, трубадур из Лангедока, и Клеманс Изор, муза «Цветочных игр» Тулузы…

Каким все это теперь казалось далеким! Насколько иллюзорным казался тот мир на фоне тех страшных часов, которые недавно пережила Анжелика! Она пыталась было вернуться в Тампль, но даже идти ей было трудно.