Он выпрямился и стукнул себя могучим кулаком в грудь так, что она загудела, как барабан.

— Да! Я — Весельчак, знаменитый вор с Нового моста. Я многого добился с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз, что скажешь?

Она смотрела на него, по-прежнему лежа среди поношенных плащей, не в силах даже пошевельнуться. Густой, как дым, туман медленными тяжелыми клубами вваливался в комнату через решетку бойницы, и это усиливало ее уверенность в том, что она бредит. Стоящий перед ней оборванец, этот Геркулес в лохмотьях, с черной бородой, который колотит себя кулаком в грудь — не более чем странное видение. Я — Николя… Я — Весельчак… Она подумала, что снова теряет сознание.

Мужчина рывком встал и принялся ходить взад и вперед по комнате, не спуская с нее глаз.

— В лесах хорошо, пока тепло. Я сперва прибился к контрабандистам, перевозившим соль, а потом набрел на банду в лесах Меркера[88]: бывшие наемные рабочие и крестьяне с севера, бежавшие каторжники. Они были хорошей командой. И я остался с ними. Мы грабили путников на дороге, ведущей из Парижа в Нант. Но в лесах хорошо, когда тепло. А зимой нужно возвращаться в город. Не так-то это просто… Мы были в Туре и в Шатодене, а потом добрались до Парижа. Хуже всего — что за нами по пятам гнались эти охотнички на нищих и мошенников. Тем, кто попадется им в лапы, они сбривают брови и половину бороды и — давай, дружок, поворачивай назад, по домам, в свою сожженную деревню, на свои разоренные поля или в армию! А то еще угодишь в Генеральный госпиталь[89] или, того хуже, в Шатле — это если вдруг в твоем кармане найдут кусок хлеба, который тебе сунула булочница, потому что ей больше нечего было тебе дать! Но я шел осторожно, прятался в безопасных местах: в подвалах домов, в водостоках и канавах, а еще в лодках на льду вдоль Сены от самого Сен-Клу — ведь стояла зима! Оп-ля, с одной лодки на другую! И вот как-то ночью мы все, как крысы, добрались до Парижа…

Она слабым голосом сказала:

— Неужели ты мог пасть так низко?

Он вздрогнул и склонился над ней с перекошенным от гнева лицом:

— А ты?

Анжелика оглядела свое рваное платье. Ее растрепанные, спутанные волосы выбивались из-под чепчика, который она стала носить, подражая городским простолюдинкам.

— Это не одно и то же, — сказала она.

Николя заскрежетал зубами, у него вырвалось злобное рычание:

— Ну уж нет! Теперь… это почти одно и то же. Ты слышишь… девка!

Анжелика смотрела на него со слабой и какой-то далекой улыбкой… Это точно был Николя. Она снова видела, как он стоит на лесной полянке с пригоршней земляники, и на него падает солнечный луч. А на лице у него такое же точно, как сейчас, жестокое и мстительное выражение… Да, в ее памяти понемногу всплывали сцены прошлого. Он так же наклонялся к ней… Тот Николя был более неуклюжим — деревенский пастушок! — но и тогда угадывалось что-то необычное в этом юноше. Анжелика вдруг вспомнила его, протягивающим ей землянику в весеннем лесу с его нежной зеленью. Тогда Николя переполняла животная страсть, и он спрятал руки за спину, чтобы избежать искушения схватить ее, принудить к любви:

— Я хочу тебе сказать… в моей жизни была только ты… А я — неприкаянный, не могу найти себе место, болтаюсь то тут, то там, и сам не знаю, зачем это нужно… Мое место — рядом с тобой.

Недурно сказано для деревенщины. Хотя на самом деле его настоящее место было именно здесь: страшный, наглый главарь парижской банды!.. Место, подходящее для никчемных людей, которые предпочитают не надрываться, а отбирать у других все, что им заблагорассудится… Такая склонность угадывалась в нем еще в те времена, когда он оставлял стадо, чтобы стащить завтрак у других пастушков. А Анжелика была его сообщницей!

Она одним рывком села на постели и в упор посмотрела на него.

— Я запрещаю тебе оскорблять меня. Я никогда не была для тебя девкой. А сейчас дай мне что-нибудь поесть. Я голодна.

В самом деле, внезапный резкий приступ голода доводил ее почти до дурноты.

Эта атака, видимо, обескуражила Николя Весельчака.

— Лежи, — сказал он, — сейчас мы все устроим.

Он схватил железный прут и ударил им по медному гонгу, сверкавшему на стене, словно солнечный диск. Тут же с лестницы послышался стук деревянных башмаков, и в дверь просунулась удивленная физиономия. Николя ткнул пальцем на вошедшего:

— Анжелика, это Хвастун. Один из наших карманников. Он же — тот редкостный болван, который в прошлом месяце попался, да так, что его засадили в позорный столб. Поэтому он у меня пока занимается стряпней, а тем временем покупатели на Центральном рынке подзабудут его рожу. А там мы напялим на него парик — и вперед, ножницы! Берегитесь, кошельки! Что у нас там в котелке, лентяй?

Хвастун шмыгнул носом и вытерся рукавом:

— Свиные ножки с капустой, хозяин.

— Сам ты свинья! — заорал Весельчак. — Разве можно этим угощать даму?

— Не знаю, хозяин…

— Сойдет, — потеряла терпение Анжелика.

Запах еды чуть не довел ее до обморока. До чего же унизителен этот голод, который начинает терзать ее в самые важные и драматические моменты жизни. И чем хуже обстоят дела, тем сильнее голод!


Хвастун вернулся с деревянной миской в руках, полной капусты и студенистого голья, а впереди него вышагивал Баркароль. Он подпрыгнул, а затем поприветствовал Анжелику, словно галантный кавалер, шаркнув маленькой пухлой ножкой и взмахнув большущей шляпой. Это была по-настоящему смешная пародия на придворные манеры. На лице его читался живой ум, и его можно было даже назвать привлекательным. Быть может, именно из-за этого, несмотря на уродство, карлик сразу пришелся Анжелике по душе.

— Сдается мне, Весельчак, ты доволен своим новым приобретением, — сказал он, подмигнув Николя. — Но что об этом подумает маркиза Полька?

— Заткнись, — проворчал главарь, — да и по какому праву ты посмел заявиться в мою берлогу?

— По праву верного слуги, который заслужил вознаграждение. Не забывай, что именно я привел тебе эту красотку, на которую ты столько времени пялился во всех парижских закоулках.

— Притащить ее на кладбище Невинных! Да, ловко придумано. Хорошо еще, что Великий Кесарь не забрал ее себе и не перехватил Родогон-Египтянин.

— Нужно было, чтобы ты ее выиграл, — заявил крохотный Баркароль, которому пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть на Николя. — К черту того главаря, который не может побороться за свою маркизу! Не забудь, ты еще не заплатил за нее весь выкуп. Верно, красотка?

Анжелика пропустила их разговор мимо ушей: она увлеченно ела. Карлик с умилением разглядывал ее.

— В свиных ножках самое вкусное — это маленькие косточки, — любезно заметил он. — Их приятно сосать и ими весело плеваться. Я считаю, что все остальное, кроме них, можно оставить.

— Почему это ты говоришь, что я еще не заплатил выкуп? — нахмурился Весельчак.

— А как насчет того типа, она же хочет, чтобы его убили? Косоглазого монаха…

Главарь повернулся к Анжелике:

— Так это правда? Ты этого хочешь?

Она слишком поторопилась с едой. Пресытившись, она снова улеглась на постель, и на нее навалилось какое-то неприятное оцепенение. Анжелика ответила Николя, не открывая глаз:

— Да, так нужно.

— Это справедливо! — вскричал карлик. — Свадьбу нищих должна оросить кровь! Хо-хо! Кровь монаха…

Он грязно выругался, но, когда главарь пригрозил ему, скрылся за дверью.

— Это правда. Я хочу, чтобы ты помог мне кое-кого убить.

Николя зловеще расхохотался.

— Убить! Сколько пожелаешь! Я уже многих отправил на тот свет.

Анжелика почувствовала, что ненавидит его за эти ужасные слова, но в то же время ее охватило огромное облегчение.

Он это сделает! Николя это сделает ради нее. В конце концов, напряжение, в котором она находилась, постепенно стало спадать. Перед этим ею владели нетерпение, до предела натянувшее ее нервы, и одержимость, лишавшая ее способности рассуждать здраво. Она и боялась, и отчаянно стремилась к этой цели, понимая, что месть — последний ее долг перед мужем.

* * *

— Ты мне обещаешь.

— Я тебе обещаю.

* * *

«Ради Жоффрея, — думала она, — ради его чести, ради его доброго имени». Чтобы над ним не смели глумиться еще и после смерти.

Она сделает это! Она желала лишь одного: осуществления своей цели.

Потому что это последнее, что она может сделать ради него, принесшего покаяние на паперти собора Парижской Богоматери, оставленного всеми и почти покинутого ею самой. Только тогда в ней вновь возродится дыхание жизни.

Все остальное ей было безразлично.

* * *

Весельчак захлопнул ногой плохо пригнанную дверь.

Он стоял у изголовья странного ложа, на котором покоилась молодая женщина, и, упершись кулаками в бока, долго рассматривал ее. Наконец Анжелика открыла глаза.

— Правда, что ты уже давно следил за мной в Париже? — спросила она.

— Я-то сразу тебя узнал. У меня ведь полно людей, они тут же докладывают мне обо всех, кто приезжает в Париж, и я лучше самих приезжих знаю, сколько у них драгоценностей и как можно до них добраться, когда на колокольне Гревской площади пробьет полночь. Но ты же меня видела в «Трех молотках»…

— Мерзавец, — прошептала она, вздрогнув, — почему тогда ты смотрел на меня и смеялся?

— Потому что я начал понимать, что скоро ты будешь моей.

Она холодно посмотрела на него, пожала плечами и зевнула. Она не боялась Николя, как боялась Весельчака. Она всегда командовала им. Нельзя бояться того, кого знаешь с детства. Сон понемногу завладевал ею. В полудреме Анжелика пробормотала:

— Почему… почему ты ушел из Монтелу?

— Ну ты даешь! — вскричал он, скрещивая руки на груди. — Почему? Думаешь, мне хотелось, чтобы старик Гийом проткнул меня своей пикой… после всего, что с тобой произошло? Я удрал из Монтелу на следующую ночь после твоей свадьбы… Ты что, и это забыла?

Да, забыла. Она только теперь вспомнила ту картину: Николя в полутьме погреба наполняет кувшины и графины вином из бочки, открытой специально для гостей на брачном пиру. Тогда она не устояла перед той маской безразличия и рабской покорности, которую он надел вместе с ливреей лакея, выданной Клеманом Тоннелем. И ведь именно она спровоцировала его, она умоляла: «Я хочу, чтобы ты любил меня…»[90], охваченная страстным желанием хотя бы единственный раз в жизни изведать любовь красивого юноши до того, как ее отдадут страшному и грозному мужу. И Николя, сгорая от страсти, уступил. Да, она об этом позабыла…

Закрыв глаза, Анжелика вновь переживала те мгновения, вспомнив запах сена и вина, тяжесть мускулистого тела Николя и то мучительное ощущение незавершенности, незаконченности, потому что ее тетушка Жанна появилась раньше, чем все успело свершиться. Она вспоминала свое поражение и свой стыд… И все же она это забыла.

— Да, — с горечью произнес Николя, словно следил за ходом ее мыслей, — можно сказать, я мало значил в твоей жизни. Конечно, ты ни разу и не вспомнила обо мне за все эти годы.

— Конечно, — равнодушно отозвалась она, подумав, что бы еще жестокое сказать ему, чтобы лучше себе подчинить. — Мне было как-то не до мечтаний о деревенском слуге.

— Шлюха! — он вышел из себя. — Думай, что говоришь. Сейчас деревенский слуга — твой хозяин. Ты моя!

Он еще бушевал, но Анжелика заснула. Доносящийся сквозь сон голос ничуть ее не пугал, напротив, приносил ей ощущение грубой, но надежной защиты. Затем он замолчал.

— Ну вот, — уже тихо сказал он, — все как прежде… когда ты засыпала прямо на мху в самый разгар нашей ссоры. Спи, моя цыпочка. Все-таки ты теперь моя. Тебе не холодно? Давай я тебя укрою?

Она чуть-чуть кивнула, не открывая глаз. Он принес роскошный плащ из превосходной ткани и накинул на нее. Затем слегка, даже немного боязливо, коснулся рукой ее лба.

* * *

Когда Анжелика проснулась, то поняла, что помещение, куда она попала, и в самом деле очень странное. Комната была круглой, и стены ее были сложены, как в старинном донжоне, из огромных камней. Свет с трудом проникал через единственную бойницу, забранную решеткой. Здесь была настоящая свалка самых разнообразных предметов: от изящных зеркал в оправе из эбенового дерева или слоновой кости до ржавых рабочих инструментов — молотки, кирки; тут и там валялось оружие…

Анжелика потянулась, удивленно оглядывая необычную обстановку, потом встала и взяла одно из зеркал. На нее взглянуло незнакомое женское лицо, бледное, с жестким и очень настороженным взглядом, точно у кошки, подстерегающей добычу. Неяркий вечерний свет придал золотистый оттенок ее неприбранным волосам. Анжелика испуганно отбросила зеркало. Неужели эта затравленная, запуганная женщина — она сама?