— Это Хвастун, самый известный карманник рынка, — передавали они друг другу.

— Ну! Теперь его каждый узнает!

— Пускай только появится в торговых рядах, торговцы и служанки вмиг заголосят: «Хватайтесь за кошельки!»

У позорного столба собралась большая толпа. Но зеваки хотели не столько поглазеть на наказанного вора, сколько раздобыть билеты у двух слуг, сидевших на первом этаже.

— Глядите, мадам, — с некоторой гордостью сказал Веревка-на-шее, — эти люди хотят раздобыть местечко получше, чтобы поглазеть на завтрашнюю казнь. Об заклад готов побиться, на всех мест не хватит.

И с бесчувственностью — качество, необходимое при его профессии, которое со временем поможет ему стать превосходным палачом, — он показал ей объявление, которое глашатаи зачитывали в то утро на каждом перекрестке:

«Мэтр Обен, исполнитель приговоров высшего и низшего сеньориальных судов города Парижа и его окрестностей, предлагает по сходной цене места на эшафоте, с которых открывается прекрасный вид на костер и с которых можно будет наблюдать завтрашнее сожжение колдуна на Гревской площади. Билеты можно купить у позорного столба, обращайтесь к подручным палача. Места отмечены геральдической лилией, билеты — Андреевским крестом».

— Хотите, я и вам добуду билет. Ну, если деньги у вас водятся, — любезно предложил ученик палача.

Анжелика содрогнулась.

— Нет, нет.

— Что ж, как хотите, — философски заметил он. — Но я предупреждаю, что так, без билета, вам даже близко к костру не подойти. Когда вешают, то народу немного: дело-то привычное. А вот на костре жгут куда реже. Такая давка начинается, что хоть святых вон выноси! Мэтр Обен говорит, что он уже заранее беспокоится. Он не любит, когда вокруг столько народу и все кричат. Говорит, с ними никогда не угадаешь, что им в голову взбредет. Ну вот, мадам, мы и пришли. Входите.

Комнатка, куда ее привел Веревка-на-шее, оказалась чистой и аккуратной. Только что зажгли свечи. За столом ели кашу из деревянных мисок три маленькие девочки, чьи светлые волосики были покрыты чистыми и выглаженными льняными чепчиками.

У очага жена палача чинила красную одежду своего мужа.

— Здравствуй, хозяйка. Вот, я привел ту даму, которая хочет поговорить с хозяином, — сказал ученик.

— Он во Дворце правосудия. Скоро будет. Присядьте, милочка.

Анжелика присела на скамью у стены. Женщина время от времени украдкой бросала на нее взгляд, но ни о чем не спрашивала — в отличие от любой другой горожанки, окажись та на ее месте. Сколько она уже повидала растерянных жен, убитых горем матерей, отчаявшихся дочерей, приходивших к палачу за последней милостью, умоляющих облегчить страдания любимого человека… Сколько их было, с руками, полными золота, а иной раз — с речами, полными угроз… Все они приходили в этот тихий дом с одной и той же целью: добиться от палача самого главного, в то же время невозможного — соучастия в побеге!

Испытывала ли жена палача сострадание или оставалась равнодушной, но она сохраняла молчание, и в комнате звенел только тихий смех девочек, поддразнивавших Веревку-на-шее.

* * *

Заслышав шаги у порога, Анжелика привстала, но это был не тот, кого она ждала — в дверях появился молодой священник. Перед тем как войти, он долго и тщательно вытирал свои заляпанные грязью грубые башмаки.

— Мэтр Обен дома?

— Он скоро вернется. Прошу вас, входите, господин аббат, и присаживайтесь у очага, если желаете.

— Благодарю за доброту, мадам. Я принадлежу к Миссии[60], и мне поручили напутствовать приговоренного к завтрашней казни. Я пришел к мэтру Обену, чтобы предъявить ему письмо, подписанное господином лейтенантом полиции, и просить его разрешить мне встречу с несчастным. Когда готовишься принять смерть, ночь, проведенная в молитвах, не будет лишней.

— Конечно, — кивнула жена палача. — Садитесь, господин аббат, просушите плащ. Веревка-на-шее, подбрось-ка в очаг вязанку хвороста.

Она отложила в сторону красный балахон и взялась за прялку.

— А вы смелый человек. Не боитесь колдуна? — спросила она.

— Все мы создания Господа, и в свой смертный час даже самые ужасные грешники заслуживают сострадания. А этот человек невиновен. Он не совершал тех страшных преступлений, в которых его обвинили.

— Все они так говорят, — философски заметила хозяйка.

— Будь господин Венсан жив, костра бы завтра не было. Я слышал, как незадолго до смерти он с тревогой говорил о несправедливом обвинении, предъявленном одному из дворян нашего королевства. Проживи господин Венсан еще чуть дольше, он бы взошел на костер вместе с осужденным и объявил народу, что тот невиновен и что лучше он сам сгорит вместо него.

— Ах, именно это и не дает покоя моему бедному мужу! — воскликнула женщина. — Вы не поверите, господин аббат, сколько он из-за этой казни крови себе попортил! Он заказал шесть месс в Сент-Эсташ[61], по мессе у каждого бокового алтаря. А если все пройдет хорошо, он закажет еще одну у главного алтаря.

— Если бы господин Венсан был с нами…

— …больше не было бы в Париже воров и колдунов, а у нас — работы.

— Вы бы продавали селедку на рынке или цветы на Новом мосту и вряд ли были бы несчастнее, чем теперь.

— Как знать, — рассмеялась хозяйка.

Анжелика посмотрела на священника. После сказанных им слов ей захотелось встать, назвать свое имя и воззвать к его милосердию. Священник был совсем молод, но в нем горел тот же огонь, что и в господине Венсане. У него были большие руки, и держался он безыскусно, как простолюдин; но можно было не сомневаться, что и перед королем он вел бы себя так же. Однако Анжелика не шелохнулась. Последние два дня она пролила немало слез в своей маленькой и бедной комнатушке, наедине со своим горем. Но теперь слез не осталось, а сердце зачерствело, и никакой бальзам не смог бы его исцелить. Отчаяние оказалось плодородной почвой для проросшего в ее душе цветка ненависти. «За те страдания, что они причинили ему, я заставлю их заплатить стократ», — в этом решении она черпала силы жить и действовать дальше. Разве можно простить таких, как Беше? Она сидела неподвижно, прямая, напряженная, а ее руки под накидкой судорожно сжимали кошелек, который ей дал Дегре.

— Хотите верьте, хотите нет, господин аббат, — говорила жена палача, — но мой самый страшный грех — гордыня.

— Надо же, вы меня поражаете! — воскликнул священник, хлопая себя по коленям. — В словах, которые я сейчас скажу, мало человеколюбия, но, дочь моя, вас же все презирают из-за работы вашего мужа! Даже соседки отворачиваются от вас, когда вы проходите мимо, и шепчутся у вас за спиной! Как же вы можете впадать в грех гордыни?

— Увы, это так, — вздохнула бедняжка. — Когда я вижу, как мой муж, крепко стоя на ногах, поднимает огромный топор и — бац! — одним ударом отсекает голову, я ничего не могу с собой поделать — горжусь им, и все! Понимаете, господин аббат, не так-то легко отрубить голову одним ударом.

— Дочь моя, вы меня пугаете, — произнес аббат.

И добавил:

— Души людские неисповедимы.

В этот момент дверь отворилась, в комнату ворвался уличный шум с площади, и размеренной тяжелой поступью вошел широкоплечий великан. Он проворчал приветствие и огляделся с видом человека, всегда уверенного в своей правоте. Его полное, покрытое мелкими оспинками лицо с тяжелыми, грубыми чертами было совершенно бесстрастным. Такое лицо бывает у людей, которые в определенных обстоятельствах не должны ни смеяться, ни плакать; лицо гробовщиков и… королей, думала Анжелика, которой этот мужчина, несмотря на его грубый с широкими рукавами плащ ремесленника, вдруг странным образом напомнил Людовика XIV.

Перед ней стоял ПАЛАЧ!

Анжелика и священник поднялись, приветствуя вошедшего, и аббат молча протянул палачу рекомендательное письмо лейтенанта полиции.

Мэтр Обен подошел к свече, чтобы прочитать его.

— Хорошо. Завтра на рассвете вы подниметесь к нему вместе со мной.

— Нельзя ли сегодня вечером?

— Это невозможно — все уже закрыто. К приговоренному могу провести только я, а я, господин кюре, откровенно говоря, сейчас хотел бы заморить червячка. Другим ремесленникам запрещают работать после комендантского часа[62], но для моей работы не существует ни дня, ни ночи. Когда господам из этих, работающих в высшем суде, жить не быть надо выбить из кого-нибудь признание, они в дикую ярость приходят и готовы хоть всю ночь не спать, но своего добиться! Так и сегодня, все пошло в дело: и вода, и испанский сапог, и дыба.

Священник молитвенно сложил руки.

— Несчастный! Один, в темной камере, после таких пыток и в страхе перед близкой смертью! Господи, помоги ему!

Палач с подозрением взглянул на него:

— Надеюсь, хоть вы не доставите мне неприятностей? Мне хватает и этого монаха, Беше — он у меня уже в печенках сидит: что бы я ни сделал — все ему мало! Клянусь святым Элуа и святым Косьмой, скорее это он одержим дьяволом!

Говоря это, мэтр Обен опустошал глубокие карманы плаща. Он бросил несколько предметов на стол, и девочки восхищенно закричали; но их восторженным возгласам вторил крик ужаса.

Анжелика, широко раскрыв глаза, глядела на несколько золотых монет и на инкрустированную жемчугом коробочку, в котором Жоффрей держал сигары. Не владея собой, она схватила вещицу и прижала к себе.

Палач, нисколько не разозлившись, забрал у нее коробочку.

— Спокойно, девочка. Все, что я нахожу в карманах тех, кого пытаю, по закону принадлежит мне.

— Вы вор! — задыхаясь, выпалила она. — Гнусный стервятник, мародер!

Палач неспешно взял с края полки стоявший там сундучок резного серебра и молча сложил в него свои трофеи. Его жена, продолжая прясть, покачала головой. Глядя на священника, она извиняющимся тоном прошептала:

— Знаете, они все говорят одно и то же. Не нужно на них сердиться. Но все же она должна понимать, что от сожженного и так проку мало. Ведь нам не достанется тело, на котором можно немного подзаработать, продав жир аптекарям, а кости…

— О, дочь моя, пощадите! — перебил ее священник, закрыв уши руками.

Он посмотрел на Анжелику глазами, полными сострадания, но она не заметила его взгляда. Дрожа, она кусала губы. Она ведь оскорбила палача! Теперь он точно откажет ей в той ужасной услуге, о которой она собиралась его просить.

Той же тяжелой, размеренной поступью Обен обошел вокруг стола и подошел к Анжелике. Засунув пальцы за широкий пояс, он спокойно спросил:

— Чем, кроме этого, могу вам служить?

Дрожа, не в силах вымолвить ни слова, Анжелика протянула ему кошелек. Он взвесил его в руке и снова уставился на нее ничего не выражающими глазами.

— Хотите, чтобы я удавил его?

Она кивнула.

Мужчина открыл кошелек и, высыпав несколько экю на широкую ладонь, ответил:

— Ладно. Сделаю.

Уловив испуганный взгляд молодого священника, слышавшего этот разговор, палач нахмурился.

— Вы же ничего не расскажете, кюре? Верно? Вы же понимаете, что я сильно рискую. Если кто заметит, у меня будут большие неприятности. Удавить нужно в самый последний момент, когда дым уже немного скроет столб с осужденным от публики. Вы же понимаете — я помочь хочу…

— Да… Я ничего не скажу… — выдавил аббат. — Я… Можете на меня положиться.

— Я вас пугаю, не так ли? — заметил палач. — Вы в первый раз напутствуете осужденного на казнь?

— Во время войны, когда я раздавал подаяние, собранное господином Венсаном, я часто сопровождал несчастных, приговоренных к повешению, и шел с ними до самого дерева. Но то была война со всеми ее ужасами и ожесточением… А здесь…

И он удрученно показал на девочек, чинно сидящих за столом перед своими мисками.

— Здесь — правосудие, — торжественно закончил за него палач.

Мэтр Обен по-свойски облокотился на стол — было видно, что он не прочь поболтать.

— Вы мне нравитесь, кюре. Напоминаете мне одного тюремного священника, вместе с которым я долго работал. Честное слово, ни один из осужденных, которых мы отправили на тот свет, не умер, не поцеловав распятие — и это целиком его заслуга. Когда дело было окончено, он плакал, словно потерял собственное дитя, и частенько, чтобы привести его в чувство, мне приходилось заставлять его выпить бокал вина. Я до сих пор беру с собой кувшин с добрым вином — никогда не знаешь, что может случиться, особенно с учениками. Мой папаша был еще в подмастерьях, когда на Гревской площади четвертовали Равальяка, убийцу Генриха IV. Отец рассказывал… Хотя, если подумать, эта история вам вряд ли придется по душе. Расскажу позже, когда вы пообвыкнетесь. Короче, время от времени я вот что спрашивал у священника: «Кюре, ты как думаешь, сам-то я в ад попаду?» А он отвечал: «Если попадешь, палач, то я попрошу Бога, чтоб и меня туда же отправил». Постойте-ка, аббат, я вам сейчас кое-что покажу, это вас немного успокоит.