Она помолчала и спросила:

— А вы его знали, этого колдуна?

— Нет, — выдавила из себя Анжелика, — нет! Понятия не имею, что на меня нашло. Просто я никогда в жизни ничего подобного не видала.

— Да. В первый раз это производит ужасное впечатление. Мы-то, торговцы с Гревской площади, столько уже всего перевидали, что нас ничем не проймешь. Даже вроде не хватает чего-то, если на виселице никто не болтается.

Анжелике хотелось отблагодарить этих добрых людей, но у нее оставалась только какая-то мелочь. Она сказала, что вернется позже и возвратит хозяевам лавки деньги, которые они заплатили лекарю.

В синих вечерних сумерках колокол на Ратуше возвестил об окончании рабочего дня. С приходом ночи заметно похолодало.

На краю площади ветер шевелил похожие на огненные лепестки огромного цветка красные угли — все, что осталось от костра. Подойдя ближе, Анжелика услышала голос мэтра Обена, который вместе со своими помощниками наводил на площади порядок. Она нерешительно приблизилась к нему, не зная толком, что именно хотела бы у него спросить.

Палач сразу же узнал ее.

— А, вот и вы! — сказал он. — Я вас ждал. Вот ваши тридцать экю.

Анжелика, ничего не понимая, смотрела на кошелек, который он ей протягивал.

— Я не смог его задушить, — с искренним сожалением произнес палач, — но это не моя вина.

Он наклонился к ее уху и прошептал:

— Кто-то завязал веревку узлом.

— Узлом?

— Да. Похоже, этот человек что-то заподозрил и завязал узел, чтобы осужденного нельзя было задушить — понимаете, петля не скользила, а мне уже пора было спускаться.

Палач медленно выпрямился и добавил:

— Думаю, эту шутку сыграл с нами тот монах с мрачным взглядом.

Он колебался, глядя на обращенное к нему бледное лицо женщины, словно спрашивал себя, нужно ли рассказывать остальное. По характеру палач не был болтлив, к тому же боялся сказать лишнее. Но он все же решился заговорить — словно его подтолкнуло что-то, что было сильнее его неприязни к разговорам. Он снова наклонился к уху Анжелики.

— Сдается мне, колдун знал, что так случится. Когда он увидел меня с веревкой в руках, он сказал мне: «Слишком поздно! Уходи отсюда побыстрее, палач!»

Анжелике показалось, что она сейчас снова упадет в обморок. Слова палача наполнили невыносимым горем ее истерзанное сердце, в котором нежность к Жоффрею смешивалась с лютой ненавистью к монаху Беше. Такая душевная рана уже никогда не затянется.

— Оставьте деньги себе, — сказала она бесцветным голосом.

Из тени эшафота вышла неприметная фигура капеллана. Он приблизился к Анжелике, но та в ужасе отшатнулась — складки его сутаны источали тошнотворную вонь, смесь пепла и сгоревшей плоти.

— Я знал, что вы придете, сестра, — сказал он. — Я ждал вас. И хотел заверить, что ваш муж, подле которого я находился все утро, умер, как истинный христианин. Он был готов к смерти и не противился воле Божией. Он не хотел расставаться с жизнью, но не боялся смерти. Несколько раз он повторил, что будет рад встретиться лицом к лицу с Творцом всего сущего. Мне кажется, огромным утешением для него была уверенность, что он узнает наконец… — голос аббата стал неуверенным и даже несколько удивленным, — узнает наконец, вертится ли Земля[66].

— О! — воскликнула Анжелика, которую вызванный последней фразой гнев привел в чувство. — Как это на него похоже! Все мужчины одинаковы. Ему нет никакого дела до того, что он оставляет меня в нищете и отчаянии на этой самой Земле, которая то ли вертится, то ли нет!

— Да нет же, сестра моя, нет! Он много раз повторял: «Скажите ей, что я люблю ее. Она наполнила мою жизнь. Увы! В ее жизни я останусь лишь эпизодом; но я верю, что она сможет стать счастливой». И еще он просил передать, что хотел бы назвать ребенка Кантором, если родится мальчик, и Клеманс, если это будет девочка.

Кантор де Мармон, трубадур из Лангедока, и Клеманс Изор, муза «Цветочных игр» Тулузы…

Каким все это теперь казалось далеким! Насколько иллюзорным выглядел тот мир на фоне тех страшных часов, которые недавно пережила Анжелика! Она побрела в сторону Тампля, но каждый шаг давался ей с большим трудом.

Еще некоторое время она цеплялась за обиду на Жоффрея, и эта обида придавала ей сил. Конечно, его, мужчину, не волновали разные там женские глупости — что она здесь заливается слезами, а душа ее стонет от боли. Ну не чепуха ли?.. Зато он, по ту сторону жизни, наконец найдет ответ на вопрос, который занимал его возвышенный ученый ум!..

И вдруг из глаз Анжелики хлынули слезы. Ей пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

— О, Жоффрей, любовь моя! — прошептала она. — Теперь ты узнал, вертится ли земля… Будь счастлив в вечности!

Боль стремительно нарастала и становилась все нестерпимее. Анжелика почувствовала, как в ее теле словно что-то оборвалось. Тогда она поняла, что происходит. Сейчас отойдут околоплодные воды. У нее начались роды. А до Тампля было еще далеко. Она заблудилась, пока плутала по городу, и, присмотревшись, поняла, что находится рядом с мостом Нотр-Дам.

По улице ехала телега. Анжелика окликнула возницу:

— Я больна. Вы не довезете меня до Отель-Дьё?

Я сам туда еду, — ответил возница. — Нужно забрать груз на кладбище. Я перевожу мертвецов. Садись, красавица.

Глава 21

— Как вы его назовете, дочь моя?

— Кантор.

— Кантор! Но это не христианское имя!

— Мне наплевать, — ответила Анжелика. — Дайте ребенка.

Она приняла из рук акушерки крохотное существо, еще красное и влажное, которое мужеподобная повитуха, только что встретившая его в этом печальном мире, обернула в лоскут грязной простыни.

Сердце Анжелики было разбито. Истерзанное тело истекало кровью, как и душа. Прежняя Анжелика умерла вместе с Жоффреем. Зато вместе с маленьким Кантором родилась новая Анжелика, другая женщина, у которой остались лишь слабые следы былой нежности и наивности.

Необузданность и жестокость, таившиеся в непокорной девчушке из Монтелу, выплеснулись черным потоком в брешь, пробитую несчастьями и ужасом.

Она оттолкнула рукой лежавшую рядом хрупкую женщину, которая тихо бредила в жару. Другую соседку, роженицу, у которой с утра не прекращалось кровотечение, Анжелика отпихнула к краю постели, но та стала возмущаться. Запах ее крови, пропитавшей матрас, вызывал головокружение и приступы тошноты. Анжелика потянула на себя второе покрывало. Соседка по кровати снова тихо запротестовала.

«Они обе все равно обречены, — думала молодая мать. — Пусть хоть мы с малышом попробуем согреться и выжить».

Лежа с открытыми глазами в пахнущем разложением сумраке, пока еще не окончательно придя в себя, Анжелика смотрела сквозь драный полог на желтый свет масляных ламп.

«Как странно! — думалось ей. — Умер Жоффрей, а в ад попала Анжелика».

В этой гнусной дыре от густого тошнотворного запаха испражнений и крови темнело в глазах. Словно в ночном кошмаре, отовсюду слышались плач, стоны и жалобы. Пронзительные вопли новорожденных и вовсе не смолкали. Казалось, будто звучит бесконечный псалом — то громче, то тише, то вдруг с новой силой, но уже в другом конце палаты.

От ледяного холода не спасали даже жаровни, установленные на пересечениях коридоров, потому что сквозняки сразу уносили тепло.

Теперь Анжелика понимала, отчего бедняки испытывают ужас перед больницей.

Разве это не преддверие царства смерти?

Разве можно выжить, если повсюду болезни и грязь, если выздоравливающие лежат вперемешку с заразными больными, а хирурги оперируют на грязных столах теми же самыми лезвиями, которыми несколько часов назад брили бороды клиентам в своих цирюльнях?

Близился рассвет. Колокола созывали прихожан на мессу. Анжелика вспомнила о тех, кто умер в Отель-Дьё: в этот утренний час монахини кладут их трупы в ряд перед воротами больницы, вскоре приедет телега и отвезет тела на кладбище Невинных. Может быть, луч зимнего солнца скользнет по готическому фасаду старинного здания больницы, но завернутых в саваны умерших он не оживит.

На острове посреди Сены, снабжавшей Париж водой и в то же время служившей для стока нечистот, Отель-Дьё, окутанный речным туманом, напоминал идущий навстречу заре корабль с проклятым грузом на борту.

Чья-то рука отдернула полог кровати. Два санитара в грязных холщовых рубахах оглядели трех женщин на убогой кровати, подхватили лежавшую с края — ту самую, что страдала от кровотечения, и бросили ее на носилки. Анжелика увидела, что несчастная мертва. На носилках уже лежал трупик младенца.

Анжелика перевела взгляд на собственного ребенка, которого она прижимала к груди. Почему он не кричит? Вдруг он тоже умер? Но нет, он просто спал, сжав кулачки, с тем умиротворенным, забавным выражением на лице, которое бывает только у новорожденных. Вид малыша меньше всего на свете напоминал о том, что он — дитя скорби и изгой. Личико его было похоже на бутон розы, а головка покрыта светлым пушком. Анжелика без конца тормошила его, боясь, что он мертв или умирает. Тогда младенец открывал еще мутные, голубоватые глазки, а потом снова засыпал.

Монахини в палате занимались другими роженицами. Они были беззаветно преданы своему делу и работали с такой самоотверженностью, какую им могла придать только вера. Но из-за отсутствия гигиены множество проблем были просто неразрешимы.

Анжелика, отчаянно цепляясь за жизнь, заставила себя выпить целиком содержимое протянутой ей чашки.

Потом, отгоняя мысли о метавшейся в лихорадке соседке и о пропитанном кровью матрасе, она попыталась заснуть, чтобы восстановить свои силы. Перед глазами проплывали смутные видения. Она думала о Гонтране. Вот он бредет где-то по дорогам Франции; останавливается перед мостом и пишет портрет таможенника, чтобы поберечь свой кошелек и не платить пошлину…

Почему ее мысли занимал сейчас Гонтран? Да, он выбрал удел бедного ремесленника и бродит по Франции, но зато над его головой чистое небо. Гонтран похож на хирургов из этой больницы, что склоняются над телом страдальца в страстном желании постичь тайну жизни и смерти. В полудреме, оторвавшись от земной суеты, Анжелика поняла, что Гонтран — один из самых замечательных людей на свете… той же породы, как и эти хирурги… Мысли в ее голове немного путались. Отчего хирурги были бедными цирюльниками, простыми лавочниками, которых совсем не уважают, ведь они так нужны людям?.. Отчего Гонтран, с его богатым внутренним миром, который силой своего таланта может приводить в восторг самих королей, — всего лишь неимущий ремесленник, порвавший со своим сословием?.. И почему она думает сейчас обо всех этих бесполезных вещах, тогда как ей нужно собрать все силы, чтобы бежать из этого ада?..

* * *

Анжелика провела в Отель-Дьё всего только четыре дня.

Нелюдимая и упрямая, она требовала себе лучшие покрывала и запрещала акушерке грязными руками прикасаться к ней или к младенцу. Она брала с подносов по две миски с едой вместо одной. Как-то утром она сорвала с послушницы чистый фартук, который та только что повязала поверх платья, а пока перепуганная девушка бегала к старшей монахине, разодрала его на пеленки для ребенка и бинты для себя.

В ответ на укоры она молча посмотрела на монахинь своими зелеными глазами, и пренебрежительный, неумолимый взгляд заставил их отступиться. Цыганка, лежавшая в палате, сказала своим товаркам:

— Сдается мне, что эта зеленоглазая девка — колдунья!

Анжелика заговорила лишь однажды, когда один из попечителей Отель-Дьё, прикрывая нос надушенным платком, явился собственной персоной, чтобы сделать ей внушение:

— Дочь моя, мне сообщили, что вы противитесь тому, чтобы другая больная разделила с вами эту постель, которую вам предоставила общественная благотворительность. Вы будто бы даже столкнули на пол двух женщин, которые были слишком слабы, чтобы защищаться. Неужели вас не мучает совесть? Отель-Дьё должен принимать всех больных, которых доставляют сюда, а кроватей не хватает.

— Тогда лучше сразу заверните в саваны всех несчастных, которые сюда попали! — резко ответила Анжелика. — В больницах, основанных господином Венсаном, у каждого пациента своя кровать! Но вы не пожелали изменить здешние возмутительные порядки, потому что боитесь, как бы не пришлось держать ответ. Куда уходят средства, собранные благотворительностью, о которой вы мне сейчас говорите, куда уходят деньги, которые выделяет вам государство? Или людские сердца недостаточно щедры, а государство совсем обеднело, раз вы не можете купить побольше соломы, чтобы ежедневно менять тюфяки под теми больными, которые пачкают их, а не оставлять несчастных гнить в собственных нечистотах! О! Я уверена, когда тень господина Венсана появляется в Отель-Дьё, она обливается горестными слезами!