Подмастерье, немного склонив голову набок, разглядывал незаконченную картину своего хозяина. Бледный дневной свет падал на его лицо. Это был крепкий парень среднего роста, неприметный на вид, в рубахе из грубого холста, с распахнутым воротом, открывавшим его загорелую шею. Небрежно подстриженные каштановые волосы достигали плеч, а из-под взлохмаченной челки сверкали темные глаза. Но Анжелика узнала бы из тысячи эти пухлые губы, дерзко вздернутый нос и тяжеловатый подбородок, придававший своему обладателю добродушный вид, унаследованный от отца, барона Армана.

Она позвала:

— Гонтран!

— Дама проснулась! — воскликнула богиня.

И тут же все эти люди, а также пятеро или шестеро детей, бросились к ее кровати.

Подмастерье был ошеломлен. Он с изумлением глядел на улыбавшуюся ему Анжелику. Внезапно он густо покраснел, схватил ее руку своими выпачканными в красках руками и прошептал:

— Сестра!

Пышнотелая богиня, оказавшаяся не кем иным, как женой художника Ван Осселя, крикнула дочери, чтобы та принесла из кухни гоголь-моголь.

— Я рад, — проговорил голландец, — я рад, что помог не просто даме, попавшей в беду, а сестре моего товарища.

— Но как же я сюда попала? — спросила Анжелика.

Своим спокойным голосом голландец рассказал, как накануне вечером их разбудил громкий стук в дверь. При свете свечи они увидели итальянских комедиантов в пестрых атласных костюмах, на руках у которых лежала в обмороке истекающая кровью полумертвая женщина; они по-итальянски страстно просили помочь несчастной, которую преследуют убийцы. И услышали в ответ спокойное голландское «Добро пожаловать».

Бедняжку приняли, перевязали ее раны и позаботились о ней. Здесь она в безопасности. Да и кто станет разыскивать знатную даму среди художников Лувра? Утром подмастерью, жившему в другом конце города, рассказали о раненой женщине, присутствие которой необходимо скрывать. И больше ни одна душа не знает…

* * *

Теперь Гонтран и Анжелика смотрели друг на друга с некоторым смущением.

Сколько лет прошло с тех пор, как они расстались в Пуатье?

Анжелика вспомнила картину: удаляющиеся силуэты Раймона и Гонтрана, скачущих вверх по крутой улице. Может быть, и Гонтран вспоминает старую карету, в которой теснились три покрытые дорожной пылью девочки?

— В последний раз, когда я видел тебя, — сказал он, — ты была вместе с Ортанс и Мадлон; вы ехали в монастырь урсулинок в Пуатье.

— Да. Мадлон умерла, ты знаешь?

— Знаю.

— А ты помнишь, Гонтран, как ты писал портрет старого Гийома?

— Старый Гийом умер.

— Знаю.

— Тот портрет все еще у меня. Но я написал по памяти другой, лучше прежнего… Я тебе покажу.

Он сидел на краешке постели, опустив на свой кожаный фартук загрубевшие руки. Они были сплошь покрыты красными и синими пятнами из-за воздействия химических веществ, которыми он пользовался для получения красок, и мозолями — он с утра до вечера толок пестиком в ступке свинцовый сурик, охру, оранжевый свинцовый глет и смешивал их с маслом или соляным спиртом[7].

— Как ты докатился до того, чтобы заняться ремеслом? — спросила Анжелика с ноткой жалости в голосе.

Тонкий нос Гонтрана — нос Сансе — сморщился, лоб нахмурился.

— Дура! — не задумываясь, заявил он. — Если, как ты выражаешься, докатился, так потому, что сам этого хотел. Ну да! Латынь я знаю в совершенстве, ведь иезуиты из кожи вон лезли, стараясь сделать из меня истинного дворянина, достойного продолжателя нашего рода, потому как Жослен сбежал в Америку, а Раймон вступил в их славное братство. Но у меня были собственные планы. Я поссорился с отцом — тот хотел, чтобы я пошел в армию и служил королю. Он пригрозил, что иначе я не получу от него ни единого су. И тогда я ушел пешком, словно нищий, и сделался учеником художника в Париже. Сейчас я заканчиваю учебу, а потом я пойду путешествовать по Франции, из города в город, чтобы узнать все секреты мастерства художников и граверов. Я буду зарабатывать на жизнь, нанимаясь подмастерьем к живописцам, или стану писать портреты богатых горожан. А потом куплю звание цехового мастера. Я стану великим художником, Анжелика, я верю в это! И кто знает, быть может, мне даже закажут расписывать потолки в Лувре…

— Тогда нарисуй там преисподнюю, вечное пламя и кривляющихся чертей!

— Нет, я написал бы голубое небо, облака, тронутые солнечным светом, и среди них — короля во всем его величии.

— Короля во всем его величии… — тихим и усталым голосом повторила Анжелика.

Она закрыла глаза и внезапно почувствовала себя намного старше этого молодого мужчины, хотя по возрасту старше был он — в отличие от сестры, Гонтран сумел сохранить свои детские мечтания. И верил, что они непременно сбудутся, несмотря на голод, холод и унижения, которые ему довелось испытать.

— Что же ты не спросишь, почему я здесь? — произнесла она.

— Я не осмеливаюсь, — смущенно ответил тот. — Я знаю, что тебя насильно выдали замуж за ужасного и опасного человека. Отец ликовал, этот брак приводил его в восторг, но мы, мы все жалели тебя, бедняжка Анжелика. Ты была очень несчастна с ним?

— Нет. Это сейчас я несчастна.

Она колебалась, не решаясь рассказать обо всем. Зачем тревожить этого мальчика, безразличного ко всему, что не касалось его любимой работы? Сколько раз за все эти годы он вспоминал о младшей сестренке Анжелике? Нечасто, это уж точно, и то лишь в те моменты, когда его охватывало разочарование из-за невозможности передать зеленый цвет листвы. Он никогда ни в ком не нуждался, даже когда жил дома в тесном семейном кругу.

— В Париже я остановилась у Ортанс, — продолжила она, пытаясь разбудить в его сердце бродяги родственные чувства.

— У Ортанс? У этой фурии? Когда я приехал, то хотел было повидаться с ней, но какой она крик подняла! Она чуть не умерла от позора, увидев, что я заявился к ней в грубых башмаках. Вопила, что я даже перестал носить шпагу! Что ничем больше не отличаюсь от простых ремесленников! И это правда. Ты можешь себе представить, что я надену шпагу вместе с кожаным фартуком? И если мне, дворянину, нравится рисовать, неужели ты думаешь, что подобные предрассудки меня остановят? Да мне на них плевать!

— Я думаю, мы все по натуре бунтовщики, — вздохнула Анжелика.

И она нежно взяла мозолистую руку брата.

— Ты, должно быть, пережил немало бед?

— Не больше, чем если бы я служил в армии, носил шпагу, по уши погряз в долгах, а ростовщики сдирали бы с меня последние штаны. А так, я уже чего-то достиг и не жду, чтобы какой-то вельможа по случайной прихоти пожаловал мне пенсию. Мой мастер не может меня обмануть — ведь меня защищает гильдия. А когда дела совсем плохи, я совершаю набег на Тампль[8] и прошу у нашего брата-иезуита несколько экю.

— Так Раймон в Париже? — воскликнула Анжелика.

— Да. Живет в Тампле, хотя он бенефициант не знаю уж скольких монастырей, и я совсем не удивлюсь, если узнаю, что он духовник каких-нибудь знатных особ при дворе.

Анжелика задумалась. Помощь Раймона была бы ей сейчас как нельзя кстати. Священник, который, может быть, проникнется ее бедой, ведь они принадлежат к одной семье…

Хотя воспоминания об опасностях, которых ей едва удалось избежать, были еще свежи и невзирая на запрет короля, Анжелика не собиралась сдаваться. Но теперь она поняла, что ей следует быть крайне осторожной.

— Гонтран, — решительно произнесла она, — проводи меня до таверны «Три молотка».

Гонтрана не удивила ее просьба. Разве Анжелика не всегда была чудачкой? Он необычайно ясно помнил ее девочкой — маленькую загадочную дикарку, босоногой, исцарапанной колючим кустарником, возвращающейся после долгой прогулки по полям, о которой она ничего не рассказывала…

Ван Оссель посоветовал дождаться ночи или, по крайней мере, вечерних сумерек. За долгие годы работы в Лувре, художник повидал немало драм и интриг, отголоски которых витали вокруг его мольберта вместе с голосами благородных моделей.

Маридье одолжила Анжелике одну из своих крестьянских юбок с корсажем из простого, дешевого сукна того бежевого оттенка, который называли «цветом засохшей розы». Она повязала Анжелике голову черным атласным платком, какие носили в ту пору простолюдинки. Анжелику забавляло, что юбка оказалась короче юбок знатных дам и била ее по щиколоткам.

Она вышла из Лувра в сопровождении Гонтрана через маленькую дверь, которую называли «дверью прачек», потому что прачки, обслуживавшие знать, день-деньской сновали через нее из дворца к набережной Сены и обратно. В тот момент Анжелика больше напоминала миловидную жену ремесленника, повисшую на руке мужа, чем великосветскую даму, которая еще вчера беседовала с королем.

Под Новым мостом в последних лучах заходящего солнца сверкала Сена. Лошади, которых приводили к реке напиться, заходили в воду по самую грудь, фыркали и ржали. Нагруженные сеном баржи выстраивались вдоль берега вереницей душистых стогов. С судна, пришедшего из Руана, сходили на илистый берег солдаты, монахи, кормилицы.

Зазвонили к вечерне. На улицах появились продавцы вафельных трубочек и печений со своими корзинами, прикрытыми белыми платками; они заманивали игроков, сидящих в тавернах:

Эй! Кому трубочки, выфельные трубочки?

Тем, кто проигрался —

Вафли по дешевке!

Эй, проигравшие,

Кликните нас!

Трубочки, трубочки дешево для вас!

Проехала карета, перед которой бежали скороходы и собаки, и в надвигающихся под багровым небом сумерках бесконечные галереи массивного и мрачного Лувра окрасились в фиолетовый цвет.

Глава 6

Из таверны, чья огромная кованая вывеска с изображением трех молотков нависала прямо над головами прохожих, неслось громоподобное пение. Анжелика с Гонтраном сошли вниз по ступенькам и оказались в душном зале, насквозь пропахшем табачным дымом и затхлым соусом. Через открытую дверь в глубине зала виднелась кухня, в которой над раскаленными углями медленно вращались вертела с плотно насаженными на них птичьими тушками.

Молодые люди уселись за стоящим в отдалении столом возле окна, и Гонтран заказал вина.

— Выбери вино получше, — сказала Анжелика, через силу улыбаясь, — я заплачу.

И она показала брату свой кошелек, который не выпускала из рук, ведь в нем лежали выигранные в карты 1500 ливров.

Гонтран ответил, что он не знаток и обычно его вполне устраивает столовое вино из виноградников, растущих на парижских холмах. Вот по воскресеньям, действительно, он позволяет себе выпить более прославленных вин из Бордо и Бургундии и отправляется для этого в пригород, потому что там вино еще не обложено ввозной пошлиной и стоит не так дорого, как в Париже. Его пьют в пригородных кабачках, поэтому оно зовется «кабацким». Такие воскресные прогулки были единственным развлечением Гонтрана.

Анжелика спросила, отправляется ли он на эти прогулки в компании. Гонтран ответил, что друзей у него нет, зато ему нравится сидеть в увитой зеленью беседке и разглядывать лица ремесленников и их домочадцев. Он считает, что по своей натуре люди — создания добрые и симпатичные.

— Тебе везет, — прошептала Анжелика, внезапно ощутив во рту горечь яда. Она не чувствовала недомогания, но очень устала и была не в духе.

Поплотнее закутавшись в накидку из грубой шерсти, которую ей дала Маридье, Анжелика с нескрываемым интересом наблюдала за происходящим в столичном кабаке — такое зрелище было ей внове, и от любопытства у нее даже загорелись глаза.

Хотя на вошедших сразу давила тяжесть спертого воздуха, непринужденное и открытое общение между завсегдатаями сильно ослабляло это ощущение.

Дворянин заходил сюда, чтобы покурить и освободиться ненадолго от этикета королевских приемных, буржуа с наслаждением набивал брюхо вдали от бдительного ока своей сварливой половины, мушкетер играл в кости, ремесленник пропивал жалованье и, пусть на несколько часов, забывал обо всех повседневных заботах.

* * *

В «Трех молотках», таверне, расположенной неподалеку от Пале-Рояль, на площади Монтогрей[9], собиралось много комедиантов; на некоторых лицах еще виднелись следы грубого театрального грима, кое-кто не успел снять накладные носы… Комедианты появлялись ближе к ночи, чтобы «прополоскать кишки» и промочить глотки, осипшие после громких декламаций на сцене. Мимы-итальянцы в пестрых лохмотьях, ярмарочные актеры, а иногда и подозрительные цыгане с горящими как уголь глазами присоединялись к обычным завсегдатаям из числа жителей квартала.