Самые титулованные особы Парижа не погнушались появиться на нем. Госпожа Моренс танцевала с Филиппом дю Плесси-Бельером, который был ослепителен в своем наряде из бледно-голубого атласа с сиреневым отливом. Ярко-синее бархатное платье Анжелики, затканное золотом, удивительно гармонировало с костюмом ее кавалера по танцам. Они стали самой прекрасной парой вечера. Анжелика испытала приятное удивление, увидев, как надменное лицо кузена озаряется улыбкой, когда, высоко держа руку своей партнерши, Филипп вел ее в бранле[35] через большую залу особняка.

— Сегодня вас уже трудно назвать баронессой унылого платья, — сказал Филипп.

И Анжелика сохранила эти слова в своем сердце, как драгоценное сокровище. Тайна происхождения госпожи Моренс, известная Филиппу, превращала его в сообщника Анжелики. Значит, он не забыл серенького утенка, чья рука дрожала в руке красавца кузена.

«До чего же я была глупой», — говорила себе Анжелика, с мечтательной улыбкой на устах вспоминая о тех временах, когда она была девочкой-подростком.

С тех пор как Анжелика окончательно обосновалась в своем особняке, ее вдруг охватила тоска. Одиночество роскошного дома подавляло ее. Отель Ботрейи значил для нее слишком много. Особняк, в котором они никогда не жили, тем не менее, был наполнен воспоминаниями и, казалось, обветшал от боли и горя.

«Воспоминания о жизни, которая могла бы быть, но которой не было», — думала она.

Теплыми весенними ночами Анжелика часами неподвижно сидела перед камином или у окна в сад. Привычная жажда жизни покинула ее. Она оказалась во власти таинственной злой силы, природу которой не могла понять. Ее тело томилось от одиночества, а разум и сердце принадлежали призраку, чье присутствие она постоянно ощущала. Не раз случалось ей вскакивать посреди ночи и, замерев на пороге спальни с подсвечником в руке, вглядываться во тьму коридоров и галерей. Она не знала, кого или что надеется увидеть… Кто здесь?.. Увы, никого! Кругом тишина. В своей спальне, под охраной преданных служанок спят дети. Она вернула им дом их отца.

Анжелика возвращалась в свою роскошную постель. Ей было холодно. С неясной тоской она проводила рукой по своему гладкому и упругому телу, истосковавшемуся по ласке. В мире живых нет больше мужчины, способного утолить ее желания. Она осталась совсем одна!

Та часть квартала Маре, где находился отель Ботрейи, изобиловала средневековыми руинами, потому что именно здесь некогда располагался дворец Сен-Поль, любимая резиденция королей Карла VI и Карла VII. Построенный для государей и их отпрысков, дворец Сен-Поль состоял из множества строений, которые соединялись галереями, разделенными дворами и садами, славившимися вольерами для птиц, зверинцами и площадками для игр и турниров. Самые влиятельные королевские вассалы строили собственные особняки поблизости от дворца сюзерена. Эти прекрасные архитектурные ансамбли, такие как Санс[36] или Реймс, с их островерхими крышами и высокими башенками, до сих пор соседствовали с новыми зданиями. То тут, то там отжившие свой век средневековые каменные строения, напоминающие рвущиеся вверх перекрученные языки пламени, шли в атаку на классические фасады, спроектированные Мансаром или Перро[37].

В глубине сада Ботрейи сохранился такой же старинный каменный колодец с изысканным, словно у ювелирного украшения, кружевным декором. Поднявшись по трем полукруглым ступеням, можно было присесть на край колодца и тихо мечтать под сводом из кованого железа, поглаживая высеченных из камня саламандр и цветы чертополоха.

Однажды лунной ночью, прогуливаясь по саду, Анжелика увидела рядом с колодцем высокого старика с седой гривой волос, набиравшего воду. Этот слуга отвечал за доставку дров и следил за свечами. Когда Анжелика переехала в отель Ботрейи, старик уже жил здесь. Это его имел в виду принц Конде, рассказывая о слуге бывшего владельца особняка.

Анжелика редко разговаривала со стариком, которого многие слуги называли просто «дедушкой». Теперь она спросила, как же его зовут на самом деле.

— Паскалу Арранжан к вашим услугам, госпожа.

— Такое имя сразу говорит, откуда ты родом. Ты ведь гасконец или… нет, скорее, беарнец?

— Я из Байонны, госпожа. Короче говоря, я — баск.

Анжелика провела языком по пересохшим губам и спросила себя, стоит ли ей продолжать разговор. Старик все еще вытягивал ведро. Вода лилась на край колодца, сверкая при свете луны.

— А правда ли, что человек, построивший этот особняк, был из Лангедока?

— Конечно, еще бы. Он был из Тулузы!

— Как его звали?

Бывшей графине де Пейрак хотелось услышать имя мужа, чтобы с горьким, но сладостным замиранием сердца убедиться, что он еще живет в воспоминаниях этого несчастного, которого граф когда-то приблизил к себе и, возможно, любил. Но старик поспешно перекрестился и со страхом огляделся по сторонам.

— Тише! Не следует произносить его имя. Оно проклято!

Сердце Анжелики обливалось кровавыми слезами.

— Так, значит, это правда? — еще раз спросила она, продолжая играть выбранную роль. — Говорят, его сожгли за колдовство…

— Так говорят.

Старик пристально смотрел на нее.

Казалось, в выцветших глазах мелькнул вопрос. Старик словно бы сомневался, стоит ли сообщить ей нечто важное или нет.

Внезапно он улыбнулся, так что морщинистое лицо исказилось в хитрой усмешке.

— Так говорят… но это неправда.

— Почему?

— Тогда на Гревской площади сожгли другого человека, уже покойника.

На этот раз сердце Анжелики чуть не выскочило из груди.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я его видел.

— Кого?

— Его… прóклятого графа.

— Видел? Где?

— Здесь… Ночью… В подземной галерее… я видел его.

Анжелика вздохнула и устало прикрыла глаза. Какое безумие искать надежду в бреднях несчастного слуги, который считает, что видел призрака! Дегре был прав: ей лучше не говорить и даже не думать о НЕМ.

Но старый Паскалу разговорился.

— Это было ночью, вскоре после казни. Я спал на конюшне, во дворе. Я был совсем один, потому что привратник сбежал. А я остался. Куда мне идти? И тут я услышал какой-то шум в галерее… я узнал его шаги.

Беззвучный смех расколол беззубый рот.

— Как не узнать его шаги?.. Шаги Великого Лангедокского Хромого!.. Я зажег свой фонарь и спустился в галерею. Шаги раздавались совсем близко, но я никого не видел, потому что галерея там поворачивает. А когда зашел за угол, то увидел его! Он стоял, опираясь на дверь часовни, и вдруг повернулся ко мне…

Кожа Анжелики покрылась мурашками.

— Ты узнал его?

— Я узнал его, как собака узнает хозяина, хотя и не видел его лица. На нем была маска… из стали… Но он тут же растворился в толще стены, и больше я его не видел.

— Ах! Уходи, — простонала Анжелика, — ты так напугал меня, что теперь я умираю от страха.

Старик удивленно посмотрел на хозяйку, вытер нос рукавом, взял ведро и послушно удалился.

В неописуемой панике Анжелика вернулась в свою комнату. Так вот почему она чувствует себя такой подавленной в этих стенах, вот почему ее душу переполняют то радость, то боль. В доме обитает призрак Жоффрея де Пейрака. Жоффрей де Пейрак — призрак! Трагическая участь для человека, который всегда был таким жизнерадостным, обожал жизнь во всех ее проявлениях, и как никто другой умел дарить наслаждение. Молодая женщина уронила голову на руки и почувствовала, что не может сдержать рыданий.

Вдруг в непроглядном мраке ночи раздалось пение — пение неземное, столь же прекрасное, как, должно быть, поют ангелы над бескрайними полями в канун Рождества.

Анжелика испугалась, что у нее начались галлюцинации. Но, выйдя в коридор, она ясно различила голос ребенка, который продолжал выводить мелодию.

Взяв подсвечник, она направилась к спальне сыновей.

Молодая мать тихонько отодвинула полог и замерла, очарованная открывшейся ее глазам картиной.

Ночник из позолоченного серебра приглушенным светом заливал альков, служивший спальней ее малышам. Кантор в белой рубашке, сложив пухленькие ручки на животе и подняв глаза к потолку, стоял на огромной постели и пел, подобно ангелу. Его голос отличался небывалой чистотой, а невнятная детская дикция делала слова песенки особенно трогательными:

Сегодня день Рождества,

Когда родился Иисус.

Он родился в хлеву,

Прямо на соломе;

Он родился в углу,

Прямо на сене.

Флоримон, облокотясь на подушку, с видимым удовольствием слушал пение брата.

Какой-то приглушенный звук отвлек Анжелику от дивной картины: это всхлипывала в углу Барба, вытирая слезы умиления.

— Госпожа не знала, что наше сокровище прекрасно поет? — прошептала она. — Я хотела приготовить госпоже сюрприз. Но он сердится, он соглашается петь только для Флоримона.

Новая радость вытеснила боль из сердца Анжелики.

Душа трубадуров воплотилась в Канторе. Он рожден, чтобы петь. Жоффрей де Пейрак не умер, он возродился в своих сыновьях. Один похож на него, другой унаследовал его голос…

Анжелика сразу решила добиться от господина Люлли, придворного музыканта короля, чтобы он давал Кантору уроки.

Глава 15

В это время мадам де Монтеспан потеряла свою мать, и траур, совпавший с трауром королевского двора, заставил неугомонную уроженку Пуату больше бывать дома. Измученная кредиторами и скукой домашнего быта, она старалась почаще заходить к Анжелике. Атенаис умело скрывала все свои неприятности за напускной веселостью. Она часто говорила о своем детстве. Ее отец был прожигателем жизни, а мать — ханжой. Супруги почти не видели друг друга, потому что мать все дни проводила в церкви, отец где-то пропадал по ночам. Интересно, когда же они нашли время, чтобы обзавестись детьми. Кроме того, Атенаис много болтала о королевском дворе, но ее рассказы были полны недомолвок, и в них сквозило плохо скрываемое раздражение: королева — дура, а Лавальер — просто несчастная идиотка. И когда наконец король решится избавиться от нее? Недостатка в желающих занять ее место нет… Ходят слухи, что мадам де Рур и мадам де Суассон обращались к Лавуазен, чтобы отравить Лавальер.

В Париже вообще много говорили о ядах. Но в квартале Маре лишь очень пожилые дамы приказывали выносить к трапезе небольшой ящичек, в котором хранились кубки, наполненные жабьими камнями или измельченным рогом единорога, а также золотые и серебряные солонки со змеиными языками — средства, которые по традиции считались противоядием.

Молодое поколение притворялось, что презирает такие способы. Между тем многие умирали при загадочных обстоятельствах, а врачи обнаруживали, что их внутренние органы словно выжжены огнем. Вне всякого сомнения, кто-то, по присказке полицейского Дегре, «выстрелил им из пистолета в бульон».

Одной из соседок Анжелики была маркиза де Бренвилье. Она жила всего в двух шагах от дома госпожи Моренс, на улице Карла V. Но лишь капризный случай свел Анжелику с дамой, в нападении на которую около Нельских ворот она участвовала вместе с бандой Весельчака.

Мадам де Бренвилье не узнала свою давнюю обидчицу — во всяком случае, Анжелика на это надеялась, хотя во время визита к соседке бывшая Маркиза Ангелов чувствовала себя крайне неловко и постоянно думала о золотом браслете, который покоился в сундучке рядом с кинжалом Родогона-Египтянина.

Госпожа Моренс пришла к дочери лейтенанта полиции господина д’Обре с просьбой. Господин де Дрё д’Обре, сир д’Оппеарон и де Виллье, гражданский лейтенант Парижа, не так давно скончался. Его сын унаследовал отцовские титулы и должность, и Анжелика надеялась, что мадам де Бренвилье сможет убедить брата освободить одного несчастного, заключенного в тюрьму для бедных. Госпожа Моренс, которая некогда знала горемыку, хотела бы взять его к себе на службу.

Этим нищим был не кто иной, как Легкая Нога.

Однажды, проезжая в карете по площади Пилори, Анжелика заметила у позорного столба мужчину, закованного в железный ошейник, длинное лицо которого с вечно печальными глазами было ей знакомо. Легкая Нога! Анжелика буквально задохнулась от возмущения, ведь этот человек не был бандитом. Он превратился в немощного калеку, когда служил скороходом, и именно поэтому погряз в нищете. Даже в Нельской башне Анжелика никогда не видела, чтобы он воровал. Да, порой он попрошайничал, но Весельчак считал справедливым держать несчастного при себе, кормить его и давать ему кров, не требуя ничего взамен. Анжелика приказала остановить карету и спрыгнула на землю. Не обращая внимания на любопытных зевак, она обратилась к осужденному: