Анна Голон - Анжелика. Тени и свет Парижа

— Дегре!

Ей показалось, что она слышит тихий голос, отражающийся в ночи и в воде: «Когда в Париже наступает вечер, мы отправляемся на охоту. Мы спускаемся к набережной Сены, бродим под мостами и между свай, шатаемся по пригороду и у старых крепостных стен, погружаемся на самое дно Парижа, кишащее нищими и бандитами».

Человек с собакой вернется… Человек с собакой всегда возвращается…

«А теперь, господа, настал час услышать великий голос, голос, который, возвышаясь над морем человеческой низости, всегда стремится лишь к одному: направить своих верных слуг на путь истины».

Человек с собакой вернется… Человек с собакой всегда возвращается…

Анжелика обхватила себя руками за плечи и сжала их, чтобы сдержать крик, рвущийся из груди.

— Дегре! — повторила она.

Но ответом ей была тишина, тишина столь же глубокая, как то снежное безмолвие, в котором ее оставил когда-то Дегре.

Еще несколько шагов к реке, и ступни погрузились в ил. Потом вода поднялась до лодыжек. Анжелика чувствовала, что леденеет… Баркароль сказал бы: «Бедная Маркиза Ангелов! Должно быть, ей не очень понравилось умирать в холодной воде, ведь она так любила горячую!»

Вот в камышах закопошился какой-то зверек, скорее всего, крыса. Комок мокрой шерсти задел икры Анжелики, которая вскрикнула от отвращения и поспешно выскочила обратно на берег. Но лапки с коготками упорно цеплялись за ее юбку. Крыса стала карабкаться вверх по платью. Маркиза Ангелов попыталась стряхнуть с себя противную тварь, но зверек пронзительно заверещал. Вдруг Анжелика почувствовала, что вокруг ее шеи обвиваются две крошечные ледяные лапки. От неожиданности она закричала:

— Что это? Это не крыса!..

Мимо нее по отмели проходили два лодочника с фонарем, и Анжелика попросила:

— Эй, там! Перевозчики! Посветите-ка мне!

Мужчины остановились, с недоверием оглядывая ее.

— Красивая девка! — сказал один.

— Не трогай ее, — вступил в разговор второй, — это подружка Весельчака. Стой спокойно, если не хочешь, чтобы тебя прирезали, как свинью. Он ее так ревнует! Настоящий турок!

— Ой! Да это обезьянка! — воскликнула Анжелика, которой наконец удалось разглядеть, что за зверек взобрался ей на руки.

Обезьянка все еще сжимала свои длинные хрупкие лапки вокруг шеи Анжелики, а ее черные испуганные глазки смотрели на молодую женщину почти по-человечески. Она дрожала всем тельцем, хотя на ней были надеты короткие штанишки из красного шелка.

— Она ваша или, быть может, кого-нибудь из ваших друзей?

Лодочники отрицательно покачали головами.

— Точно нет. Скорее всего, ее хозяин — один из фокусников с ярмарки Сен-Жермен.

— Я нашла ее там, у реки.

Один из лодочников посветил фонарем в сторону, куда показала Анжелика.

— Там кто-то есть, — сказал он.

Они подошли поближе и обнаружили человека, который, казалось, спал.

— Эй, дружище! Сейчас слишком прохладно, чтобы тут дрыхнуть!

Но лежавший не пошевелился. Тогда лодочники перевернули тело и закричали от ужаса: лицо незнакомца закрывала маска из красного бархата. Длинная белоснежная борода разметалась по его груди. Коническая шляпа, отделанная красными перекрещивающимися лентами, расшитая сума, бархатные штаны, крепившиеся к ногам все такими же грязными и потрепанными лентами, могли принадлежать лишь итальянскому фокуснику, показывающему зверей. Такие приходили из Пьемонта, двигаясь от ярмарки к ярмарке.

Человек был мертв. В его открытый рот уже набилась тина.

Обезьянка, по-прежнему вцепившаяся в Анжелику, жалобно кричала.

Молодая женщина наклонилась и сняла красную маску, скрывавшую лицо изможденного старика. Смерть исказила его черты; глаза остекленели.

— Нам остается лишь столкнуть тело в реку, — сказал один из лодочников.

Но другой, набожно перекрестившись, предложил сходить за священником в аббатство Сен-Жермен-де-Пре и похоронить несчастного иностранца по-христиански.

Анжелика бесшумно покинула мужчин и направилась обратно к Нельской башне, прижимая к груди маленькую обезьянку.

Покачав головой, она вдруг припомнила сцену, на которую когда-то не обратила никакого внимания. Дело было в таверне «Три молотка». Именно там она в первый раз увидела обезьянку, которая веселила посетителей, изображая, как те пьют и едят. Гонтран тогда еще сказал, показывая сестре на старого итальянца:

— Взгляни, какое роскошное сочетание: красная маска и белая как снег борода!

Анжелика вспомнила, что хозяин называл забавную зверушку Пикколо[11].

— Пикколо!

Обезьяна печально вскрикнула и прижалась к женщине.

Только тогда Анжелика заметила, что продолжает сжимать в руке красную маску.

Март 1661

ГЛУБОКАЯ ночь, Венсеннский замок. Женская рука ложится на плечо спящего короля, рука мадам Амелен, которая когда-то была его кормилицей и которая сохранила исключительное право приходить по утрам и будить монарха, прежде чем он предстанет перед придворными.

Сейчас до рассвета еще далеко, но так они условились заранее.

Эта рука на плече означает:

— Вставайте, Ваше Величество! Свершилось… Кардинал только что скончался.

И он встает, стараясь не разбудить королеву, свою супругу, которая спит рядом. Его одевают; торопливо, очень просто, в полной тишине.

Он идет по коридорам, в которых зарождается шум первых сдавленных рыданий. Он идет к своему окончательному одиночеству.

Все расступаются перед ним.

* * *

Вчера кардинал дал ему последние наставления: «Никакого премьер-министра, Ваше Величество. Никаких фаворитов! Владыка — вы один».

Мазарини сообщил также королю тайны, известные лишь трем-четырем доверенным людям. Те тайны, что называют «государственными»: старые заговоры и угрозы, напоминающие спящие вулканы, о которых должен помнить тот, кто берет на себя ответственность за народ и его историю.

Больше ему ничего не нужно.

Он готов.

В апартаментах кардинала застыл в молитве отец Биссаро. Священник принадлежал к ордену театинцев, основанному в 1524 году Каэтаном Тиенским и Джанпьетро Караффой, который и стал первым настоятелем ордена. До этого Караффа был архиепископом Театры, а затем под именем Павла IV взошел на папский престол. Священники создавали орден в надежде изменить нравы духовенства, они даже запретили монахам просить милостыню и иметь иные источники доходов, кроме добровольных пожертвований. Театинцы проповедовали, посещали больных, исповедовали приговоренных и умирающих. В своей власти папа Павел IV опирался на высший трибунал римской инквизиции и с его помощью издал «Индекс запрещенных книг»[12].

Итальянец Джулио Мазарини, питавший особое расположение к театинцам, пригласил их в Париж, где у них имелась собственная резиденция на набережной Малаке.

Карманы отца Биссаро и в этот грустный час были полны ходатайствами о возбуждении дел и всевозможными прошениями, которые он готовил к каждому посещению Венсеннского замка. Стоило показаться его длинной черной сутане с белой полосой по подолу, как тотчас же театинец подвергался бурному натиску, от которого он защищался как мог. Напрасно он говорил, что призван в Венсеннский замок для иной, более серьезной миссии. Сам кардинал уполномочил отца Биссаро подготовить его к смерти и помочь пересечь последний порог, как полагается доброму христианину.

Просители продолжали взывать к нему, умоляя призвать кающегося грешника на путь великодушия, справедливости и исправления…

Даже в последние часы жизни Его Преосвященство оставался всемогущим.

В его худых руках, сложенных в жесте покаяния, по-прежнему сосредотачивалась Власть.

Он принял все прошения, представленные театинцем, и собственноручно подписал их.

Неужели все кончено? Кардинала не стало.

Власть угасла.

Что теперь будет? К кому обращаться?

«Ко мне, господин архиепископ», — ответил на следующий день Людовик XIV, встретив в прихожей главу Собрания духовенства, который поинтересовался у короля, к кому отныне следует обращаться для решения вопросов, ранее находившихся в ведении кардинала.

«Никакого премьер-министра… Никаких всемогущих фаворитов… Государство — это я, господа».

Король приказал читать молитвы сорок часов кряду и облачился в траур. Двор должен был последовать его примеру. Все королевство шептало молитвы перед алтарями за упокой души некогда ненавистного итальянца, и два дня над Парижем, ни на секунду не смолкая, раздавался похоронный звон.

Позднее, в своих мемуарах Людовик напишет: «Кардинал, который любил меня и которого любил я…»

После того как были пролиты последние слезы юного сердца, которое отныне не могло позволить себе быть чувствительным, Людовик XIV принялся за работу.

* * *

Двор недоверчиво улыбался. Король составил расписание, в котором отметил каждый час; сюда входили все дела, включая балы и свидания с любовницами, но прежде всего работа, работа напряженная, постоянная, скрупулезная. Придворные качали головами. «Это продлится недолго», — говорили они. Это длилось пятьдесят лет.

НА другом берегу Сены, в Нельской башне, отголоски королевской жизни доходили до нищих благодаря рассказам Баркароля. Карлик всегда был отлично осведомлен о том, что происходит при дворе, потому что порой, нарядившись в костюм шута XVI века с бубенцами и перьями, он открывал двери дома одной из самых знаменитых парижских прорицательниц.

— И прекрасные дамы, которые приходят ее повидать, напрасно скрывают свои лица под масками и вуалями, я их всех знаю…

Он называл знакомые имена и приводил известные Анжелике подробности, поэтому она нисколько не сомневалась, что самые роскошные цветы из окружения короля частенько посещают подозрительное логово этой гадалки.

Ее звали Катрин Монвуазен. Она получила прозвище Лавуазен — «Соседушка». Баркароль уверял, что она опасна и, кроме того, очень искусна. Присев на корточки в излюбленной «жабьей позе» рядом со своим другом Деревянным Задом, Баркароль запросто раскрывал Анжелике тайные интриги, описывал ужасающие деяния и мошенничества, свидетелем которых он становился. Анжелика то пугалась, то сгорала от любопытства.

Почему же все эти знатные дамы или принцы покидали Лувр, облачившись в серые плащи и маски? Почему бежали они по грязным переулкам Парижа и стучали в дверь вертепа, которую им открывал гримасничающий карлик? Почему доверяли свои самые сокровенные тайны слуху полупьяной женщины?..

Потому что они хотели получить то, что невозможно приобрести за деньги.

Они хотели любви. И той любви, что присуща молодости, и той, которую пытаются удержать стареющие дамы, понимая, что любовники ускользают из их сетей. Приходили сюда и ненасытные честолюбцы, которые стремились подняться все выше и выше…

Они клянчили у Лавуазен магическое зелье, порабощающее сердце, афродизиаки, пробуждающие чувственность.

Некоторые жаждали заполучить наследство старого дядюшки, который почему-то и не думал расставаться с жизнью, кто-то мечтал о смерти старого мужа, соперницы или еще не родившегося ребенка.

Лавуазен была акушеркой, отравительницей и колдуньей в одном лице.

Чего же еще они хотели? Отыскать клады, общаться с дьяволом, увидеть призрак покойного, убить колдовством на расстоянии… Им некуда было идти, кроме как к Лавуазен. А здесь стоило лишь договориться о цене, и Лавуазен созывала своих подручных: ученого, изготавливающего яды; лакея или служанку, крадущих письма; сбившегося с пути священника, служащего черную мессу, и подыскивала ребенка для жертвоприношения, ребенка, в шею которого всаживали длинную иглу и пили кровь…

Анжелика, низвергнутая на самое дно Двора чудес процессом о ложном колдовстве мужа, слушая рассказы Баркароля, внезапно обнаружила, что настоящее колдовство существует. Карлик также открыл ей глаза на ужасающую извращенность религиозных чувств в их век, когда место Бога занял Сатана.

Детей для жертвоприношений продавал Лавуазен некий Гнилой Жан. Именно благодаря ему Баркароль получил у предсказательницы работу портье. Гнилой Жан любил серьезную, хорошо выполненную и хорошо организованную работу.