Кроме раздора в государстве, Фронда принесла немало бедствий непосредственно королевской семье, приведя ее к нищете. По воспоминаниям Ла-Порта, камердинера десятилетнего в то время короля, Луи «ходил зимой и летом в зеленом бархатном, подбитом белкой халате; на второй год его величество так подрос, что он доставал ему до икр. Простыни у него были полны дыр, и я часто находил его ноги просунутыми в эти дыры на голом матраце»[154].

В то время, пишет В. Кронин со ссылкой на того же Ла-Порта и другого камердинера короля, Дюбуа, «просто потому, что придворные были заняты и заморочены, король бывал голоден… Он и Филипп (младший брат короля. — С. Щ.) обычно перехватывали еду королевы на пути из кухни и улепетывали с омлетом»[155].

Мало что изменилось и к 1660 году — времени бракосочетания короля: «Мазарини был не только в несколько раз богаче Луи: он подчеркивал это с неприятной откровенностью. Однажды вечером, в Великий пост, например, Луи должен был довольствоваться на ужин двумя камбалами, тогда как Мазарини подали на стол сорок таких рыб»[156].

Годовой доход короля за 1661 и 1662 годы был истрачен. Индустрия страны закоснела, торговля была в застое, казна пуста, зерно импортировалось, национальный долг возрос до 143 миллионов: Франция была скрытым банкротом. Совершенно естественно, что раздражение Луи XIV достигло апогея.

В это время и сталкивает автор «Анжелики» короля Франции с графом Тулузы, Жоффреем де Пейраком. «Он не забыл тех дней, когда принцы крови вели с ним войну, — говорит о короле Великая Мадемуазель — мадемуазель де Монпансье. — Его величество опасается всех, кто слишком высоко поднимает голову». А южанин Пейрак, само собою, поднимает голову непомерно высоко!

В конфликте французского короля с тулузским графом сталкиваются, таким образом, исторически сложившиеся потенциалы: «помазанник Божий», олицетворявший единую Францию, — и гордец из Лангедока, чья родословная древнее родословной стремящегося во что бы то ни стало утвердиться монарха. С одной стороны — чрезмерно раздраженный своей полной лишений (и в этом парадокс!) жизнью король, с другой — самый влиятельный и богатый человек в Лангедоке.

Незадолго до торжеств по случаю бракосочетания Луи XIV «посетил и усмирил главные города Прованса… выбивая последних членов Фронды!»[157]. И в то же время, когда «все подданные Луи, независимо от приверженности к той или иной церкви, объединились в верноподданническом порыве… слышен был лишь один диссонанс: некий Пьер де Бертье, епископ Монтобана, нападал на протестантов Гианны и Лангедока и предлагал королю принять жесткие меры к так называемой реформистской религии»[158].

«Великий Лангедокский Хромой» — Жоффрей де Пейрак, изуродованный в детстве религиозными фанатиками, не только позволяет себе смерить короля «надменным взглядом, словно это был какой-то незнакомец», но и пререкается с архиепископом Тулузы. Эти стычки исполнены обоюдной ненависти, которая берет начало в Альбигойских войнах.

Вместе с героиней романа мы погружаемся в самобытную атмосферу французского Юга: начиная с той театральности, с которой обставлено бракосочетание супругов де Пейрак — от средневекового обычая «свадьбы по доверенности» до массового действа на улицах Тулузы.

Название дворца Пейрака — отель Веселой Науки, — как мы видели, берет начало в XIV веке.

Назвав Анжелику де Сансе своей избранницей и получая в качестве приданного ее рудник, Жоффрей видит в ней владелицу земельной собственности, подобную уважаемым женщинам Южной Франции эпохи рыцарства. К тому же Анжелика — пуатевенка, а в наречии, на котором говорят пуатевенские крестьяне, есть элементы провансальского языка. Таким образом, выбор его не случаен. Как не случайны и имена детей супругов Пейрак. Старший назван Флоримоном, поскольку он родился в разгар праздников по случаю присуждения премий Тулузской Цветочной Академии — Académie des Jeux Floraux — как она, эта литературная академия, называется и по сей день. (Победителям в конкурсах — «Цветочных играх» — выдаются в качестве премий «Золотая фиалка», «Серебряный шиповник», «Серебряные ноготки».) Младший сын Анжелики и Жоффрея окрещен Кантором в память о лангедокском трубадуре Канторе де Мармоне.

Разговоры за столом графа Пейрака содержательны, разнообразны и по-южному темпераментны — настроение участников быстро меняется. Вот только что Жоффрей кричал архиепископу: «Вы — захватчик! Северянин!» — но уже в следующую минуту гости разражаются смехом от странной фразы хозяина: «Что вы делаете за моим столом?», которая то ли продолжает его гневную тираду, то ли представляет собою уже призыв к самому себе остепениться. Точность этой детали подтверждает свидетельство Ильи Эренбурга: «Не раз во Франции мне приходилось наблюдать, как среди спора, принимавшего драматический характер, кто-нибудь отпускал шутку, и сразу обстановка менялась»[159].

Человек, побывавший в самых разных краях, владеющий многими языками, ученый, практикующий в собственной лаборатории, где им сделаны некоторые открытия в области математики, физики, химии, предприниматель-горнопромышленник и металлург, знаток поэзии, поэт и певец, фехтовальщик и наездник, сердечный и великодушный — Пейрак, кажется, предстает как некий идеал. В любви он изыскан, и это, несмотря на увечья, возвышает его над окружающими. Но утонченность, сердечность и великодушие сложно переплетаются в его характере с заносчивостью, дворянским высокомерием, индивидуализмом, граничащим порою с жестокостью. Такие противоречия позволяют авторам уйти от схематичности образа, и мы начинаем верить, что положительные качества де Пейрака вполне доступны земному человеку, хотя, конечно, это человек незаурядный.

Насколько прост такой человек в повседневной жизни, а именно в супружеской? Легко ли, выражаясь проще, любить такого мужа? Ответ напрашивается сам собой — разумеется, отрицательный: нет, не просто, нет, не легко. Хотя… не любить его невозможно. И это, еще одно, противоречие уже само по себе требует от Анжелики ума, гибкости, духовной верности Жоффрею.

Годы супружества сближают Анжелику с мужем и его окружением. На бракосочетании короля она отмечает, что речь окружающих, не окрашенная южным акцентом, кажется ей странной. Она уже вполне чувствует себя аквитанкой, и это ощущение позволяет ей в минуту опасности воскликнуть: «Ко мне, гасконцы, спасите меня от северян!» Ее призыва оказывается достаточно, чтобы два дворянина, обнажив шпаги, бросились — не больше, не меньше — на родного брата самого короля! Что это? Незнание авторами этикета, вольное обращение с историей — или более глубокое следование исторической правде, чем можно предположить на первый взгляд? Думаю, что — последнее.

Гасконцы де Лозен и д'Андижос врываются в комнату, где Месье (так принято при дворе называть брата короля) вознамерился прикончить отравленную им Анжелику, не потому, что они плохо воспитаны, не потому, что авторы приносят достоверность в жертву развлекательности, а потому, что, не вступись они за землячку, на них падет проклятие их предков — катаров: предав сестру-южанку, они будут отвержены в мир Сатаны и навлекут кару на весь свой род. А такая угроза пострашней угроз, которые могут пустить в ход какие-то выскочки — Бурбоны! Да-да, именно выскочки по сравнению с гасконцами — потомками басков и вестготов (визиготов), родину которых в 602 году франки присоединили к Аквитании…

По этой же причине председатель суда Массно, будучи в более чем недружелюбных отношениях с графом Тулузы, прочитав обвинительный приговор, посылающий де Пейрака на костер, внезапно закрывает глаза рукой и обращается к осужденному со словами покаяния на провансальском языке: «Прости, брат мой, прощай, земляк!»


Польский критик Данута Карч, отмечая, что «со времен Дюма роман плаща и шпаги не переживал столь ошеломительной карьеры»[160], высказывает предположение, что «более тщательный анализ… родословной цикла приключений Анжелики нашел бы другие объяснения его массовой популярности, чем только увлеченность потребителей кича»[161].

Как видно из приведенного выше «анализа родословной» романа Голон, все изящество и галантность Аквитании, которые хотел возродить в своем отеле Веселой Науки Великий Лангедокский Хромой, стали исходной позицией авторов при выборе стилистики произведения. Рассказ о потомке древних графов Тулузы, исповедовавшем принципы провансальской культуры, авторы ведут в соответствии с законами этой самой культуры, в духе порожденной ею куртуазной литературы.

Именно куртуазной литературе свойственна «авантюра» как средство раскрытия положительных качеств героя-рыцаря. Именно в куртуазной среде под влиянием возрожденных античных традиций, любовно-спиритуалистических теорий провансальцев и арабов, суммированных Андре Капелланом в книге, о которой мы упоминали выше и которую часто цитирует Пейрак, зародился жанр куртуазного романа. Именно в этой среде черпают супруги Голон вдохновение для создания романа-потока, в котором приключение сочетается с реалистичностью, а эротика — с индивидуальной психологической характеристикой.

С этой точки зрения становится очевидной ошибка тех, кто полагает, что «восточные» части романа «ближе к сказкам «1001 ночи», чем к рыцарскому роману», — только потому, что «действие их происходит в экзотической марокканской обстановке»[162].

Восток — неотъемлемая часть куртуазной литературы, которая несла отпечаток ориентальных впечатлений участников крестовых походов: ведь среди них было немало литераторов (как, например, Жоффруа Виллардуэн)!

«Интерес к Востоку во Франции, — пишет М. В. Разумовская, — имел причины общественно-политического, экономического, социального, философского, эстетического характера. Первоначальным источником известий о Востоке была деловая проза — отчеты послов, купцов, миссионеров, ученых, путешественников. Но подлинную атмосферу Востока, живую картину быта и нравов раскрыли перед европейцами арабские сказки «1001 ночи» (1704–1717), переведенные на французский язык Антуаном Галланом»[163].

Явно несостоятелен сарказм тех, кто высмеивал «предприимчивость, бесстрашие общения с сильными мира сего» самой Анжелики, ибо куртуазный роман дал новый тип женщины: умной, находчивой, очень деятельной, сильно чувствующей.

Именно классик куртуазного романа Кретьен де Труа «открывает своим последователям новый мир, целый, никем не исследованный поэтический континент: это — поведение женщин и их психология, а также поведение и психология мужчин, в их отношении к женщине»[164], именно «Кретьен изображает триумф человеческой любви, торжество ее над всем, что было направлено к ее разрушению»[165]. И то, и другое свойственно и роману Голон.

Следует помнить, что традиции средневекового рыцарского романа — прямое продолжение античных историй о приключениях двух любящих сердец. Отсюда — органическое чередование в произведении Голон всех разновидностей приключенческого романа: роман «плаща и шпаги» сменяют плутовской, восточный, морской, разбойничий романы, роман об индейцах.

Анн Голон подтверждает, что корни ее произведения уходят в традиции куртуазной литературы: победу супругов Пейрак над «посредственностями всех мастей» они считают равной отысканию Чаши Грааля, «единственному преимуществу паладинов». Напомним, что поиски рыцарями-паладинами Святой Чаши представляют собой мотив многих куртуазных романов, в том числе — романов Кретьена де Труа.

С первых же строк первой же книги романа Голон мы погружаемся в атмосферу народных легенд и верований — что, между прочим, тоже представляет собою своеобразный мостик в куртуазную литературу, проявлявшую большой интерес к народной фантастике.

Ставший традиционным злодеем народных преданий и получивший в устах народа титул Людоеда Жиль де Рец, старая дама из Монтелу, другие герои легенд и сказок, передаваемых няней Анжелики — Фантиной, вот образы, вводящие нас в мир, открывающийся перед юной героиней романа. В духе этих сказок воспринимается Анжеликой и первое сообщение пастушка Николя о странном облике и характере ее будущего мужа: мол, говорят, он хром и уродлив, как дьявол, а в своем замке в Тулузе завлекает женщин всякими зельями и песнями. Но за страшной внешностью Синей Бороды кроется прекрасная душа Жоффрея, его ум, таланты, знания. Так заявляет о себе тема мужа-чудовища и — в дальнейшем — поисков пропавшего супруга, многожды «проигранная» мировой литературой — от истории Амура и Психеи до современной супругам де Пейрак сказки Шарля Перро «Рике-Хохолок», — дошедшая до нас в виде аксаковского «Аленького цветочка».

Все заявленные в начале повествования фольклорные образные формы рано или поздно имеют в «Анжелике» свое очень оригинальное развитие.

Няня — этот почти сказочной образ простой женщины, носительницы духовной чистоты и духовного богатства народа — проходит через несколько книг. Няню Анжелики Фантину сменит няня ее детей Барба, а затем нам покажут мадам Амлен, старую няню Луи XIV, которая будит его перед церемонией утреннего королевского туалета и исчезает до следующего утра. И еще: в порыве откровенности Филипп дю Плесси, второй муж Анжелики, признается, что чувство привязанности этот черствый, с малолетства испорченный безнравственностью придворного Парижа человек испытывал лишь к няне: она присутствует и на странной, мрачной церемонии его бракосочетания с Анжеликой.