«Людоеда» Жиля де Реца в «Пути в Версаль» сменяет Людоед — начальник стражи тюрьмы Шатле. Пастушок Николя, ставший главарем парижской воровской шайки, воспринимается Анжеликой как дитя, подмененное феями, из сказок Фантины.

А вот эпизод обольщения Жоффреем собственной жены в ночном саду отеля Веселой Науки получит развитие в последующих романах неоднократно. Но если разговор Анжелики с облаченным в маску Золотым голосом королевства напоминает неразбериху свидания графа Альмавивы с графиней Розиной, то психологическая дуэль героини с загадочным Рескатором, оказавшимся ее утраченным мужем, склонным считать, что она предала его, — этот поединок «пришельца с того света» с любимой женщиной сродни трагическому конфликту между Артуром-Оводом и Джеммой, героями романа Э.-Л. Войнич.


Есть ли логика в поведении де Пейрака? Зачем эта игра в первой части повествования? Почему, ни выкупая ее на невольничьем рынке в Канди, ни приняв ее вместе с гугенотами, бегущими от преследования королевских драгун, на борт своего судна, не открывает Пейрак-Рескатор своего лица Анжелике?

Безусловно, есть логика в каждом его шаге. Ученик провансальских трубадуров, Пейрак не мог отказаться от игры, от неторопливости в выяснении отношений с вновь обретенной женой: такова традиция провансальского культа любви, который он исповедует.

Впитавший с молоком матери жаркий соленый воздух Южной Франции, Жоффрей жил в окружении ее легенд, ее своеобразной культуры, обычаев. В де Пейраке удивительным образом сочетаются, казалось бы, противоположные качества: пытливый ум ученого и поэтичное мироощущение последователя провансальских трубадуров. Так погружены в атмосферу легенд, суеверий, верований жители Карпат: об этом поэтично поведал в повести «Тени забытых предков» украинский писатель Михайло Коцюбинский[166]. В значительной степени сказочный дух живет в этом романтическом крае поныне. Так в 50-е годы XX века Джон Уэйн и Джон Форд верхом и в широкополых шляпах целыми днями разыгрывали сценки из жизни Дикого Запада на ранчо Генри Фонда[167] — это ли не пример проникновения в мир интеллигентного человека мифа, легенды, романтической сказки детства?

Наличие своеобразных сцен-перевертышей, в которых однажды смоделированная ситуация, подобно алмазу, играет, в зависимости от освещения, разными гранями, характерно для романа Голон вообще.

Познакомившись со стихами Замызганного поэта, высмеивавшего Пейрака, Анжелика высказывает желание увидеть «щелкопера» Клода Ле-Пти повешенным, а адвокат Дегре называет его «недремлющим оком Парижа». Анжелика сблизится с поэтом, за которым охотится ставший к тому времени полицейским Дегре, — и охота эта закончится исполнением желания, высказанного Анжеликой, повергнувшим несколько позже ее же в отчаяние.

Во время первой «встречи» Анжелики с обитателями Двора Чудес, когда Николя и Родогон Египтянин оспаривают друг у друга право обладать ею, патрон преступного сброда — Великий Кесарь — предлагает раздеть женщину, чтобы соперникам было легче торговаться. Циничная шутка, не более. Но, оказывается, в ней заключено жуткое пророчество: потом Анжелика окажется обнаженной на невольничьем рынке в Канди, и о ней будут торговаться Рескатор-Пейрак и пират д'Эскренвиль.

Сам же спор Николя и Родогона представляет собой печальный слепок со столкновения де Пейрака с Жермонтазом, за которым последовал лаконичный призыв Жоффрея к жене — «Пойдем!», положивший начало их физическому сближению. Совпадает здесь все, даже появление защитника героини в маске. Но точно так же, как отвратительная личина Николя-Каламбредена отличается от элегантной бархатной маски де Пейрака, так и грубые ласки Николя оскверняют ее воспоминания об изысканной любви Жоффрея.

Почему содрогается Анжелика от слов Клода Ле-Пти: «Иди же!», отпрянув от его протянутой руки? Потому что вот так же протянул к ней руку, так же позвал ее Жоффрей, только что защитивший ее честь на дуэли с Жермонтазом.

«Вы и я — чего бы мы только не совершили вместе!» — эту фразу слышит Анжелика от короля Франции и от короля белых рабов Мекнеса, поражаясь парадоксальности такого сходства чувств, испытываемых столь разными людьми.

Или — сцены, связанные с Бастилией. Анжелика добивается аудиенции у короля, чтобы просить о помиловании заключенного в тюрьму Жоффрея. Далее мы находим трагический слепок этой сцены. В результате скандальной дуэли, причиной которой была Анжелика, в Бастилию угодили Филипп дю Плесси и фаворит короля де Лозен. Анжелика явилась к Луи:

«— Сир, Бастилия… — само звучание кошмарного слова, слетевшего с ее уст, заставило ее замолчать. Дурное начало! Она в тревоге ломала руки.

— Ну, — мягко сказал король, — за кого же вы пришли просить — за месье де Лозена или за месье дю Плесси?

— Сир, — воспряла духом Анжелика, — моей единственной заботой является судьба моего мужа».

Но сам он, Филипп, — не Жоффрей. И патетическое отчаяние, охватившее Анжелику, вдребезги разбивается о непроходимое чванство ее второго мужа:

«— А куда бы вы хотели, чтоб меня заперли? — вызывающе спросил Филипп. — В Шатле, с чернью?»

Наконец, гневная фраза монарха: «Все мои дамы по праву принадлежат мне!» — разве это не повторение фразеологической конструкции палача мэтра Обэна, некогда столь же надменно заявившего Анжелике: «Все, что я нахожу в карманах тех, кого пытаю, по праву принадлежит мне?»

Описанный прием, изящный и меткий, как шпага, заимствован Голон из рыцарских романов, «фабула которых, — пишет М. Разумовская, — осложнена многократным использованием однородных мотивов, что свойственно сказке»[168].

«Сказочные свойства героев» романа Голон отмечала Данута Карч. Но означает ли это, что, по выражению Ирины Рубановой, «продукция супругов Голон — это сочинительство, оторванное от действительности, от ее запросов, от ее борьбы»? Нет, конечно. Так мог сказать лишь человек, не сведущий в истории французской литературы. В том-то и дело, что французская сказка, особенно — литературная, «тесно связана с мировоззрением автора и несет приметы исторической эпохи, в которую он жил и творил»[169].

«Можно сожалеть об этом или радоваться, но тексты упрямы и не подчиняются требованиям, предположениям и пожеланиям, которые мы высказываем по их поводу. Они налицо, они существуют, и с этим ничего не поделаешь. И присущий им гуманизм, исполненный горделивой веры в человека, шествующий рука в руку с поэтическим преувеличением, которым отмечены и подвиги, и мечты, предстает перед нами, как яркий цветок весны…»[170]. Эти слова П. Декса относятся к сочинениям Кретьена.

Вопреки ухмылкам снобов, мы считаем, что их вполне заслужили и книги Голон.


Сергей Щепотьев, писатель, искусствовед,

член СП Ленинградской области и Санкт-Петербурга,

1984–1991, 2001, 2008