Анна Голон - Анжелика в Новом Свете

Анжелика на минуту перестала месить тесто и с улыбкой прислушалась к глубокой тишине, в которой под снегом спало все окрест. Вот и исполнилась ее давняя мечта, мечта, которую она столько лет лелеяла: готовить пирог в окружении детей, и чтобы они всюду совали свои носы.

Дети наблюдали за ее работой, крутясь под ногами, и глазенки у них блестели. Они приникли своими мордочками к краю гладкого стола, на котором орудовала Анжелика, и всякий раз, когда ее большая деревянная скалка раскатывала бледный круг, делая его все более воздушным, все более тонким, они кричали «браво!» и вдыхали нежный, теплый и хмельной аромат теста.

Анжелика дала детям возможность вместе с ней вложить в эту работу и свой труд. Онорина, высунув язык, нарисовала множество ромбов и квадратов на большом мягком диске теста, а Бартеломи смазал его подсолнечным маслом, так как Анжелика подметила, что от этого масла, которое получают из черных зерен большого желтого цветка, на готовом пироге получается прекрасная, словно лакированная, корочка, уж ничуть не хуже, чем если бы его смазать, как обычно делают, яичным желтком, чего у них здесь не было. Наконец Тома своим крохотным пальчиком затолкнул в пирог боб. И сопровождаемая детворой, к которой без ложного стыда присоединились Флоримон и Кантор, Анжелика посадила пирог в углубление, специально сделанное между двумя топками большого камина. Эта печь была лучшей из тех, которыми ей когдалибо приходилось пользоваться. Они частенько что-нибудь запекали в ней, и всегда очень удачно. И ни разу ничего не подгорело. Детям поручили поддерживать огонь в топках, и они с наслаждением вдыхали аромат, который вскоре стал исходить из-за приоткрытой чугунной заслонки.

Но, когда наступил момент вынимать пирог, Анжелика прогнала их из залы: сюрприз вечера богоявления должен был остаться в тайне.

Они убежали, крича от удовольствия и нетерпения, в полутемную кладовую, где Жак Виньо в этот час варил пиво.

— Нам не хотят показывать пирог, Жак… А ты знаешь, какой он будет красивый!.. И большой, как солнце!..

Да, Анжелика сделала его огромным и блестящим, как солнце… с хрустящей темно-золотистой корочкой, на которой особенно четко выделялась выпуклая мозаика рисунка. Настоящее произведение искусства!

Анжелика водрузила его на вершину сложного сооружения, составленного из жаровни на ножках, украшенной остролистом и тремя горькими тыквами удивительных оттенков: золотисто-зеленой, огненно-рыжей и бледно-желтой.

Это сооружение в центре стола напоминало большую вазу, которая, может быть, и не была столь роскошна, как та, что госпожа дю Плесси-Белльер некогда поставила среди сверкающих приборов, готовясь к приему в своем дворце Ботрейн, но зато она выглядела куда величественней.

Стол накрыли белоснежной скатертью, спускавшейся до самого пола. Для этого пришлось взять четыре простыни и хорошенько их разгладить, чтобы не были заметны складки на сгибах.

В последние часы перед торжественным ужином всех изгнали в мастерскую, в чуланы и даже в конюшню.

Чтобы скрасить ожидание детям, Элуа Маколле позвал их в свой вигвам. Это удвоило их веселье, потому что вигвам Маколле был тем таинственным местом, где они горели желанием побывать, но куда до сих пор вход им был запрещен.

Когда уже совсем поздно их позвали звуком рога из слоновой кости и звоном колокольчиков, которыми весело потряхивали Флоримон и Кантор, они бросились бегом, скользя и падая на обледенелом снегу; на пороге они остановились восхищенные, эти дети с Серебряного озера, так же восхищенные и изумленные, как и все дети в мире. Они дружно издали вопль восторга.

Зала сверкала множеством огней, и стол, стоящий посредине ее, ломился от всяких чудесных сокровищ и необыкновенных яств. И трудно было сказать, что потрясало больше — то, что радовало взгляд, или то, что услаждало обоняние запахом жареной кровяной колбасы и сластей.

Они застыли на пороге, трое малышей с Серебряного озера, и глаза на их покрасневших от мороза личиках горели, точно звездочки.

В этот момент Онорина перестала быть обиженной судьбой девочкой, над которой тяготел позор ее рождения.

В этот момент маленькие гугеноты забыли о тех непостижимых их детскому уму трагедиях, которые оторвали их от родной Франции и сделали сиротами.

Пришлось взять детей за руки и чуть ли не силой подвести к столу. А на столе, по обе стороны огромной диковинной вазы, на которой лежал пирог, словно живые, красовались две птицы со всем оперением. Малапрад, создатель этого шедевра, слепил их из теста и тушек копченой дичи. Настоящие клювы он позолотил, и они вызывающе блестели, глаза были сделаны из кусочков гагата.

Октав Малапрад качал головой и довольно улыбался. Он не помнил, чтобы подобное творение его хоть раз имело такой успех в Бордо, когда он священнодействовал там.

Эти царственные птицы сидели в гнездах из засушенных кабачков, которые лежали на двух блюдах сочного красного цвета, что еще больше подчеркивало их великолепие.

Такого же переливчато-красного цвета со всей гаммой оттенков угасающего огня были большие тарелки, стоявшие перед каждым из сотрапезников.

Этот необычный фаянсовый сервиз был подарком всем от служителей Вулкана. Они создали его в своих таинственных мастерских. Одни вылепили тарелки из глины, другие создали и перенесли на модели рисунок, Жоффрей де Пейрак составил формулу изготовления глазури из окиси свинца. Затем праздничные тарелки были обожжены в печи для купелирования, которую раздували кузнечными мехами Куасси-Ба и Кловис.

И вот теперь эти тарелки пылали ярко-красным пламенем на белоснежной скатерти, а рядом с каждой стояла очень скромная миска для хлеба из некрашеного дерева и маленькое оловянное блюдце, на которое можно было положить лесные орехи, сласти и сушеные фрукты.

А Флоримон был творцом двух огромных супниц с ручками в виде львиной головы. Госпожа Маниголь, приятельница Анжелики из Голдсборо, не жалела бы о своем утраченном сервизе работы знаменитого Палисси, если бы у нее был такой сервиз. На всем длинном столе нельзя было отыскать свободного местечка, так он был заставлен. По обоим концам его дымились блюдо черной и блюдо белой кровяной колбасы.

Чуть в отдалении на сервировочном столике стояли чарки и кубки, предназначенные для напитков. Бочонок бордоского, привезенный Никола Перро, бочонок водки и бочонок рома господствовали на деревянном возвышении.

На другом столе, более низком, лежала целая куча подарков, которые должен был вскоре раздать недолговечный «бобовый король».

А подвешенная на балке пустая тыква Флоримона с горящей внутри свечой во весь рот смеялась своей яркой улыбкой.

Флоримон представил ее детям:

— Мисс Пампкайн!..

Боб достался Бартеломи, а королевой он выбрал Онорину. Кто знает, возможно, ловкость рук Флоримона, который раздавал пирог, и помогла этой случайности. Но к чему такое подозрение? Просто случай оказался достаточно компанейским парнем, чтобы исполнить желание всех и осчастливить детство.

Анжелика порадовалась за Бартеломи, он был очень милый мальчик, хотя по-прежнему слегка косил и густая прядь прямых волос спадала ему на глаза.

Пунцовый от счастья, Бартеломи принял драгоценную серебряную корону из рук графа де Пейрака и сам возложил вторую корону на головку Онорины. Девочка тоже покраснела от волнения, но, казалось, был момент, когда ей хотелось отшвырнуть от себя этот стесняющий ее знак королевской власти. Однако гордость и удовлетворение удержали ее от этого шага.

Их кресла немного приподняли, и они владычествовали, сидя рядышком во главе праздничного стола. Короны из чистого серебра сверкали на их детских головках. Волосы Онорины, словно тончайшие золотые нити, ниспадали на ее плечи капюшоном, и она, державшаяся с осанкой королевы, с красиво и прямо посаженной головкой на белой шее, была прелестна.

Онорина была настолько счастлива, настолько проникнута величием своей судьбы, что сочла ниже своего достоинства бросить хотя бы один взгляд маме. Но она знала, что мама смотрит на нее. Она будто купалась в ореоле радости, и бесконечные комплименты, смех и шутки окутывали ее, словно фимиам.

Каждый раз, когда она подносила к губам свой кубок, все кричали: «Королева пьет! Королева пьет!»

Анжелика не отрывала от нее взгляда. Весь вечер ее не оставляла мысль, что она, некогда столько выстрадавшая, сторицей вознаграждена сейчас вот этими минутами счастья своего ребенка. Она не могла наглядеться на свою дочь, до того девочка казалась ей красивой.

Все в этот вечер принарядились, а кое-кто, как например, мэтр Жонас, синьор Поргуани и дон Альварес, даже надели на головы элегантные парики. И как только им удалось сохранить их?

Граф де Пейрак вышел в своем пурпурном камзоле, который был на нем в тот день, когда сожгли Катарунк. В этом праздничном одеянии с кружевным жабо и отворотами на рукавах он пришел в Вапассу. В сущности, то был его единственный костюм, и он хранил его сложенным в своем кофре. Всегда одевавшийся с изысканной элегантностью и весьма своеобразно, граф в то же время, казалось, не испытывал неловкости теперь, когда ему пришлось носить одежду из кожи и грубой шерсти. Но в этот вечер он предстал перед всеми в костюме дворянина, и Анжелика вновь увидела в нем присущую только ему величественность. Это был принц, печальный и блистательный.

Он вернулся из царства мертвых.

Из-под его темно-малиновой шелковой шляпы с пером на плечи ниспадали волосы, по-прежнему густые и черные, и только на висках они отливали серебром.

Анжелика освежила свое платье кружевным воротником и искусно уложила волосы, свое единственное украшение. Несколько перьев, брошь, предложенная ей госпожой Жонас, и она вполне могла бы отправиться в Версаль.

В этот вечер дамы обменялись кое-какими вещами. На госпоже Жонас был атласный платок — красный с зеленым — и серьги ее племянницы: сама Эльвира не пожелала надеть их из-за траура по мужу. А Эльвира нарядилась в жемчужного цвета платье Анжелики, которая, кстати, помогла ей прелестно причесаться.

Мэтр Жонас украсил свою шляпу с высокой тульей серебряной пряжкой, снятой со сношенной туфли, а пряжка с другой туфли послужила брошью Эльвире.

Но когда в зале появился бодрый старичок, любезный и напудренный, с седыми буклями парика, выглядывающими из-под роскошной бобровой шапки, обшитой по краю золотым галуном, в кружевном жабо, цветном жилете и табачного цвета сюртуке, никто сразу даже не догадался, что это Элуа Маколле.

— Это мы помогли ему нарядиться! — закричали дети. Трудно было представить себе эти сборы в продымленном вигваме старого откупщика. Но каким бы чудом это ни казалось, результат был налицо.

Элуа занял свое место за столом под восхищенные возгласы и аплодисменты. Полузакрыв глаза, он смаковал свое вино, думая о том, что сказала бы его потаскушка сноха, если бы увидела его таким вот, в сюртуке, пирующим за праздничным столом.

Словом, в этот вечер все были удовлетворены собой еще и потому, что каждому пришлось проявить немало изобретательности, чтобы обрести благопристойный вид. И пожалуй, всякий, кто, возникнув из ночи и снега, оказался бы сейчас случайно на пороге их жилища, был бы поражен, увидев такое застолье в дебрях леса. Ослепленный ярким светом, оглушенный музыкой, песнями и смехом, ошеломленный элегантностью сидящих за праздничным столом, он подумал бы, что стал жертвой сказочных призраков, что они заманили его к себе и с первыми проблесками утренней зари все это исчезнет.

Сыновья сеньора, хозяина этих мест, Флоримон и Кантор, прислуживали за столом, помогая Жану, который когда-то в давние времена, еще до того, как он стал пиратом, был камердинером у одного морского офицера.

— Не забывайте, что лично я был во Франции пажом королевского стола, — говорил Флоримон, потряхивая блюдами, которые он держал на кончиках пальцев.

Несмотря на свою полную бурными приключениями жизнь, юноша не забыл того, что постиг за суровые годы ученичества. Он превосходно разрезал птицу и окорок, подражая старшим офицерам королевского стола. От дворцовых пиршеств разговор перешел к самому великому Людовику XIV, потом поговорили о Версале и его великолепии — темы, которые зачаровывали сидящих за столом французов и производили внушительное впечатление на англичан и испанцев.

Кантор разливал напитки. Пили сначала вино, потом водку и ром, сдабривая ими те сытные кушанья, что стояли на столе. После скудного питания последних месяцев это было настоящее пиршество. Больше им не придется думать о завтрашнем дне.

И вдруг в разговор вступил Сэм Хольтон. Он вспомнил свое детство, проведенное им в бухте Саку, в Новой Англии. Он был еще совсем ребенком и жил с родителями в хижине, в которой дуло изо всех щелей. Обычной их пищей были ячменная каша и треска. Но на Рождество резали свинью и мать доставала припасенную с лета чернику. Они ходили в молитвенный дом, в церковь, что находилась в четырех лье от них, и мужчины с мушкетами окружали женщин и детей. По дороге к ним присоединялись соседи, и они все вместе шли через замерзший лес, распевая религиозные гимны. Но однажды утром, когда они возвращались после богослужения, на них неожиданно напали абенаки и перебили всех, кроме него, Сэма: ему было тогда десять лет, и он успел ловко взобраться на вершину пихты и укрыться там. Потом, стуча от страха и холода зубами, он добрался до Спрингфилда. И с тех пор в его жизни не было ни одного праздника, который стоил бы того, чтобы о нем вспоминать, кроме этого вот сегодняшнего, поистине королевского пиршества в Вапассу.