Анна Голон - Анжелика. Война в кружевах

Филипп был тем человеком, от которого Анжелика могла бы в последнюю очередь ждать помощи в такой час. Но надо признать, что маркиз дю Плесси-Бельер не переставал ее удивлять. Его рука дарила покой, возвращала силы.

«Неужели он думает, что я не могу родить ребенка? Я ему покажу, на что способна. Он не услышит ни единого крика!»

— Вот так, хорошо! Хорошо! — повторял Филипп. — Ничего не бойся… Эй, вы, неповоротливые неумехи, помогите ей хоть немножко. Что стоите столбом?

Он обращался к повитухе и ее помощницам, как к слугам на псарне.

В полузабытьи последних, самых тяжелых минут родов Анжелика обратила взор к Филиппу. Ее глаза, обведенные темными кругами, расширившиеся от боли и подернутые легкой пеленой, казались такими трогательными… И он вспомнил то, что так давно стремился изгнать из своей памяти. Эта женщина, которая казалась ему средоточием честолюбия, жестокости и корысти, бывает очень слабой? Это был взгляд из прошлого, взгляд той девочки в сером платье, которую он держал за руку, с издевательским смехом представляя своим друзьям: «Вот баронесса Унылого Платья».

Филипп сжал зубы. И отгородился рукой от этого взгляда.

— Ничего не бойся, — повторил он, — теперь ничего не бойся…

— Мальчик, — сказала акушерка.

Неодолимый сон давил на веки. Но она искала глазами Филиппа.

— Какой же он страшненький, — отозвался Филипп.

Мамаша Корде решительно возразила:

— Великолепный ребенок! Сразу видно, что господин маркиз не привык видеть новорожденных младенцев!

Анжелика смежила веки, ее глаза наполнились слезами. Ноги часто дрожали, и она никак не могла справиться с этой дрожью. Она ненавидела Филиппа. Он был таким жестоким и мстительным. Нельзя надеяться на такого человека. В этой жизни она так и будет одинока!

Родильница позволила переложить себя на постель, на душистые простыни, согретые грелками.

У нее больше не было сил сражаться со сном.

— Вы засыпаете? — с удивлением спросил Филипп.

Она несколько раз открывала глаза. Он все еще был рядом, заботливый и далекий, как голубой архангел.

* * *

Только впервые взяв младенца на руки, Анжелика поняла, как много значит для нее это новое существо.

Малыш был красив. Его плотно запеленали в льняные пеленки, окаймленные атласной вышивкой, которые крепко держали ручки и ножки мальчика и образовывали вокруг его головы своеобразный капюшон. Разглядеть можно было только бело-розовое, словно фарфоровое, личико с глазками неопределенного голубого цвета, которые скоро должны были обрести прозрачную сапфировую синеву глаз его отца.

Восхищенные кормилица и служанки наперебой хвалили мальчика, повторяя на все лады, что он светленький, как цыпленок, и пухленький, как амур.

«Этот ребенок вышел из моего чрева, — думала Анжелика, — и это сын не Жоффрея де Пейрака! Я смешала мою кровь, которая принадлежала только ему, с чужой кровью».

Она вдруг увидела в этом младенце плод своей измены, которая завершилась именно сейчас. И тихо повторила про себя: «Я больше не твоя жена, Жоффрей!»

Но разве не к этому она стремилась?

И она зарыдала.

— Я хочу видеть Флоримона и Кантора, — выкрикивала она. — Приведите моих сыновей. Умоляю вас…

Они вошли. Подошли к кровати, и Анжелика вздрогнула, увидев, что они одеты в одинаковые черные бархатные костюмчики. Два мальчика, такие разные и такие похожие, с матовой кожей и густыми волосами, ниспадающими на большие воротники из белого кружева. Братья держались за руки — жест, привычный для них с раннего детства. Казалось, они черпали друг у друга силы, чтобы смело идти по нелегким дорогам судьбы.

Они учтиво приветствовали всех, кто находился в комнате, и аккуратно присели на табуреты. Необычная картина — мать, разметавшаяся на простынях — произвела на мальчиков сильное впечатление.

Анжелика заставила себя подавить рыдания, сжимавшие ей горло. Нельзя пугать сыновей.

Она спросила у детей, видели ли они своего новорожденного брата. Да, видели. Что же они о нем думают? По всей видимости, они вообще о нем не думали. Но, переглянувшись, Кантор и Флоримон в один голос заявили, что младенец — «прелестный херувим». Результаты совместных усилий четырех наставников приносили свои плоды. Конечно, воспитание прутом и линейкой тоже сыграло определенную роль, но прежде всего на перемены в поведении мальчиков повлиял склад их ума, способность отвечать вызовам судьбы. Они пережили голод, холод и страх и, казалось, научились приспосабливаться к любым условиям. Им открыли двери, ведущие на просторы полей, — и они тотчас принялись прыгать и скакать, превратившись в необузданных сорванцов. Им навязали богатые костюмы, велели кланяться и говорить комплименты — они стали образцовыми маленькими сеньорами.

Анжелика впервые обратила внимание на эту врожденную гибкость характеров. «Бедность учит приспосабливаться!»

— Кантор, мой трубадур, спойте нам какую-нибудь песню!

Мальчик сходил за гитарой и взял несколько вступительных аккордов.

Бьют барабаны. Это на бал

Король своих дам созывает,

И та, кого первой он увидал,

Сердце его пленяет.

«Ты любил меня, Жоффрей. А я тебя боготворила. Почему ты любил меня? Потому что я красива?.. Ты ведь так любил красоту… Еще одна красивая вещь в твоем отеле Веселой Науки… Но меня ты любил не только за красоту! Я знала, я чувствовала это, когда твои сильные руки сжимали меня в своих объятиях и заставляли стонать… Ведь я была почти ребенком… но ребенком искренним. Наверное, ты любил меня именно за это…»

Король у маркиза спросил: «Кто она?

Я жду от тебя ответа».

Маркиз отвечает: «Моя жена

Дама прекрасная эта».

Моя жена…

«Сегодня ночью так называл меня светловолосый маркиз с непроницаемым взглядом. Я больше не твоя жена, Жоффрей! Он получил на меня все права. И твоя любовь удаляется от меня, как лодка, плывущая по течению, а я остаюсь одна на холодном берегу. Никогда больше! Никогда!.. Как трудно выговорить это „никогда“… признаться, что ты стал тенью даже для меня».

Маркиз, ты счастливей, чем я, король.

Я тоже хотел бы счастья.

О ней позаботиться мне дозволь.

Пусть станет моей. Дай согласье.

Филипп больше не приходил. Он не проявлял никакого интереса к матери своего ребенка. Теперь, когда она выполнила свою миссию, она ему не нужна. К чему пустые надежды! Она никогда его не поймет. Как говорила о нем Нинон де Ланкло? «Это дворянин до мозга костей. Он помешан на вопросах этикета. Он боится увидеть даже пятнышко на своем шелковом чулке, но не боится смерти. Когда он будет умирать, он будет одинок, как волк, и никогда ни у кого не попросит помощи. Он принадлежит лишь королю и самому себе».

Когда бы сказал это кто-то другой,

Я мстил бы ему без пощады.

Но вы — мой король, я связан судьбой

И вам повинуюсь. Так надо.

Король… Всесильный король прогуливается в своих роскошных садах. Иней причудливым узором расписал павильоны. В сопровождении многочисленной свиты в шляпах с плюмажами он шествует из рощи в рощу. Мрамор блестит, как лед. В конце сиреневатой аллеи короля встречают Церера, Помона и Флора — золотые статуи, сверкающие посреди замерзших круглых водоемов. Рука, затянутая в перчатку, держит трость. Это рука молодого мужчины и рука государя, которая кроит и перекраивает судьбы. Это рука, которая дарует жизнь и обрекает на смерть.

Прощай, мое сердце! Тебя я люблю,

То с жизнью, с надеждой прощанье.

Но все же должны мы служить королю,

И нам предстоит расставанье.

«Великий Боже! Не та ли это песня, которую Кантор чуть не спел перед королевой, тогда, в Версале! Если бы не аббат Ледигьер, какой бы вышел скандал!.. Да, аббат деликатный человек. Надо будет вознаградить его еще раз».

Велит королева составить букет

Из самых красивых лилий,

Их аромата волшебней нет,

Маркизу они убили.[63]

«Бедная королева Мария-Терезия! Она неспособна послать своей сопернице отравленный букет, как когда-то это сделала Мария Медичи, которая преподнесла ядовитый дар одной из фавориток знаменитого Повесы[64]. А наша государыня умеет только плакать да утирать покрасневший нос. Бедная королева!»

Мадам де Севинье писала маркизе дю Плесси-Бельер, сообщая последние придворные новости:

«Сегодня в Версале король открывал бал с мадам де Монтеспан. Мадемуазель де Лавальер присутствовала, но не танцевала вовсе. Королева осталась в Сен-Жермене и никак не реагирует на происходящее…»

* * *

Традиционное «посещение родильницы», которое должно было продолжаться до тех пор, пока молодая мать не побывает в положенный срок в церкви, привнесло в жизнь отеля Ботрейи непривычную суету.

Та благосклонность, с которой король и королева встретили своего только что появившегося на свет подданного, побудила почти всю парижскую знать нанести визит прекрасной маркизе.

Анжелика с гордостью показывала голубой сундучок, обтянутый муаровым атласом с вышитыми лилиями — подарок Ее Величества. В сундучке лежала большая пеленка из шелка с серебряной нитью, два отреза английского алого сукна, голубая накидка из тафты, прелестный набор крошечных рубашек из камбрийского батиста[65], вышитые чепчики и нагрудники в цветочек.

К этому подарку король присовокупил две позолоченные, инкрустированные драгоценными камнями бонбоньерки со сластями.

Господин де Жевр, главный камергер королевства, лично вручил молодой матери подарки и передал поздравления королевской четы. Подобное внимание, сколь бы лестным оно ни было, не выходило за рамки, предписанные этикетом: супруга маршала Франции имела право на такого рода почести.

Но все же его оказалось достаточно, чтобы вновь раздуть тлевшие угли сплетен. При дворе стали шушукаться, что маркиза дю Плесси-Бельер «поймала в свои сети» сердце Его Величества. Некоторые злые языки намекали даже, что в жилах крепкого карапуза, гордо возлежавшего на бордовой бархатной подушке между кормилицей и няней, течет кровь Генриха IV.

Анжелика не обращала внимания на слухи и лишь пожимала плечами. Те, кто выдумывают такие сплетни, — просто сумасшедшие, и, в конце концов, это даже смешно! Ее покои не пустовали. Она принимала гостей в своей спальне, как настоящая «жеманница». Множество лиц, даже немного позабытых, вновь промелькнули перед ней. Ее сестра Ортанс, жена прокурора, явилась вместе со всем своим многочисленным выводком. С каждым днем она все выше поднималась по социальной лестнице и сейчас уже принадлежала к числу зажиточной буржуазии. Поэтому Ортанс не могла пренебрегать отношениями со столь важной особой, каковой являлась маркиза дю Плесси-Бельер.

Узнав в очередной посетительнице Франсуазу д’Обинье, вдову поэта Скаррона, Анжелика очень обрадовалась. От Нинон де Ланкло она слышала, что мужественная Франсуаза продолжает добиваться должности, чтобы иметь возможность жить согласно вкусам и светским талантам, которые раскрылись у нее за годы брака со Скарроном. В те времена она принимала в своем доме весь Париж и, невзирая на юность, блестяще справлялась с ролью хозяйки. Но без поддержки и без средств к существованию она очутилась в самом низу социальной лестницы, так как не желала ни отрекаться от добродетели, ни унижаться. Она постоянно экономила, не тратила ни единого лишнего су. Очень осторожная, Франсуаза не принимала участия в каких бы то ни было рискованных делах. Несмотря на бедность и красоту, у нее не было ни долгов, ни любовников. Она довольствовалась тем, что с неизменной настойчивостью подавала королю одно прошение за другим.

Две великосветские дамы, мадам де Шуази и мадам де Людр, уже прощались с молодой матерью, когда пришла Франсуаза Скаррон. После обмена приветствиями к ней обратилась мадам де Людр:

— Франсуаза, ходят слухи, якобы вы лично или через посредничество друзей передали королю более тысячи восьмисот прошений. Это правда?

— Сколько? — воскликнула Анжелика, приподнимаясь на постели.

— Франсуаза, вы уверены, что избрали правильную тактику? — спросила мадам де Шуази. — Я слышала, как Его Величество жаловался: «Прошения мадам Скаррон сыплются на меня, как осенние листья». Он еще сказал, что скоро вы превратитесь для него в такую же незыблемую часть интерьера, как гобелены Сен-Жермена и Версаля.