Он наугад раскрыл книгу.

— Читай. Наполни мне уши, а себе порадуй глаза.

Я начала читать с того места, куда он ткнул пальцем:

— Семьсот пятьдесят манов[59] жемчуга, двести семьдесят пять манов изумрудов, триста манов алмазов…

Я окинула комнату взглядом. Камни лежали в корзинах, как виноград на обычном базаре. Были здесь и полудрагоценные камни: агаты, опалы и бериллы, лунный камень, хризопразы…

Хосров перевернул еще несколько страниц и указал место пальцем. Я продолжила чтение:

— Двести золотых кинжалов, инкрустированных алмазами, тысяча парадно украшенных золотых седел, два золотых трона, усеянных камнями, три простых серебряных трона…

Он еще раз переменил страницу.

— Пятьдесят тысяч манов листового золота, восемь золотых стульев, сотня серебряных стульев, сто пятьдесят золотых слонов, украшенных камнями…

Я запнулась и остановилась.

— Понимаю. Трудно читать все это и одновременно дышать. Можно задохнуться от жадности.

Он неуверенно шагнул вперед, остановился у ящика с кроваво-красными рубинами и глубоко запустил руку в камни.

— Я сделал вот так, когда мне было десять лет от роду и Акбар привел меня сюда. Тогда-то в сердце и проникла гниль, я помню это. Он показал мне всё и пообещал, что в один прекрасный день всё это станет моим. Какая жестокость, какое бессердечие…

Хосров взял меня за руку и потянул в другие комнаты. Тут было столько всего, что у меня закружилась голова: золотые чаши, серебряные подсвечники, серебряные и золотые блюда и зеркала, китайский фарфор, сундуки с ожерельями и кольцами, бочонки с топазами и кораллами, ящики с аметистами, груды необработанных алмазов. «Можно задохнуться от жадности», — сказал Хосров, но вид несметных богатств не вызвал у меня подобного чувства. Если здесь и впрямь было сердце империи, оно было ледяным, это сердце. Оно не билось, не гнало кровь через всю страну, а лежало мертвое и бесполезное.

— Я хотела бы уйти…

Хосров повернул ко мне невидящие глаза:

— Вот что заполучила эта шлюха!

— А разве Акбар точно так же не заполучил тебя?

— Да, — тихо согласился он. — Когда видишь это, душа поневоле меняется.

Мы подошли к двери, и он обернулся, как будто желая бросить последний взгляд. Может, он вспомнил, как сделал это, когда был мальчиком.

— Ты ничего не трогала, ничего не взяла?

— Нет, — коротко ответила я.

— Не сердись. В этом месте все наши слабости просыпаются, так и кажется, что отсутствия маленького камешка никто не заметит. Но их каждый день пересчитывают, перебирают, взвешивают. Если что-то пропадет, мы заплатим жизнью. Солдаты обязаны обыскать тебя… И меня тоже.

Я подчинилась, позволив похотливым рукам обшарить складки моей одежды, — без этого было не обойтись. Конвоир Хосрова пристегнул к его поясу цепь.

— Вот я и опять усмирен, — насмешливо произнес опальный принц. — Усмирен моей маленькой личной армией.

Знакомство с сокровищницей Великих Моголов разбередило меня. Я невольно задумалась о том, что же есть у меня, — разумеется, состояние нашей семьи не шло ни в какое сравнение с тем, что я увидела. Но… все эти груды золота и прочего добра лишают свободы. Разве могут настоящие любовь, доверие и преданность выжить в этом подземелье? Нет, они будут погребены под тяжелыми сундуками, застынут, замерзнут…

Мы вернулись в сад. Несмотря на жару, воздух пах свежестью. Как славно было вновь увидеть деревья и цветы!

— Что же, окрепла твоя любовь к Шах-Джахану теперь, когда я показал тебе все это? — Хосров повернулся ко мне, изогнувшись всем телом.

— Нет. Не будь он принцем, я бы все равно любила его.

Слепец надолго погрузился в молчание, оценивая сказанное мной.

— У слепоты есть свои преимущества, — наконец пробормотал он. — Лица лгут, а голоса — нет. Я верю тебе. Рядом с нами есть кто-нибудь?

— Нет, никого.

— Я не вижу, а потому хорошо слышу. Послушай меня, Арджуманд. — Он ухватил меня за запястье и слегка сжал. — Ты уверена, что твоя тетушка нашептывает твое имя «Арджуманд, Арджуманд» на ухо моему любимому отцу, когда они возлежат вместе? Нет! Я назову тебе имя, которое она повторяет, говоря о Шах-Джахане: «Ладилли, Ладилли, Ладилли».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Тадж-Махал

1047/1637 год

Мурти сидел, прикрыв глаза, и часто дышал. Он молился, он всегда так делал. Дневной шум утих, его сменила звенящая тишина. Резкие линии на заросшем колючей щетиной лице Мурти смягчились. Он знал, что образ придет к нему — так бывало всегда и иначе быть не могло. Правда, на сей раз появление образа затягивалось, но это понятно — слишком многое отвлекало. Деревня Мурти была далека, а ведь именно там образы божеств рождались перед его мысленным взором.

Минуло уже четыре года с тех пор, как Чиранджи Лал и остальные подошли к нему и предложили вырезать статую Дурги. Раз или два они почтительно напоминали о данном им обещании, однако были терпеливы. Храм уже строили, по кирпичику, украдкой. Место для него выбрали за пределами городка, в темной укромной роще. Землю освятили, жрец сотворил специальный обряд, пуджу, испрашивая благословения богов, и благословление было получено.

Поставщик кирпича и мрамора, седобородый индус из Дели, каждый раз обливался холодным потом, когда привозил материал. Строить индуистский храм не было преступлением, и все же опасность существовала. Великие Моголы проявляли веротерпимость, и Шах-Джахан не был исключением. Но уже дважды, подстрекаемый муллами, он приказывал разрушить храмы, в Варанаси и Орхе. С тех пор прошло много времени, и все было спокойно, но возведение храма у него под носом могло вызвать вспышку ярости. Еще бы, ведь управляющие строительством продолжали экономить на материалах для великой гробницы. Вместо непомерно дорогих мраморных блоков они приобретали тонкие панели и, как слышал Мурти, платили каменщикам за то, чтобы те возводили кирпичные стены с мраморной облицовкой, — приходилось соглашаться, кому помешает рупия-другая, но если бы это открылось, преступники, разумеется, поплатились бы жизнью.

…Образ наконец явился: Дурга, сидя на гривастом льве, победно улыбалась. Она была воплощением Деви, злой жены Шивы[60], в своих восьми руках богиня сжимала разрушительные молнии. Однажды ему уже приходилось вырезать ее. Копировать фигуру он не мог, иначе он не был бы мастером, ачарьей, к тому же камень, с которым приходилось работать, обусловливал отличия в позе или выражении лица.

В углу хижины, завернутая в дерюгу, лежала огромная глыба. Мурти бережно развернул ее. Глыба была кубической формы, неотесанная. Каждая сторона длиной от суставов пальцев до локтя Мурти.

После длительного размышления мастер выбрал самую гладкую сторону, смахнул прилипшие камешки и попросил:

— Воды.

Сита протянула ему медный кувшин. Мурти плеснул и начисто отскреб поверхность мрамора кокосовой шелухой с песком.

Это была превосходная, тщательно отобранная глыба, без изъянов. Ее доставили из Макраны в Раджпутане, где рабы день и ночь трудились в каменоломнях, прокапывая в земле глубокие ходы. Оттуда мрамор везли в Агру на слоновьих и бычьих упряжках, везли постоянно, без перерывов.

Когда поверхность мрамора обсохла, Мурти выбрал тонкую кисть, взял баночку черной туши, вознес еще одну молитву и после долгих колебаний — откуда начать? — начал медленно, скрупулезно рисовать Дургу.

Пройдет много дней, прежде чем он будет удовлетворен результатом, пройдут недели, прежде чем он подберет подходящий резец и нанесет первый удар.


На то, чтобы полностью перенести рисунок джали на неровную поверхность каменной пластины, у него ушло несколько месяцев. Одно неверное движение могло сбить с пути чуткие руки, одна ошибочная линия могла деформировать камень.

Рисунок был сложный, замысловатый: в вертикальной раме вилось растение. Внутри рамы Мурти наметил нежные бутоны, цветы и листья, чуть углубив поверхность камня. Эти углубления предстояло заполнить цветными пастами, которые, затвердев, станут тверже мрамора.

В один прекрасный день готовую решетку водрузят на место, где она будет огораживать саркофаг с телом Мумтаз-Махал. Мурти понимал, что, возможно, умрет, не успев окончить работу, но за него это сделает Гопи — мальчишка подрастает и каждый день по крупицам перенимает у него мастерство.

Сам Мурти искал совершенства, молился об этом. Такова была его дхарма[61]: он проделал долгий путь ради того, чтобы вырезать эту решетку. Если бы это не было волей богов, он бы жил сейчас в своей деревне.

За резчиками надзирал Бальдеолас. От приписанного ему авторства в разработке джали он не отказывался. Так и должно было быть, ведь он был старшим над ними.

Каждую панель решетки нужно было точнейшим образом разметить и в мельчайших деталях нанести узор: ни один листик, ни один цветок не должен был отличаться. Все работники — за каждым была закреплена своя панель — это понимали.

Мурти первым прорисовал узор. Этот узор приняли за образец, который остальные воспроизводили, не допуская отклонений. Все работали тщательно, так, чтобы никто в мире не смог бы сказать, что решетку делали разные мастера.

Конечно, на такую работу требовалось время. Бальдеолас часто повторял изречение из Корана: «Терпение от Аллаха, торопливость — от Иблиса». При малейшем сбое, если глазам откроется самый незначительный дефект, ему придется встать на колени перед палачом Шах-Джахана. При мысли о смерти Бальдеоласа прошибал пот. На берегах Джамны часто пылали ритуальные костры, гаты, от пепла сожженных тел воздух был серым и зловонным…

Бальдеоласу нравился Мурти — спокойный человек, хотя упрямый и гордый. Он не признавал несовершенства и уверенно держал резец в руке, настоящий ачарья. В остальных Бальдеолас не был так уверен. Простые подражатели, они могли утратить интерес, отвлечься и позволить резцу соскочить, нарушив идеальную симметрию.

Он помнил, как все началось. Мурти присел перед мраморной плитой. Перед ним на земле в определенном порядке были разложены инструменты, на головках резцов виднелись пятнышки кункума — знак благословения. Мурти выбрал первый резец, проверил остроту кончика. Потом, зажав инструмент в ладонях, склонил голову в молитве. Она была короткой: «Маха Вишну, Великий Хранитель, направляй мои руки в этом долгом пути». Гопи протянул ему деревянный молоток, и Мурти, бережно установив резец в верхнем левом углу у самой границы, отколол первый кусочек мрамора…


Шах-Джахан смеялся. Смех не был радостным, в нем слышалось всего лишь бесстрастное удовлетворение. Падишаху только что доложили, что фундамент наконец готов и можно начинать работу над самой усыпальницей. Она вознесется на высоту сто семьдесят один хаст от пола до завершения шпиля, высота намного превысит ширину, равную ста двадцати девяти с половиной хастов[62].

В плане здание было задумано как квадрат со стороной, равной ста тридцати двум хастам, но из-за скосов на каждом углу, по двадцать пять с половиной хастов каждый, сооружение казалось восьмиугольным.

Чтобы вывести фундамент с огромной глубины до уровня земли, потребовалось пять долгих лет. После того как сооружение гробницы будет закончено, поставят высокий цоколь. Этот нужно для того, чтобы создать иллюзию, будто здание парит над землей.

В конечном счете всё — иллюзия… Хотел бы он знать, завершится ли строительство еще при его жизни. Должно завершиться — он просто не может умереть, не доведя дело до конца. Больше никто не любил ее так, как он. Никто…

— Исмаил Афанди ожидает… — объявил Иса.

Шах-Джахан сделал жест, повелевая приблизиться. Зодчий склонился в поклоне. Подмастерье внес макет купола высотой в три хаста и аккуратно поставил на низкий столик.

— Отлично, — произнес Шах-Джахан. — Он великолепен, Афанди. Ты понял, чего я хочу.

— Да, повелитель…

Шах-Джахан обошел столик, любуясь на купол. Внезапно лицо его омрачилось:

— Он прекрасен, но выдержит ли собственный вес? В дереве задача кажется простой, а в мраморе? Купол ведь может сложиться и рухнуть?

— Падишах, — Афанди явно был рад возможности продемонстрировать свой ум. — Взгляни. — Зодчий приподнял купол, открыв еще один, скрытый внутри. — Чтобы достичь желанной высоты, мы построим два купола. Внутренний будет служить опорой для внешнего, принимая на себя его вес. От основания до верхушки его высота составит около ста хастов. Никто прежде не строил сооружений столь высоких!

Падишах хлопнул Афанди по спине, и зодчий расплылся в довольной улыбке. Он не сказал всей правды о проекте, но сейчас, когда его хвалят, это было бы лишним.