Тимери Мурари - Арджуманд. Великая история великой любви

Я похолодел. Слон затопчет меня насмерть… такая казнь была широко распространена, а я раб, и бежать мне некуда. Но почему она выбрала именно меня? Почему не отца, не мужа или брата, ведь они могли преподнести этот дар Великому Моголу? Очень скоро в моем воспаленном мозгу забрезжила догадка: ни один из них не должен знать об этой шкатулке! Таким образом, моя задача становилась еще более рискованной: предстояло действовать скрытно.

Мехрун-Нисса прочла мои мысли:

— Отдашь ему это как подношение от себя. Думаю, это самое простое решение.

— Но он может отказаться принимать подарок от такого ничтожного бедняка…

— Не откажется, — уверенно произнесла бегума, отворачиваясь к зеркалу; я остался стоять, сжимая шкатулку с такой силой, что резьба отпечаталась на ладони. — И помни, Иса, я глаз с тебя не спущу!

Я видел ее отражение; глаза женщины горели как два уголька. Теперь, пока я не выполню поручение, ее взгляд будет повсюду преследовать меня.

Спрятав ларец в складках одежды, я вышел из комнаты.

Арджуманд сразу заметила испарину у меня на лице.

— У тебя что-то болит? Ты не захворал, Иса?

— Ничего, агачи.

Стараясь не смотреть ей в глаза, я забрал кинжал. Тыльной стороной ладони девушка пощупала мой лоб, определяя, нет ли жара. Такая забота тронула меня до глубины души.

— Я не стану спрашивать, что велела моя тетушка. Но я вижу, ее приказ тебя огорчил…

— Да, агачи…

Набравшись храбрости, я полез было за ларцом, но Арджуманд удержала мою руку:

— Нет, не надо Я не умею хранить секреты и, если ты мне покажешь что-то, могу кому-нибудь проболтаться. Тогда тебе попадет от Мехрун-Ниссы, будут неприятности…

— Спасибо тебе, агачи, — только и сказал я.

Оттого что она отнеслась ко мне с таким участием, мне стало еще горше. Может ли один слуга угождать нескольким хозяевам, но верность хранить только одному? Увы, такое невозможно…

Мехрун-Нисса уже вызывала меня к себе, случилось это на другой день после мина-базара. Она сидела, скрестив ноги, на низком кресле из слоновой кости и изучала «Айн-и-Акбари». Этот объемный трактат о власти был написан приближенным Акбара Абу-ль-Фазлом Аллами. Дела империи интересовали бегуму. Без сомнения, она готовила себя к важной роли. Услышав, что я вошел, она поднял глаза.

— Расскажи мне обо всем, Иса.

— Обо всем, бегума?

— О прошлой ночи, болван! Каждое слово, все, что было сказано между ними.

— Я не слышал. Я…

— У тебя уши, как у слона, и я вырву их с корнем из твоей тупой головы, если ты немедленно не скажешь мне правду!

Быть сильным и смелым в присутствии Мехрун-Ниссы невозможно — разумеется, я заговорил. Она внимательно слушала, потом прогнала меня. Я долго плакал, понимая, что предал Арджуманд, но признаться ей в своей измене так и не отважился.

О приближении падишаха известил громкий шум: музыканты били в дундуби, солдаты расчищали путь. Впереди шествовали ахади, гвардейцы, охраняющие правителя; сам он томно возлежал в серебряном паланкине. Впереди процессии бежали невольники, расстилая кашмирские ковры и усыпая дорогу розовыми лепестками.

Все обитатели нашего дома, включая слуг, высыпали навстречу. Когда Джахангир вышел из паланкина, и женщины, и мужчины низко склонились, приложив ладонь правой руки к голове, тем самым выказывая особое почтение к гостю.

Падишах, казалось, пребывал в хорошем настроении, он любовно обнял Гияз Бека, а следом заключил в объятия и Шер Афгана, супруга Мехрун-Ниссы. Но самой высокой милости удостоился отец Арджуманд: Джахангир оперся на его руку и нетвердой походкой направился к дому. Лицо у правителя было отекшим, а хриплому голосу, когда он говорил, казалось, вторит отголосок, доносящийся из утробы.

Книгоноша и мальчик с чернильницей тоже были здесь. Я подумал, что в этой книге, «Тузук-и-Джахангири», наверняка найдется не одно описание прекрасной Мехрун-Ниссы, и это заставило мое сердце забиться. Как передать ее дар? И… чем для меня это закончится?

Первым делом падишах осмотрел приготовленные для него подарки. Демонстрируя благосклонность к семье, он выбрал только один предмет: удивительный инструмент Гияз Бека.

Приложив трубку к глазу и наведя на луну, наш гость довольно расхохотался.

— Как это называется? — спросил он.

— Мне это неизвестно, владыка, — ответил Гияз Бек. — Я купил сию вещицу на базаре и надеялся позабавить тебя.

— Что ж, тебе это удалось. Отныне я смогу разглядывать звезды, птиц и зверей, да что там — буду изучать лица своих подданных и даже читать их мысли!

В доме гостю было предложено вино. Джахангир гордился тем, что мог обуздывать свою страсть, выпивая не более двадцати склянок в день, однако всем было известно, что к вину он подмешивал несколько крупиц опиума по примеру Бабура, своего прадеда.

Подавая вино, я положил на поднос завернутый в тонкую ткань ларец.

— Что это?

Мои щеки загорелись, поклонившись, я пробормотал:

— О великий покровитель бедных, прошу принять от меня этот скромный дар…

Джахангир удивленно поднял брови, сломал печать и поднял крышку. Внутри был портрет Мехрун-Ниссы, лежащей на узком диванчике с валиками по бокам. Портрет был хорош, он в точности передавал черты моей хозяйки. Изумительный водопад черных волос прикрывал грудь, молочно-белая кожа светилась…

— Кто тебе дал это? — спросил меня Джахангир, любуясь изображением.

— Э… н-не… никто… Э-это подарок…

Я был слишком испуган и не мог говорить.

Падишах поднес портрет к свету, чтобы получше рассмотреть, и не удержал вздоха. Этот вздох говорил о многом: со свойственной ей решительностью Мехрун-Нисса завоевала сердце нашего повелителя.

Гияз Бек тоже пожелал взглянуть на подарок, но Джахангир быстро прикрыл крышку ларца.

— Ничего особенного, друг мой. Это головоломка. Но я должен наградить твоего слугу за сообразительность. — Падишах бросил мне кольцо с изумрудом, и я ловко поймал его на лету. — Пригласи женщин присоединиться к нам, Гияз. Послушать их пение — дополнительное удовольствие.

Гияз Бек не посмел ослушаться. Женщины подошли очень быстро: через джали[22] им было видно и слышно все происходящее. Джахангир велел снять покрывала. Это было его право — смотреть на открытые лица. Время от времени он приглашал близких друзей, чтобы и те полюбовались женской красотой.

К разочарованию гостя, Мехрун-Ниссы среди женщин не оказалось, она осталась в занане, ожидая особого приглашения и зная, что такое последует.

— Здесь все? — спросил Джахангир.

— Все, кроме моей дочери Мехрун-Ниссы, — ответил Гияз Бек. — Шер Афган, сходи-ка за ней.

Полководец покорно отправился за женой. Я заметил, что он встревожен, но от его настроя ничего не зависело.

Наконец занавес раздвинулся, и появилась Мехрун-Нисса. Она почтительно опустилась на колени и стояла так, пока падишах не велел ей подняться. Хорошо зная свою хозяйку, я догадывался, что она смеется под своей чадрой.

— Можешь открыть лицо, — приказал Джахангир.

Мехрун-Нисса повиновалась не сразу, но в этом был особый расчет. Когда покрывало упало, высокий гость захлопал в ладоши от удовольствия.

В тот вечер Джахангир пожаловал Гияз Беку должность итимад-уд-даулы, Столпа правительства.

Вот так молниеносно переменилась судьба этой семьи.

— Я вырезаю фигуры богов, — сказал Мурти.

— Здесь это не требуется, — ответил писец. Он равнодушно смотрел куда-то за спину Мурти, так и не удосужившись взглянуть на тонкое смуглое лицо, довольно молодое, хотя волосы уже припорошила седина, на руки, сильные, в шрамах и мозолях, привычные к рабочему инструменту.

За Мурти терпеливо ожидали своей очереди люди со всех концов Хиндустана. Здесь уже перебывали многие тысячи, но живая река все текла. Взрослые сидели на корточках или спокойно лежали в редких островках тени. Дети робко поглядывали вокруг. То тут, то там раздавались крики торговцев, ноздри щекотали ароматы еды: самсы, бхаджи, цукатов, масалы-додх, апельсинов… Воздух был желтым от пыли и обжигающе сухим — невозможно было дышать; приходилось осторожно втягивать его ртом.

— Я — ачарья, — настаивал Мурти.

Но его слова ничего не значили для писца, поскольку хозяева ничего не говорили об искусных резчиках.

Жужжали мухи — назойливо, монотонно… Мурти не мог шевельнуться. Он устал и душой и телом, а его странствие все не кончалось.

Домом для него и его семьи стал правый берег реки. Там они с женой спали, там ели под открытым небом, а на заре, пока другие пытались разглядеть правителя, выходившего на одну из башен крепости, Мурти совершал омовение в Джамне и подолгу молился.

Каждый день в лагерь прибывали новые работники, и постепенно пустырь перед крепостью стал напоминать городок. Сюда заходили бродячие торговцы, из ничего вырастали лачуги — приземистые, кое-как крытые камышом, однако спасающие и от палящего солнца, и от ночного холода.

Построил домишко и Мурти: одна-единственная комната с насыпью в углу, отделяющей очаг. Утвари у Ситы было немного: три глиняных горшка да деревянный ковшик. Другой угол был отведен божеству: изящную статую Лакшми, богини красоты, любви и счастья, Мурти вырезал сам. Свои самые ценные инструменты — стамески и резцы, набор молотков и мехи — он прятал в яму под божеством.

Агра притягивала его, как и прежде. Не имея работы, он целыми днями бродил по городу с Ситой и Гопи. Столько народу в одном месте он никогда раньше не видел. Люди говорили на разных наречиях, одевались в разные одежды. На торговую площадь прибывали верблюжьи караваны, Груженные товарами. Были здесь и слоны; знатные вельможи восседали в хаудах, богато украшенных седлах, стоимость которых иногда превышала стоимость самого животного. На длинных шестах несли паланкины, рядом с которыми бежали бдительные слуги.

Красная крепость вызывала у Мурти благоговейный ужас. Свирепые стражники, охранявшие ее, каждый час сменялись под оглушительную барабанную дробь — удивительное зрелище.

Однажды перед рассветом, когда тонкая линия, отделяющая небо от земли, едва проступила на горизонте, Мурти вместе с женой отправился взглянуть поближе на Великого Могола.

Народу, как обычно, собралось немерено. Прозвонил колокол, опустилась толстая золотая цепь.

— Что это? — спросил Мурти.

— Цепь правосудия, — ответил кто-то. — К ней привязывают прошения. Говорят, падишах их читает и помогает людям. Кто знает, может, это и так…

Посадив сынишку на плечи, Мурти вглядывался в смутно различимую фигурку, ожидая чего-то необычного. Люди вокруг творили намасте[23], в надежде, что в ответ получат благословение, окажутся под защитой могучего падишаха.

— Он бог? — спросил Гопи, задохнувшись от волнения; малыш и раньше задавал этот вопрос.

— Нет, человек, — уныло ответил Мурти. — Но для нас все равно что бог.

Шах-Джахан стоял недвижно, как мраморная статуя. От толпы внизу его отделяла целая Вселенная, пересечь которую никто не мог. Наконец, когда солнце выплыло на небосклон, разорвав ночные путы, он повернулся и исчез. Цепь подняли наверх.

— Ей кто-нибудь пользуется? — Мурти задрал голову и посмотрел на отверстие.

— Наверное, да… Иногда.

— Кто здесь главный? — нетерпеливо спросил Мурти.

Писец кивком указал на крепость, на мраморные павильоны, высящиеся за стеной:

— Вон там главный. — Едва ли не впервые он окинул взглядом резчика, стоящего перед ним. — Что ж, начнем все сначала. Ты ищешь работу…

— Меня сюда прислали. Мой раджа передал подарок для падишаха…

— Падишах его получит. Я сам за этим прослежу. Так ты, значит, каменотес?

— Нет. Я мастер. Ачарья. Я вырезаю фигуры богов.

— Здесь нет богов. Будешь тесать мрамор — или уходи. Другие ждут.

Мурти не уходил. Позади писца высились многоцветные шатры — шаминьяны, между которыми сновали чиновники с кипами бумаг.

— Я хочу поговорить с ними, — Мурти махнул рукой в их сторону.

— Иди, если хочешь.

Это было сказано так равнодушно, что у Мурти защемило сердце. У него есть гордость. Не может он безрассудно промотать мастерство, согласившись стать каменотесом. Но и уйти он не может, не выполнив поручение раджи.

Писец чистил перо, Мурти для него больше не существовал.