Эльвира Барякина - Аргентинец

Клим помнил, что похороны любого мало-мальски приметного либерала превращались в демонстрацию. Никто толком не знал покойного, но молодежи так хотелось протеста, что траурная процессия моментально обрастала сотнями участников. Пели песни, вроде безобидные, но на мотив революционных; на кладбище читали стихи, вроде о Прекрасной Даме, но все знали, что имя ее Свобода… На поминальных обедах среди лакеев были агенты охранки, и это придавало всему особый привкус: их приставили не к кому-нибудь, а к нам, это мы представляем опасность для царизма.

— Все прогрессивно мыслящие люди встали в оппозицию к власти и принялись ее расшатывать, — вздыхал Саблин. — Здание рухнуло, и вот мы сидим в обломках и пытаемся понять: а дальше что?

Клим поделился с ним жутковатым наблюдением:

— У меня такое чувство, что в России не только не боятся насилия, но и приветствуют его. Делается не по себе, когда барышни идут под ручку по Большой Покровской и распевают «Варшавянку»: «Кровью народной залитые троны кровью мы наших врагов обагрим!» Или вот еще «Дубинушка»: «И на бар, на бояр, на попов и господ он обрушит родную дубину».

— Это же только песни! — фыркнула сидевшая в углу Любочка.

— Если бы это была одна песня, ну пусть две… Но когда со всех сторон призывают идти «на бой кровавый», это говорит о том, что население готово к этой крови. Люди считают, что для улучшения жизни обязательно надо кого-нибудь прирезать.

— Тебе-то что? Ты все равно уедешь.

Саблин задумчиво вертел в пальцах папиросу:

— А нам с тобой, Любочка, видимо, придется доказывать, что мы сроду никого не угнетали и числимся «господами» по лингвистическому недоразумению.

После таких разговоров Клим чувствовал себя неуютно, как будто он имел право на спасение, а остальные были обречены на гибель. Всякий надеялся, что самое трудное уже позади, но только слепые не видели, в каком направлении катится Россия: цены росли, фабрики закрывались одна за другой, на фронте гибли тысячи солдат — каждый божий день.

Дни напролет Клим проводил в банках и конторе присяжных поверенных. Отец оставил ему чуть меньше трехсот тысяч, и, чтобы расквитаться с делами, следовало продать ценные бумаги, перевести рубли в валюту, переоформить контракты на аренду недвижимости, договориться, чтобы плату отправляли в Буэнос-Айрес телеграфом…

Вернувшись домой, Клим заглядывал в людскую и выспрашивал, кто приходил к Любови Антоновне. Он думал, что Нина захочет продолжить знакомство — раз она сама подошла к нему, значит, не обиделась на его нелепую ошибку. Повод для визита у нее был — они с Любочкой подруги… Но Нина не появлялась на Ильинке.

Клим перебирал в уме подробности того вечера: неужели дело было в долгах и она всего лишь решила подластиться к кредитору? Или это папаша запретил ей приходить на Ильинку? Хотя с какой стати? Или, может, Клим слишком много о себе мнил? Нина подошла к столу, за которым сидела ее подруга, решила потанцевать, а тут случай подвернулся.

Ему хотелось расспросить кого-нибудь о ней, но из Мариши удалось вытянуть только одно:

— Очень хорошая особа: кофейник мне на Рождество подарила.

А Саблин направил Клима к Любочке:

— Поговорите с ней.

Настаивать Клим не решался: ему не хотелось выдавать свой интерес. Он разглядывал вексель, выписанный Нининым мужем. Самому явиться к ней и спросить, как она будет расплачиваться? Сумма большая, сроки подходят… Но как невыносимо глупо и пошло было сводить все к деньгам!

Несколько раз Клим проходил мимо дома на Гребешке, смотрел издали на окна, украшенные лепниной, и возвращался ни с чем. Накручивал досаду, сомневался в себе, чего с ним давно не случалось.

Смятение, раздражение… Чем именно взволновала его эта взрослая девочка? Клим ничего о ней не знал… Одно наложилось на другое: сначала восторг, потом угрюмая растерянность, вызов самолюбию: «Как так — неужели меня не ценят самого по себе?» По ночам — яркие фантазии, от которых невозможно уснуть… Нина представлялась ему в том самом поблескивающем синем платье с беззащитным декольте, куда Клим то и дело соскальзывал охальными глазами. Когда он танцевал с ней, был один момент — буквально на несколько секунд, — когда она подалась назад, он почувствовал на руке ее вес и прижал к себе Нину так, будто имел на это право. В подобных намеках суть и смысл танго.

Чем дольше Клим тянул время, тем меньше надеялся на успех. Хотя о каком успехе можно было говорить? Клим уезжал — Нина оставалась. Надо перестать морочить себе голову и отдать вексель адвокатам — пусть они разбираются.

Игра — как в шанхайском казино: если думать логически — ты не можешь здесь выиграть, а все равно крутишься вокруг стола с покером. Слишком уж сильно желание вновь испытать кипучее счастье — как в тот день, когда тебе неожиданно выпал роял-флаш.

В детстве театр Фигнера на Ярмарке был для Клима Меккой. Гимназисты могли ходить на спектакли только с разрешения начальства, и им до третьего звонка приходилось прятаться по уборным, а потом крадучись пробираться в зал. Классный надзиратель караулил их в коридоре: «Ага, по представлениям шастаем, а неправильных глаголов не знаем?!»

Свет матовых ламп, запах рисовой пудры от дамских плечей и столярного клея от декораций. На пустых креслах первого ряда — витиеватые таблички: «Городской голова», «Брандмайор»; во втором ряду — дамские прически и веера; в третьем и далее — банты гимназисток и стриженые головы театралов. Свет гас, зал волновался, кашлял, стихал… Ну, господа артисты, не подведите!

Это был театральный капустник — как водится, в пользу бедных актеров. Спектакль был потешным, сделанным на голом энтузиазме. Ставили ироничные сценки на злобу дня: о батюшке, который запел в церкви: «Еще молимся о благочестивейшем Исполнительном комитете»; о женских «батальонах смерти», которые защищали Временное правительство, пока солдаты-мужчины горланили на митингах…

Клим не сводил взгляда с русоголового кудрявого юноши на сцене. Ему было лет семнадцать-восемнадцать, и он был изумительно похож на Нину. Скорее всего, брат… Он так заразительно смеялся, что ему вторил весь зал.

Клим просмотрел список актеров в программке, отпечатанной на серой бумаге с щепочками. В глаза бросилось: «Г. Купин» — та же фамилия, что и у Григория Платоновича Купина, которого он встретил на пароходе и который служил управляющим у Любочкиной подруги. Интересный поворот…

Парень взял гитару, из-за кулис появилась певица — румяная девушка с двумя светлыми косами до пояса.

Аргентинское танго по-русски, бог ты мой! — такого Клим еще не слышал.

Он следит за сеньорой ночами

За чужими плечами,

За стаканом печали.

Он как жгут перекручен, как провод искрит,

Он затоптан ее каблуками.

Она танго танцует — как будто бы мстит,

Будто пó сердцу бьет кулаками.

На прилавок — два песо, сдачу — в карман,

«Будь здоров» — пожилому бармену.

А сеньора, окончивши смену,

Весь кабацкий ночной карнавал,

Словно обруч гремящий, роняет к ногам,

И стирает со столиков пену.

Сочетание противоположностей: русские слова и аргентинский ритм, крайний север и крайний юг — идеальная иллюстрация к собственному душевному разладу.

Потом была беспроигрышная лотерея «Знаки судьбы»: девушка с косами доставала из бочки с овсом призы, а кудрявый парень комментировал:

— Карточки на керосин! Это к воспламенению сердец. Мыло хозяйственное! Это к успеху в домашних делах.

Климу достался набор рыболовных крючков.

— Ого! Значит, вы подцепите крупную добычу, — сказал парень.

Когда зрители потянулись к выходу, Клим пошел к гримеркам — в театре Фигнера он знал каждый закоулок. Мимо пробегали костюмеры с охапками платья, рабочие уносили реквизит…

— Э-э… Вам сюда нельзя!

Клим оглянулся. Кудрявый юноша и его подруга стояли на лестничной площадке и по очереди пили из запотевшей бутылки зельтерскую воду.

— А я как раз вас ищу, — сказал Клим. — Вы знаете Нину Васильевну Одинцову? Мне надо увидеться с ней.

— Это моя сестра, — кивнул парень. — Но она сейчас в деревне. Мы с Еленой Никаноровной завтра едем туда и можем передать, что вы ее искали. Как ваша фамилия?

— Рогов.

Парень побледнел, скрестил тонкие руки на груди:

— Вы хотите выселить нас?

Все понятно: платить им нечем, Нина Васильевна явилась в ресторан, чтобы выцыганить у Клима деньги, а папаша увел ее, чтобы она не позорилась.

— Я не судебный пристав — выгонять людей из дома, — сказал Клим и повернулся, чтобы идти.

— Погодите! — Парень протянул Климу ладонь: — Меня зовут Георгий Купин… или просто Жора. — Он светло улыбнулся. — Нина сама хотела поговорить с вами. Если у вас есть время, мы можем вместе отправиться в Осинки.

Домой ехали на одном извозчике. По дороге Жора рассказал Климу о себе и о Елене и о том, как они познакомились на кладбище на могиле с каменной змеей. Сторож им наврал, что в ней похоронена девушка, проклятая отцом, а на плите описаны ее грехи. Жора и Елена долго разбирали заросшую мхом церковно-славянскую вязь и в конце концов выяснили, что под плитой лежит пехотный бригадир.

Елена уже окончила гимназию в прошлом году, пару месяцев проучилась в восьмом педагогическом классе, но бросила — слишком скучно было.

— Она певица от Бога! Ей в опере надо выступать, — громко восхищался Жора.

Елена краснела:

— Ой, ну перестань! Я тебе как медаль — повесил на грудь и хвастаешь.

— Женщина для того и нужна, чтобы блестела поярче и свидетельствовала о заслугах, — подмигнул ей Жора.

У них все было решено: венчание через год и любовь до гроба.

По словам Жоры, Григорий Платонович Купин приходился им с Ниной родным дядей.

— У него голова — как Государственная дума, — заверил он. — Они с Ниной вдвоем занимаются поместьем и восстанавливают завод в Осинках. После революции мужики хотели отобрать у нас землю; управы на них нет — полиции не существует, а войска всегда принимают сторону крестьян. Нина с ними договорилась: она будет поставлять семена и инвентарь, а по осени сбывать товар — за долю в урожае. Мы, конечно, потеряли в деньгах, но других помещиков просто выгнали из усадеб.

Клим слушал молча. Все это мало вязалось с образом, который он нарисовал себе. Графиня Одинцова была для него как случайно сложившаяся в голове мелодия, которую не очень-то твердо помнишь, но которая безумно нравится.

Он пытался представить Нину в трактире, где за бесконечными чаепитиями, а иногда за стаканом водки помещики продавали купцам сено и пеньку. Ему приходилось там бывать: низкие грязные комнаты в пестрых обоях, липкие столы, потные лица… Приличной женщине туда нельзя было соваться, но, по словам Жоры, Нина торговала вполне успешно. Вероятно, он все слегка преувеличивал из фамильной страсти к хвастовству, но Елена подтверждала его слова:

— Нина у нас очень деловая.

Деловая женщина — это шестипудовая купчиха, у которой над локтями отвисшая кожа, а над губой — черные усы. Такая как гаркнет — у приказчиков картузы с голов сдуваются.

Опять странное, не укладывающееся в голове сочетание — прекрасная дама с бальным веером в руках и… поставки горбыля.

Извозчик завез Жору и Елену на Гребешок.

— Кто написал слова танго, которое вы исполняли? — спросил Клим на прощание.

Жора потупил глаза:

— Я. Не знаю, что на меня нашло… Нина рассказала, что вы приехали из Аргентины… Ну и как-то само собой получилось… Что-то неправильно?

— Все правильно, — отозвался Клим.

Шаришь взглядом, перебираешь лица, фразы, события — находишь мимолетные, одному тебе понятные приметы и маяки: русское танго, брат Нины — поэт, каким-то образом угадавший не факты, а смысл происходящего с тобой… Лотерея «Знаки судьбы», приз, означающий крупный улов…

Словно кто-то подталкивал в спину: «Ну же, иди!» Но как идти, если ты грезил о медали за храбрость и особые заслуги и вдруг выяснил, что у нее есть оборотная, весьма неожиданная сторона?

Авантюрист… Сам подумай, зачем тебе целый день плыть куда-то на бессильном пароходике, оберегать от недоброго глаза короб с припасами, думать, злиться, проклинать себя за самонадеянность и фантазерство?