Эльвира Барякина - Аргентинец

Самое удивительное — никто не протестовал. Город молился: в праздник Сретения Господня крестный ход шел от кафедрального собора до Новобазарной площади. Саблин, сняв шапку, в оцепенении смотрел на дышащую паром двухверстную толпу. Хоругви колыхались, снег визжал под тысячами ног. Пленные австрийцы — еще более жалкие, чем всегда, — подходили и просили хлеба:

— Христоратти… Христоратти…

По всем церквам шли молебны об умирении страстей — и тут же анафема «творящим беззакония и гонителям веры и Церкви Православной»: большевики объявили религию опиумом для народа.

Международные новости Саблин узнавал от Любочки: немцы требовали от России значительных территориальных уступок и контрибуцию, в противном случае обещали наступление. Нарком по иностранным делам Лев Троцкий приказал армию распустить, мира не подписывать и ждать, пока германский пролетариат скинет жадного кайзера.

— Будет оккупация… — повторял Саблин и пытался предугадать, что в таком случае надлежит делать честному человеку.

Откуда Любочка знала подробности о переговорах? От своего нового друга, большевика Осипа, заведующего отделом материально-технического снабжения губернского военкомата. Эта «историческая личность» чрезвычайно забавляла ее.

Однажды Любочка пригласила Осипа в гости. Тот пришел, небритый, пропахший махоркой, сел, широко расставив колени, на табурет у пианино. Закинув руку, почесал голову — в подмышках его выцветшей гимнастерки стояли новые аккуратные заплаты.

Осип заметил взгляд Саблина:

— Супруга ваша поставила — спасибо ей.

Он рассказывал, что большевики не хотят буржуазной республики как в Северо-Американских Штатах или во Франции: там та же безработица и грабиловка. Капитализм сделал свое дело — создал промышленность, теперь его время прошло, настал черед социализма.

— Мы это буржуазное общество, как трухлявый гриб — ррраз ногой! — и раздавим.

Саблин не сводил глаз с жены. Она подалась вперед, спорила с Осипом, смеялась чужим дробным смехом и то и дело поправляла серый платок на груди.

— Изумительный хам, — сказал Саблин Любочке, когда Осип ушел.

— Много ты понимаешь! — рассердилась она. — Знаешь, какой это человек? Когда царская власть мобилизовала ополченцев, сорока-, пятидесятилетних мужиков, их месяцами держали на черном хлебе в казармах; у них лапти развалились — ходить не в чем, а новой обуви не было… Господа офицеры гоняли их, простуженных, по плацу просто так, чтобы позабавиться. А Осип пошел к полковнику и сказал, что если ополченцев не отпустят по домам, то весь шестьдесят второй полк взбунтуется.

Саблин не мог представить себе такого.

— И что, помогло?

— Ты же видишь, какая у него внутренняя сила. Он может влиять на людей.

Несомненно, это было так: если бы раньше Саблину сказали, что его утонченная жена будет восторгаться безграмотным хамом, он бы никогда не поверил.

Любочка больше не собирала у себя интеллигентное общество.

— Наши политиканы никогда не осмелятся на решительные действия, — говорила она с презрением. — Всегда будут оставаться с краешку, в умеренной, безопасной оппозиции. Это ведь так удобно — быть слегка против: и коллеги уважают, и рисковать не приходится.

Саблин кривился:

— Чтобы быть решительным в таких делах, надо, во-первых, не знать истории, во-вторых, считать себя вправе ломать чужие судьбы, а в-третьих, не бояться крови.

Люди, подобные Осипу, не боялись. Именно поэтому варвары разгромили просвещенный Рим, а монголо-татары подчинили себе народы от Дуная до Японского моря. Чем выше развитие цивилизации, тем она уязвимее: умному, культурному человеку чуждо насилие, даже грубость, и что он сделает против толпы дикарей, которым и своя и чужая жизнь — копейка?

— По-моему, ты просто ревнуешь, — веселилась Любочка.

Это была не ревность — ревновать-то было не к чему. Это было недоумение: милая моя, душенька, ну как так можно?! Ведь твой Осип то и дело чешется, как блохастый пес!

Саблин осторожно спросил тестя:

— Это вы познакомили Любочку с товарищем Друговым?

Антон Эмильевич странно усмехнулся:

— Я бы и вам советовал поближе познакомиться с ним. Кто знает, где мы все окажемся через год? А связи лишними не бывают.

Заводить связи? Связать себя противоестественной дружбой? Увольте. В конце концов есть такие понятия, как честь, гордость, нежелание марать руки. Возможно, Осип Другов мог обеспечить кое-какие блага, но как принимать их от человека, который делает все, чтобы умертвить твою страну?

А Любочке, к сожалению, было свойственно нездоровое любопытство. Помнится, в Петрограде она часами бродила по Кунсткамере и восторгалась уродами, законсервированными в спирту.

Саблин поднялся на крыльцо, отряхнул валенки от снега. Дверь ему открыл Клим — он тоже только что вернулся домой.

— Как дела в больнице? — спросил он, весело глядя на доктора.

Саблин буркнул что-то неразборчивое. Любочка не вышла его встречать. Опять где-то загуляла?

Клим вытащил из внутреннего кармана пальто бутылку шампанского и поставил ее на тумбочку под зеркалом:

— Это вам гостинец.

Саблин посмотрел на него в изумлении:

— Откуда вы ее взяли?

— Пограбил награбленное.

Кажется, Клим был слегка пьян. Он был единственным, кто не воспринимал текущее положение всерьез, и его беспечность раздражала Саблина. Ведь это ненормально: в такие времена крутить роман со вдовой офицера, таскать ее то в театр, то в синематограф, то на каток; покупать запрещенное вино, да еще дарить его знакомым!

В дверь постучали. Клим и доктор переглянулись.

— Это, наверное, Любочка.

Саблин открыл замок и обомлел: на крыльце стояли вооруженные люди.

— Мы Комитет голодных, — хмуро представился высокий, сутулый молодой человек в медном пенсне. — Все классово чуждые дома обыскиваются на предмет оружия, спиртного и прочих излишков.

Прихожая наполнилась безмордой суетливой толпой. Захлопали дверцы, заскрипели выдвигаемые ящики, повалились на пол сапожные щетки и обувные рожки.

— По какому праву?.. — завопил Саблин, но тут же осекся, когда главарь разбойников ткнул ему в лицо револьвер:

— Ты врач? Спирт, морфий, кокаин имеются?

У него было бледное, анемичное лицо и искривленный, будто иссушенный нос. Движения порывисты, зрачки расширены, на лбу — крупные капли пота.

«Наркоман, — в ужасе подумал Саблин. — Такой убьет и не поморщится».

— У нас ничего нет, — проговорил он срывающимся голосом и тут вспомнил о злополучном шампанском.

Клим — все еще в расстегнутом пальто — сидел на тумбочке, скрестив руки на груди. Бутылка исчезла: верно, он успел ее спрятать.

— Поднимайтесь наверх, — скомандовал человек в пенсне и повернулся к Саблину: — Если ты набрехал насчет спирта, расстреляю на месте.

Обыск продолжался три часа — унизительный и бессмысленный. Климу, Саблину и прислуге велели сидеть в столовой. Мимо проносились «голодные комитетчики» — кто с кучей полотенец, кто с охотничьими сапогами и хрустальной вазой под мышкой. По ногам гулял сквозняк от беспрерывно открываемых дверей; летели перья из вспоротых подушек, на столе валялись семейные документы — метрики, дипломы, квитанции. Мариша плакала навзрыд — у нее забрали американскую машинку для штопки чулок.

«Только бы не обнаружили шампанское!» — молился Саблин.

Клим — злой, насмешливый — задирал охранявшего их паренька с винтовкой:

— Тебе сколько лет?

Тот не смотрел на него и молча ковырял в зубах измочаленной спичкой.

— Лет девятнадцать, я думаю, — не унимался Клим. — Из рабочих? Понятно, что не из архиереев. Но в церковь наверняка ходишь. Как насчет: «Не укради», «Не возжелай дома ближнего твоего… ни вола его, ни осла…»?[18]

«Он достукается! — ужасался Саблин. — Нашел время для проповеди».

Парень бросил спичку на пол, вытер обветренные губы:

— Товарищ Щербатов говорит, попы все врут. Надо, чтобы все поровну, по чести было: что у одного, то и у другого.

— Пусть будет поровну, — согласился Клим. — Давай винтовку: ты подержал, теперь моя очередь.

Парень ухмыльнулся:

— Ишь, хитрый!

— Значит, не хочешь делиться? Как ты сюда попал?

— Фабрика закрылась, есть нечего, а тут плотят.

— Купите его мозг после смерти, — шепнул Клим доктору по-английски. — Наверняка будет любопытно посмотреть, что это такое.

— Да я бы и ваш купил! — вспылил Саблин. — Вы погубите нас!

Наверху в мезонине послышался топот.

— Эй, глянь, чё я нашел!

У Саблина покатилось сердце. В столовую медленно вошел молодой человек в пенсне. В руках у него был портрет Николая II.

— Чье? — спросил он, переводя взгляд с одного лица на другое. — Та-а-ак, стало быть, мы раскрыли гнездо монархистов…

— Это моя картина, — отрывисто сказал Клим. — Поставьте на место и не трогайте. Я иностранный журналист и имею право на вывоз исторических сувениров.

Разбойник удивился:

— Иностранец? А что так хорошо по-русски говоришь?

— На специальных курсах учился.

— Покажь документы.

Аргентинский паспорт смутил реквизиторов. Клим начал плести про выдуманный на ходу Особый комитет по делам печати, про встречу с Лениным, про ответственность за незаконные действия.

— Я могу узнать ваши фамилии? — строго спросил он.

Человек в пенсне вытянул из кармана часы, взглянул на циферблат:

— У нас времени нет — дела.

Банда выкатила на улицу. Доктор задвинул засов, привалился к двери взмокшей спиной:

— Ничего не понимаю… Убейте меня на месте, но мне это недоступно…

— А что тут понимать? — презрительно бросил Клим. — Этот негодяй служит в каком-нибудь подотделе снабжения, деньги вышли — созвал дружков и отправился в набег. Знает, крыса, что ему ничего не будет: за буржуев никто не вступится. А иностранец — кто его знает? Вдруг и вправду с Лениным за руку здоровался?..

Клим вновь вынул из кармана преступную бутылку:

— Напейтесь, доктор, а то на вас лица нет. — Он накрутил шарф, застегнул пальто. — Я на Гребешок: ночевать там буду…

Клим потрепал всхлипывающую Маришу по плечу:

— Дверь никому не открывайте, царя сожгите. И пусть Любовь Антоновна не ходит в одиночку по темноте.

Но Любочка вернулась не одна: товарищ Осип проводил ее до крыльца, откозырял и исчез в снежном буране. Она с удивлением оглядела разоренную прихожую:

— Что здесь произошло?

Саблин — измученный, пьяный — вышел к ней с бутылкой в руке:

— Доброй ночи, солнышко. Хочешь выпить? Клим нам шампанское принес и даже умудрился спрятать его под пальто во время обыска. Это ведь твои большевики устроили…

Любочка спустила платок на плечи.

— Я попрошу Осипа, он даст нам охранную грамоту или еще что-нибудь, — проговорила она дрогнувшим голосом.

Спали, не раздеваясь. Белое пуховое одеяло унес Комитет голодных.

Огромная очередь в восемь рядов заполняла площадь перед кадетским корпусом. Большевики объявили обязательную регистрацию офицеров: те, кто не придет, будут считаться врагами народа и понесут наказание в соответствии с законами военного времени.

Офицеры пришли — покорные, как бараны; топтались на морозе, спорили из-за места:

— Па-а-азвольте, милостивый государь, вы тут не занимали!

— Ведь их тысячи… — шепнул Жора Елене. — А в день переворота лишь несколько человек пришло на Благовещенскую.

От знакомых Жора знал, что в других городах творится то же самое: в Москве на регистрацию явились пятьдесят шесть тысяч. Во время сражения за город у узурпаторов были только рабочие дружины и несколько разложившихся, не знающих дисциплины запасных полков. Соберись офицеры вместе, они бы в полчаса разогнали этот сброд.

По мощам и елей: стойте теперь в затылок друг другу. Скажут пасть на колени — падете, никуда не денетесь.

Как было стыдно за взрослых! Не привыкли думать своей головой, принимать на себя ответственность. По квартирам, по углам шептались: хорошо бы рвануть на Дон, к генералу Алексееву! Он, говорят, организует Белую армию для сопротивления захватчикам. Но мало кто решался отправиться через всю страну без денег, без продовольствия. Все искали тайные организации, которые должны были помочь переправиться на юг, но тут же предостерегали друг друга: не доверяйте никому — везде провокаторы. В результате прятались по норам, тряслись за свою мышиную жизнь, за корочку суррогатного хлеба.