Эльвира Барякина - Аргентинец

Каждый день приходили новости: в четыре раза увеличен налог с недвижимого имущества, для представителей бывших эксплуататорских классов введен единовременный налог в размере сорока двух процентов. Промышленные предприятия еще принадлежали своим собственникам, но если они приносили хоть какую-то прибыль, фабричные комитеты тут же требовали то повышения зарплаты, то новой спецодежды, то молока кормящим работницам, то еще чего-нибудь. Если хозяин отказывался платить, чекисты приходили к нему в дом и описывали имущество.

То один, то другой купец жег свое добро — чтобы не досталось грабителям. Нефтяной склад Тер-Акопова на Сормовском шоссе пылал несколько дней…

— Нагольцевым с Дворянской улицы дали на постой солдат, — рассказывала Фурия Скипидаровна. — Они в два ночи ломятся к хозяевам и требуют самовар. А то и вовсе выгоняют барыню на мороз — ищи им водку, где хочешь.

Нина с Жорой решили спалить дом, если к ним кого-нибудь подселят: пропадать — так с музыкой и фейерверком. Но пока судьба миловала Гребешок: к ним ни разу не приходили с обыском; о налогах на Осинковский завод тоже никто не заикался. Всю зиму Нина лелеяла мечту, что с открытием навигации дядя Гриша приедет и поможет ей деньгами, но теперь она не могла получить с него ни копейки, иначе разговора с чекистами не миновать.

Доходило до нелепости: чтобы уплатить налог, богородский промышленник Карпов пытался продать партию кож со своего завода — так его обвинили в злостной спекуляции и арестовали.

Нина сидела тише воды ниже травы, даже старалась лишний раз не выходить из дома, а если кто-то чужой звонил в дверь, притворялась горничной и говорила, что хозяйка уехала.

Ей не оставляли шансов, не разрешали честно зарабатывать на хлеб, и единственное, кем Нина могла стать в большевистском мире, — это преступницей. Вопреки строжайшему запрету на частную торговлю спиртным она носила по бутылке шампанского на Миллионку, торговалась с жуликом перекупщиком и только этим спасала свой дом от разорения, а близких — от голода.

Нина очень боялась, что она сама или кто-нибудь из родных заболеет: лекарства стоили так дорого и их было так трудно достать, что рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось. Именно поэтому она тратила бешеные деньги на «баловство»: клюкву и сушеные яблоки; покупала мыло и требовала, чтобы домашние не экономили его.

Прислугу Нина рассчитала еще в декабре, и графине с Фурией Скипидаровной самим приходилось убираться и стирать.

— Приличный дом не может обойтись без прачки! — сердилась Софья Карловна, но Нина ее приструнила:

— Вы хотите, чтобы я полоскала ваши панталоны? Можете нанять девушку — никто вам слова не скажет. Только платить ей вы будете сами.

Нина жила в чистой, суровой бедности — такой, как в детстве, когда денег хватало только на самое необходимое. Но при этом ее окружали красивые вещи: изящная мебель, муранские вазы, резное кружево на рамах зеркал — прекрасные бесполезности, которые придают вкус жизни. Такого не мог себе позволить никто из знакомых: лишние и дорогостоящие предметы давно уплыли в комиссионки.

Все было бы ничего, если бы не тоска по Климу, не вечный страх ареста, не синий штамп в паспортной книжке…

Когда Нине было шесть лет, мать заперла ее в кладовке за баловство с огнем. Ограничение свободы, даже на пять минут, привело к дикой истерике: Нина билась головой о пол и орала так, что сбежались соседи. Ночью она решила отравиться и проглотила маленький шарик, свинченный со спинки кровати.

То же чувство негодования было и теперь, когда ей запретили выезжать из города. Когда-то она примеряла на себя, что должны испытывать крепостные крестьяне, связанные по рукам и ногам барской волей. Вот это самое: поразительное ощущение собственной незначительности — ты ничтожество, твои мысли, надежды и благополучие никого не интересуют, за тебя никто не вступится, ты вообще живешь только потому, что прибить тебя руки не доходят.

Прошло три недели, но Клим не прислал ни одного письма. Несколько раз Нина ходила на почту, которая наконец-то заработала, но дама за деревянной перегородкой сказала, что на имя Одинцовой ничего не поступало.

Все, что осталось от Клима, — это книга о древних богах да чашка из тыквы-горлянки, оправленная в серебро.

Нина носила в кармане витую трубочку, через которую он пил мате. Вечером, расплетая косу, она запускала пальцы себе в кудри — Клим любил так делать. Утыкалась лицом в подушку, на которой он спал. Ходила по улицам — на каждом углу невидимые следы его присутствия, мемориал: вот тут он уронил в снег перчатку: вот тут катал Нину по ледяной дорожке…

Она помнила все, разноцветные волоски его утренней щетины — черные, светлые, рыжие, глаза цвета крепко заваренного чая, еле приметный шарик-шрамик в мочке левого уха — след от серьги, заведенной в девятнадцать лет и где-то потерявшейся.

Время от времени на Нину находили сомнения: а вдруг Клим не вернется?

— Вы жили с ним невенчанная и, верно, надеялись, что он женится на вас, — дрожащим голосом выговаривала ей Софья Карловна. — А господин Рогов вас бросил. Вините теперь себя: вы сами дали ему понять, что вы обыкновенная… обыкновенная…

— Потаскуха, — закончила за нее Фурия Скипидаровна.

Нина влепила ей пощечину и велела убираться из ее дома.

— Вы не имеете права выгнать прописанную здесь гражданку! — воскликнула старая графиня. — Советское государство не признает частной собственности на дома.

Нина хотела пригрозить, что не даст Фурии еды, но не совладала с собой и разрыдалась.

Как невыносимо было то, что ее любовь топтали все подряд, даже бессердечный брат! Он вдруг вздумал поговорить с ней о морали и ответственности за поступки:

— Вдруг Клим уехал в Аргентину? А ты себе такую репутацию создала, что другого мужа тебе не найти…

— Хоть ты-то помолчи! — взмолилась Нина.

Ей некому было поплакаться: подруг у нее не осталось, а Елена была так занята своей бедой, что ни о чем не могла думать, кроме родителей. Она то и дело ходила на заседания остатков Биржевого комитета, собирала деньги в пользу арестованных, бегала к острогу с передачками. Весь цвет нижегородского купечества сидел там: Башкировы, Марковы, Бурмистровы, Ламоновы, Беспаловы…

Однажды Елена вернулась с собрания и сказала, что купцы приняли условия большевиков:

— Сегодня делали разверстку: кому сколько платить. Разорались, чуть друг другу бороды не повыдирали. Теперь ЧК ни за что не отпустит арестованных: раз те дали несколько тысяч, дадут и пятьдесят миллионов. А их просто нет!

Нина не знала, как жить дальше. Ночами ее одолевали кошмары: сквозь сон мерещилось, что кто-то стучится в дверь. Она вскакивала и долго прислушивалась: чекисты? грабители? Или, может, это Клим вернулся? Но все было тихо.

Нина не могла заниматься делами, ее любовь пропала без вести, ее Нижний поседел, состарился и впал в летаргию — ничего не осталось от торгового города-хвастуна.

Нина решила сходить к Саблиным и попросить совета у Варфоломея Ивановича, хотя понимала, что доктор вряд ли подскажет ей, как быть.

Любочки дома не оказалось, а ее супруг не соизволил выйти из кабинета, когда ему доложили о приходе Нины.

— Велел передать, что ему некогда, — буркнула Мариша.

У Нины похолодело в груди.

— Что с ним стряслось? Он же никогда не отказывался…

— А то! — перебила Мариша. — Это все из-за вас, вертихвосток! Наша барыня, на вас глядючи, тоже мужеложеством занялась.

— Что?!

— Мужу своему лжет, вот что! — вконец рассердилась Мариша. — Говорит, что к вам в гости пошла, а сама к большевику — шасть! Гуляет с ним под ручку и презенты от него принимает — краденные! Давеча позолоченную щетку принесла — с чужими волосами!

Подавленная, оглушенная, Нина отправилась домой.

— Какой большевик может быть у Любочки? — спросила она у брата.

Но Жора подтвердил слова Мариши: он несколько раз натыкался на эту нелепую пару — солдат в прожженной шинели и нарядная Любочка. Оба были настолько поглощены друг другом, что никого не замечали вокруг.

Нина до утра пролежала без сна: как такое могло произойти? Как ее подруга — умная, честная, благородная — могла связаться с бандитом? Ведь это предательство всего и всех…

Наверное, из-за этого Любочка и не появлялась на Гребешке — ей было стыдно. А Нина грешным делом подумала, что земля вертится вокруг нее.

После ссоры из-за Фурии Скипидаровны свекровь не разговаривала с Ниной три дня, а потом явилась и выложила на стол крохотный гробик на цепочке — золотой, с эмалевыми вставками. Внутри лежал скелет, выточенный из слоновой кости.

— Я пожертвовала все драгоценности в пользу раненых, так что у меня осталось очень немногое, — сказала она. — Это кулон семнадцатого века: такие носили английские аристократы после казни Карла Первого[20]. Он напоминает о бренности бытия и призывает через страдание и смерть возродиться во Христе.

На внутренней стороне крышки имелась латинская надпись: Memento mori — «Помни о смерти».

— В Древнем Риме эту фразу выкрикивал раб, поставленный на колесницу героя-полководца, — добавила Софья Карловна. — Надеюсь, мой подарок будет напоминать вам, что нельзя зазнаваться, ибо конец одинаков для всех.

— Да она просто бессовестная старуха! — вскипел Жора, услышав об этом. — Живет за твой счет да еще делает гадкие намеки! Зачем ты вообще взяла этот гроб?

Нина пожала плечами:

— Золото на дороге не валяется.

— Графине очень трудно признать себя зависимым существом, — сказала Елена. — Она привыкла быть благодетельницей, а Нина даже советов от нее не принимает. Вот она и пытается купить ее уважение, а заодно показать разницу между собой и худородной невесткой.

Вечером Елена читала вслух повесть Джека Лондона — о сильных людях в невыносимых обстоятельствах. Нина слушала, раскачивая на пальце цепочку с золотым гробиком.

Надо сменять его на что-нибудь полезное. Например, на серебряное блюдечко — чтобы катать по нему наливное яблочко и видеть все царство, всех врагов и главное — одного человека, который пропал где-то в Петрограде.

Или шапку-невидимку, или даже шапку-невредимку, чтобы стать недосягаемой для чекистов.

Живую воду — чтобы с утра вымывать из души всякий сор, накопившийся за ночь.

Двоих из ларца, одинаковых с лица, — чтобы наконец отремонтировали прохудившуюся крышу.

А лучше всего — ковер-самолет с хорошей грузоподъемностью.

Зима была долгой — до середины марта стояли морозы, а потом все потекло. Днем с нагретых крыш срывались целые сугробы, за ночь на карнизах нарастал частокол сосулек в руку толщиной. Город распарился, обнажился и завонял — оттаивали не чищенные за зиму помойки.

Нина всегда ходила на рынок с братом — у одиноких женщин часто отбирали корзины с покупками, — но сегодня пришлось оставить Жору дома: он решил, что раз весна — башлык ему ни к чему, и тут же застудил горло. Лихорадки пока не было, но голос пропал.

Дорогу расквасило — утопить галошу в снежной грязи проще простого. Нина прошлась, балансируя, по размокшему бруску, перекинутому через ручей. Настроение поднялось: оттого ли, что она ловко спрыгнула на землю, не запачкав юбки, оттого ли, что воздух стал мягче и солнце припекало так, что хотелось расстегнуть пальто. А еще на подоконниках появились горшки с рассадой — вот отрада для глаз! Небо яркое, на деревьях грачи…

Эх, дали бы Нине волю, она бы быстро порядок в городе навела! В первую очередь сломала бы триумфальные арки, воздвигнутые из досок и размалеванного холста в честь набега московского начальства. Извозчики, объезжая их, все тротуары разворотили.

Убрала бы плакаты — чтобы не смущали умы: ведь это дичь какая-то — Карл Маркс в красной рубахе навыпуск, в шароварах и со знаменем, на котором написано: «Привет революционным водозаборщикам!»

На Большой Покровке надо снести гипсовых старух в шляпах — кто они такие и почему им поставили памятник в Нижнем Новгороде, никто не знал. На постаменте было указано, что это Клара Цеткин и Роза Люксембург[21], но, судя по рожам, их лепили с того же Карла Маркса, только без бороды.

Самое главное — надо убрать мордатого милиционера на Новобазарной площади. Официально рынок на ней был закрыт, но каждый день на прежнем месте собиралась великая толпа. Частную торговлю в Нижнем Новгороде то разрешали, то отменяли, и милиционер не знал, положено ему гонять «преступных хищников спекуляции» или нет. Он осуществлял диктатуру пролетариата по собственному разумению: забирал всё, что приглянется самому, жене, начальству и друзьям. С бывалыми мешочниками он находился во взаимовыгодной дружбе; торговцы попроще вскладчину покупали ему водку или платили мальчишкам, чтобы они осаждали его: