— Дядь, а дядь, дай из ружья стрельнуть!

Милиционер рычал, иногда замахивался прикладом, но бегать за ними ленился. Нина невольно пригнулась, когда проходила мимо; впрочем, тот был занят важным делом: орал на перепуганную деревенскую бабу.

Рынок кипел, как огромная кастрюля. Торговали всем на свете: портянками, елочными игрушками, маковыми плитками, кокаином. Бранились, дрались, закусывали на ходу.

Старик генерал в треснутых очках продавал трубу от граммофона. Стоял, пряча стыдливые глаза, жевал обкусанный конец седого уса. Старуха в гимназической фуражке поверх платка сбывала две немытые сковороды. Мальчишки совали прохожим трясущегося щенка, шведские спички и папиросы «Ява». Плеск луж под ногами, толкотня, крик:

— Я претензию могу заявить!

На заборе огромный плакат: «Торговля хлебом, как внешняя, так и внутренняя, должна быть государственной монополией». Жора спрашивал Нину: зачем вообще нужна эта монополия? Все просто: сначала ее ввели по дурости — правителям казалось, что это поможет решить проблему голода, — а потом большевики распознали, что распределение продуктов — это кнопка, которой включается верность: люди служат тому, кто их кормит. Теперь большевики от нее не откажутся, потому что по-другому они не могут заставить население работать на себя. Разреши свободную торговлю, и власть уплывет к другим кормильцам — спекулянтам и их прихлебателям.

У забора — рогожа, на ней — старые дверные ручки, солдатские ремни и древнее Евангелие в бархатном переплете. Нина кивнула Ефимке — худому парню с дергающимися от тика воловьими глазами. Тот поманил слоняющегося рядом мужика: «Последи за товаром», поднялся и зашагал прочь сквозь толпу; Нина — за ним.

Ефимка вошел в бывшую сапожную мастерскую и встал на лестнице, дожидаясь Нину. Они поднялись на второй этаж. Свет из пыльного окна едва освещал обитые рассохшимися досками стены и крепкую низкую дверь.

— Деньгами будете платить? — спросил Ефимка.

Нина достала из нагрудного кармана керенки:

— Риса два фунта, меду полфунта, соли — вот сюда, в спичечную коробку насыпьте. Чай — как обычно, и хлеба… Только в прошлый раз я просила чистый, без примесей, а вы опять подсунули бог весть что.

— Это в пекарне мухлюют, — отозвался Ефимка, судорожно мигая глазами.

Она передала ему деньги и альпийский мешок для провизии, и Ефимка скрылся за дверью. Нина ждала, нетерпеливо постукивая кольцами по косяку. С площади доносился гул голосов; она выглянула в окошко — черная базарная толпа трепыхалась, как рыба в садке.

Наконец Ефимка вернулся. Нина пересчитала покупки. Из мешка божественно пахло свежей выпечкой.

— Вы знаете кого-нибудь, кто покупает старинное золото? — спросила она.

— Какого сорта?

Нина достала гробик и, не выпуская цепочки, протянула Ефимке.

— О, господи — скелет… — охнул тот, заглянув под крышку. — Где ж вы это взяли? Надо бы хозяину показать.

Нина забрала у него кулон:

— Этому гробику двести с лишним лет. Я сама покажу.

Ефимка помялся:

— Ну… не знаю… Впрочем, наверное можно, раз такое дело. — Он открыл дверь и поманил Нину за собой.

Мрачный коридор, заваленный пустыми ящиками. Лестница вниз, опять на первый этаж. Маленький дворик. Черный цепной пес со свалявшейся шерстью кинулся к ним, но, узнав Ефимку, завилял хвостом.

Нина опасливо косилась по сторонам. «Заведет сейчас и прибьет», — подумалось ей.

— Сюда пожалте-с, — показал Ефимка на покосившуюся сторожку.

В комнате сильно пахло жареной рыбой — бородатый человек сидел у окошка и ел.

— Дядя Гриша? — изумилась Нина. — А ты здесь какими судьбами?

Тот вскочил, раскинул руки, чтобы обнять ее:

— Племяшечка! Ой, погоди, у меня все пальцы жирные… Ну-у сколько лет, сколько зим! Как поживаешь?

2

Дядя Гриша отослал Ефимку на рынок, а сам придвинул Нине тарелку с холодной мойвой:

— На-ка закуси. Очень хорошо, что ты меня нашла — я с тобой о деле потолковать хотел.

Но Нина его перебила:

— Ты давно в Нижнем? Почему ты к нам не зашел?

Дядя Гриша вытер руки старой газетой.

— Такими делами ворочаю, что родню лучше не приплетать, — сказал он. — А то не ровен час, и вас вместе со мной загребут. Вон гостинцев собрал вам. — Дядя Гриша показал на большой короб в углу. — Хотел ребят сегодня к вам отправить, а ты сама мне на голову свалилась.

— Как завод? — спросила Нина.

Дядя Гриша только рукой махнул:

— Петька Уткин, большевик наш местный, собрал мужиков у старосты и объявил, что надо делать сельсовет, а завод и имение конфисковать. Я пришел к ним. «Кто, — говорю, — сырье будет поставлять? Кто машины чинить? Петька? Ну назначьте его управляющим, а мы посмотрим, как он справится».

— Отстоял завод? — с надеждой спросила Нина.

— Цеха не тронули, а дом твой дотла сгорел.

— Бог мой…

— Бабы сказали: это Уткин поджег, да его же за это и выгнали. А то кто знает? Он и избы спалить может.

Дядя Гриша сам объявил в Осинках советскую власть и вывесил над заводскими воротами красный флаг. Но как только молодежь заговорила о рабочем контроле, он тут же поставил условие: либо я, либо они.

Производством стала заправлять суровая Варвара, а дядя Гриша взял на себя сбыт продукции. Заниматься приходилось всем подряд: деньги мало кого интересовали, надо было искать товар на обмен. Дядя Гриша вез кожаные подметки из Богородска, из Горбатова — рыболовные крючки, из Семенова — ложки, но уже не на своих плечах, а через артели рабочих, оставшихся без жалованья.

— Большевики на каждом перекрестке ставят против нас заградотряды, а мы где добром, а где боем пробиваемся, — усмехался он. — Я с тобой вот о чем хотел поговорить: ты приметила, без чего ныне никто из дому не выйдет? Без мешка. Вдруг где хлеб или крупу дают? А летом на железных дорогах и пристанях мешки будут на вес золота. Самое время на них деньгу зашибать — конкурентов у нас нету.

Нина в тревоге посмотрела на него: что он задумал? Большую спекуляцию? Она не готова была идти в тюрьму ради каких-то мешков.

Но признаваться в трусости было стыдно: дядя Гриша этого не терпел.

— Как это нет конкурентов? — запротестовала Нина. — А Молитовская фабрика?

— Опомнилась! Большевики передали ее фабричному комитету, а эти дурни единственное, что сделали, — подняли жалованье, которое все равно нечем платить. Рабочие растащили запчасти и материал и мне же продали. Молитовка кончена, Царствие ей Небесное.

— А что слышно насчет национализации? — спросила Нина.

Дядя Гриша помрачнел:

— Если большевиков не скинут, они рано или поздно конфискуют завод. По Брестскому миру за немцами признано право владеть предприятиями, поэтому все, у кого есть акции, продают их германским агентам, чтоб хоть какие-то деньги выручить. Большевикам это не по нраву, так что они постараются первыми наложить лапу на промышленность…

Он не договорил: со стороны рынка раздался вопль:

— Облава!

Во дворе залаял пес. Дядя Гриша вскочил, схватил короб, предназначенный для Нины:

— Бежим!

Они шмыгнули за сараи, по поленнице перебрались через забор. Мимо по Прядильной мчались крестьянские сани: полозья скребли по голой булыжной мостовой. Неслись бабы, прижимая к груди нераспроданный товар.

Нина тяжело дышала, ноги и подол юбки вымокли — несколько раз ступила в лужу.

— Иди и не оглядывайся, — шепнул дядя Гриша.

Прогремели выстрелы — Нина вздрогнула всем телом.

— Не трясись, — злился дядя Гриша. — Если поймают, дадим отступное. Они рынки громят знаешь зачем? Красноармейцам жрать нечего, вот их и отправляют на «борьбу со спекуляцией». Они у баб провизию отбирают — тем и сыты. А рынок все равно завтра будет работать, только цены вырастут.

3

Раньше появление дяди Гриши было праздником. Он привозил гостинцы, а потом отправлялся с племянниками по лавкам на Нижнем базаре — добывать особого копченого гуся, урюк и пирожки с грибной начинкой. Пировать шли на откос, под полуразрушенную кремлевскую стену; ели руками, а вместо салфеток у дяди Гриши имелись ученические тетради из деревенской школы.

Жора зачитывал вслух задачи по арифметике:

— Один крестьянин купил шелковой материи четыреста аршин по пять рублей, из которых один аршин истратил на кафтан, двести аршин — на юбку жены, а остаток обменял на овес, приплатив десять копеек…

Хохотали до упаду, представляя, что это за шелковый кафтан из одного аршина и юбка из двухсот аршин, да еще на деревенской бабе.

— Это наша учительница мечтает, — ухмылялся дядя Гриша.

На этот раз Нина чувствовала, что привела в дом опасного человека. Он был еще бóльшим преступником, чем она, и наверняка собирался втянуть ее в дела, за которые арестом не отделаешься.

Он сидел на изящном стуле венской работы — борода спутанная, вокруг ногтей черная несмываемая грязь. От него так крепко пахло мужицким потом, что Нине хотелось открыть окно.

Она старалась быть любезной: поставила самовар, выложила на стол сегодняшние покупки и припасы из дядиного короба.

— А я и не знала, что через тебя провизию покупаю…

— Жоры нет дома? — спросил дядя Гриша.

— Умчался куда-то — с больным горлом!

— Ладно. — Он вздохнул и внимательно посмотрел Нине в глаза: — На что ты живешь?

Она рассказала ему о винном погребе. Дядя Гриша кивал — то ли одобрял, то ли втайне посмеивался над ее коммерческими потугами.

Когда она закончила, дядя Гриша выглянул за дверь, послушал, не идет ли кто.

— Ты, Нин, зря пугаешься, — сказал он, вернувшись к столу. — Думаешь, я не вижу, что ты на меня как на заразного смотришь? Уясни, племяшечка: как бы ты сейчас ни зарабатывала, чекисты могут арестовать тебя. Так что разницы нет, будешь ты гоняться за фунтом муки или за вагоном: тем более что сил и времени потратишь одинаково. На что люди замахиваются, то и получают.

Нине было досадно, что дядя Гриша разгадал ее чувства.

— Ты меня не агитируй… Говори прямо.

— Нам требуется склад в городе, — произнес он. — У тебя надежные подвалы, дом стоит в стороне от дороги, а из окошка весь откос просматривается. И еще тебе надо будет открыть кооператив: вроде для того, чтобы вскладчину с соседями закупать продовольствие и мануфактуру. Через это мы получим нужные бумаги от Нижегородского совдепа и сможем привозить в город товар.

— Да никто тебе не позволит привозить в город мешки! Думаешь, заградотрядчики не поймут, что ты собрался снабжать тарой спекулянтов?

— А мы будем возить не мешки, а… банные веники. Или солому, или любую другую дрянь. А мешки, как ты говоришь, — это тара.

Дядя Гриша говорил: «нам», «мы», — как будто за спиной у него стояли какие-то люди.

— У тебя есть компаньоны? Кто? — спросила Нина.

Дядя Гриша нахмурился:

— Не могу сказать.

— Я должна знать, с кем имею дело! Мне требуется полный расклад: чем я рискую, сколько получу, кто будет знать о нашем предприятии, как будет делиться прибыль…

Он долго смотрел на нее исподлобья.

— Рисковать ты будешь… жизнью, а прибыль пойдет не только тебе в карман.

— В смысле?

— Поверь, тебе не надо знать лишнего — не бабьего это ума дело. Твоя работа — помогать нам, а все остальное мы сами сделаем.

Нина начала кое о чем догадываться:

— Вы готовите восстание, да?

— Я тебе этого не говорил… В первую очередь нам нужны деньги, поэтому все дают, сколько могут, или помогают нам зарабатывать. Я останусь на ночь, а утром скажешь, что надумала. Можешь отказаться — тебя никто ни в чем не обвинит. Но подумай: если ты не возьмешься за самое трудное дело, его никто за тебя не сделает.

Дядя Гриша подробно расписал, что требуется для того, чтобы открыть потребительский кооператив. Нина пыталась слушать его, но мысли соскальзывали на другое.

В ее жизни всегда был кто-то, кто делал самое трудное: планировал ее судьбу, все устраивал и принимал на себя ответственность за возможные ошибки. Сначала это была мама, потом Одинцов, потом Матвей Львович и дядя Гриша, потом Клим. Она никогда не ставила на карту большее, чем месяц-другой в остроге за мелкую спекуляцию. За помощь бунтовщикам грозила смертная казнь… И никто не предостережет, не научит, как быть: ввязываться в дяди-Гришин заговор или вежливо отказаться.

Скинуть большевиков и есть самое трудное дело. Ругать их, придумывать, как надо по-новому обустроить город, — на это Нина была горазда. Но как поверить в то, что и от тебя зависит ход событий? Если арестуют — выдашь с перепугу дядю Гришу? Расскажешь все, что тебе известно, лишь бы пощадили — не избили и не изнасиловали?