Эльвира Барякина - Аргентинец

— С Ярмарки никогда товар полностью не вывозили, — отдуваясь, сказал он. — Больно дорого… Дешевле перетащить все в верхние комнаты да рассовать по тайникам — до следующего сезона. А чтоб воры не растащили, купцы вскладчину нанимали сторожей. Нам главное знать, где что лежит: сейчас охраны нет, а хозяева — кто арестован, кто в бегах.

Дядя Гриша уговорил Нину поехать с ним на добычу: ему кто-то доложил, что в игольном ряду есть лавка с неразграбленным тайником.

— Швейные принадлежности — первый товар на деревне, — сказал он. — За хорошую стальную иголку пять фунтов муки дают, а ножницы — и того дороже.

Нина сначала сопротивлялась:

— Дядь Гриш, это кража со взломом…

— Это самоснабжение, — рассмеялся он. — Нас правительство именно к этому и призывает.

В России расхищалось все: с дверей магазинов срывали пломбы, в вагонах просверливали стенки и полы. В монопольках муку держали на пару, чтобы она побольше весила; то и дело полыхали склады — перед ревизией служащие устраивали пожары. Апофеозом грабежа стали продотряды, которые советская власть направляла в деревни — отбирать у крестьян «излишки». Излишками считалось все — от хлеба в печи до семян.

Совестливые и щепетильные не могли позволить себе ничего, кроме горестных вздохов, а дяде Грише нужно было добывать деньги на восстание — любыми путями. Оставалось только удивляться, как быстро произошел сдвиг в головах: крали все, включая старую графиню Одинцову. Пару дней назад они с Фурией Скипидаровной утащили доску, оброненную на дороге красноармейским грузовиком, и премного были довольны своим преступлением.

В затопленной швейной лавке уже кто-то похозяйничал: двери были сорваны с петель, вокруг плавали щепа и обрывки бумаги. Дядя Гриша направил лодку прямо через выломанную витрину. Внутри — ничего, кроме пузырившихся рекламных плакатов на стенах.

Причалили к лестнице.

— Пойдем посмотрим, что наверху, — скомандовал дядя Гриша.

На втором этаже было пусто. Пахло отсыревшей штукатуркой и гнилым деревом, на потолке дрожали солнечные блики. Дядя Гриша прошелся взад-вперед по скрипучим половицам и начал простукивать стены. Но звук был глухой, самый обычный.

Нина поежилась — чужая лавка, пустой город…

— Пойдем, нет тут ничего.

Но дядя Гриша не сдавался:

— Мне верный человек сказал, что есть.

У стены стояла снятая с петель дверь — замок и ручки уже кто-то отвинтил. Дядя Гриша отодвинул ее:

— Сейчас еще этот простенок проверю.

Но и там ничего не оказалось.

— Вот черт…

Дядя Гриша отступил на шаг, задел ногой дверь, и та повалилась на пол. Тонкая фанера обшивки отскочила, и Нина ахнула: внутри все было заполнено коробочками с иголками.

— Я ж тебе говорил! — захохотал дядя Гриша.

Они перенесли добычу в лодку, но стоило им выплыть на Театральную, как со стороны Бетанкуровского канала появилась другая лодка.

— Стой! — заорали сидевшие в ней мужики. — Чего везешь?

Дядя Гриша налег на весла.

— Не отвечай им, — прошептал он Нине.

— Эй, говори добром, а то сейчас догоним — перевернем вас!

— Дядь Гриш, у них две пары весел…

Мужики вошли в раж:

— Подналяжем, братцы!

Их лодка стремительно неслась по сверкающей на солнце воде, уключины скрипели. Дядя Гриша опустил весла, покопался под сиденьем и, к ужасу Нины, вытащил из вещмешка пистолет.

Звук выстрела спугнул с крыш стаю чаек. Одно из весел преследователей было разбито. Мужики онемели от испуга и изумления.

— То-то же, — проворчал дядя Гриша, сунул пистолет Нине и снова принялся грести. — Следи за ними. Если приблизятся хоть на вершок — дырявь им лодку.

Но мужики уже скрылись за поворотом Макарьевской улицы.

— Откуда у тебя оружие? — спросила Нина, с опаской разглядывая пахнущий порохом пистолет.

— Откуда-откуда… — передразнил он. — Ну что ты его на себя направляешь?! Хоть на предохранитель поставь — он заряженный! Свяжешься с вами, с бабами… В следующий раз Жорку с собой возьму.

Коробки с иглами свалили в заплечные мешки и перенесли на Гребешок. Уморились, запыхались.

— Кажется, от реки до дому рукой подать, а попробуй-ка полазь в гору, — сказал дядя Гриша, утирая пот. — Есть у вас какая-нибудь ветошь — иглы чистить? А то они небось все проржавели…

Дядя Гриша усадил Нину и Елену за работу:

— Эх, девоньки, столько мы всего наменяем на эти иглы! А то из денег в деревнях принимают либо золотые монеты, либо николаевские пятисотрублевки. А керенки годятся только сундуки обклеивать, скоро их на вес будут принимать: «Взвесьте мне фунт желтеньких и полфунта зелененьких».

В комнату постучала Фурия Скипидаровна:

— Нина, вас графиня зовет.

Свекровь всегда принимала Нину в спальне, половину которой занимала огромная высокая кровать. В углу помещался величественный киот с иконами: Софья Карловна была неистова в православии.

Когда Нина вошла, графиня что-то писала, сидя за бюро с золотистым чернильным прибором.

— Добрый вечер, — произнесла Нина. — Вы хотели со мной поговорить?

Софья Карловна кивнула:

— Я видела из окна, как Григорий шел между вами и Еленой. Передайте ему, что воспитанный человек должен идти со стороны мостовой, а не между дамами.

— Передам, — вздохнула Нина. — Я могу идти?

Графиня направила на нее лорнет. Ее глаза насмешливо сверкнули.

— Вы думаете, что хорошие манеры уместны только в мирное время? Напрасно. — Она вынула из ящика стола грязный конверт и протянула его Нине. — Вот, держите: я сегодня с утра была на почте, но забыла вам передать. Это письмо от Рогова.

Наверное, нечто подобное испытывают люди, сбитые взрывной волной: звуки и предметы отбрасывает в сторону, ты не можешь вздохнуть, не можешь пошевелиться и лишь через некоторое время приходишь в себя — совсем не там, где тебя застигло ударом.

Нина сидела в кресле, держа в руке конверт с надорванными марками на швах.

— С вами все в порядке? — донесся до нее голос свекрови. — Я видела, что письмо распечатано, но служащий на почте сказал, что они получили его в таком виде.

Нина кивнула. Вынула разлинованный листок…

Это было чужое письмо: какая-то женщина просила прислать ей парусиновые туфли и готовальню.

Нина взглянула на конверт: письмо было адресовано ей, адрес был написан рукой Клима.

— Письмо подменили! — в отчаянии воскликнула она.

Софья Карловна взяла у нее конверт:

— Действительно… Вы знаете, Анна Евгеньевна мне говорила, что все письма сначала проходят перлюстрацию в ЧК. Их распределяют по сотрудникам, а те, чтобы работы было меньше, многое уничтожают.

— Письмо подменили! — повторила Нина.

— Наверное, ошиблись, сунули не туда… Скажите спасибо, что оно вообще дошло. Чекисты изымают конверты, надписанные хорошим почерком и без ошибок, потому что думают, что это признак белогвардейщины. Но теперь вы, по крайней мере, знаете, что Рогов благополучно добрался до Петрограда. Судя по штампу, письмо отправили полтора месяца назад.

Нина вырвала у нее конверт:

— Какой обратный адрес?

Но кто-то поставил липкую чашку на угол и оторвал верхний слой бумаги, можно было разобрать только «Петроград» и номер квартиры.

El cuaderno negro, черная записная книжка

Здесь и далее практически неразборчиво, все имена и названия обозначены инициалами.

Я отправил Нине восемь писем — ответа нет. Я стою на краю этой почтовой дыры в пространстве и заглядываю в ее пасть, как Данте заглядывал в воронку ада: очень может быть, что мы навсегда потерялись в ней.

Моя приятельница Дурга, богиня анкет и скоросшивателей, разбирает по косточкам мою душу — из научно-сакрального интереса. Ей ужасно любопытно, что скрывается под маской хмурого полуиностранца, и она, как вор-домушник, подбирает ко мне ключи:

— Представьте, что ваша жизнь — это картина: что бы вы на ней нарисовали?

Все уже давно нарисовано до меня. В XVI–XVII веках был в Голландии жанр натюрморта — Vanitas: в центр помещалась смерть в виде черепа, а по краям пустяки: игральные карты — знак азарта и удовольствий, кошель с деньгами (о, господи, как мне нужны деньги!), роза — символ любви, песочные часы — уходящее время. Все это на фоне руин и с бодрящей надписью в углу: «Суета сует и ловля ветра». Собственно, из этого и состоит мое житье-бытье.

Железнодорожные билеты иностранным гражданам не продают, в особенности репортерам, которые могут нашпионить и пропечатать в газетах очередную клевету на Советы. А у меня хватило ума обозначить в документах род занятий.

Я питаюсь в маленьких неважных столовых, живу в диванной у Хитрука. Над дверью нашей квартиры приколочен сшитый из кухонных занавесок флаг Аргентины — это в некоторой степени защищает нас от проверяльщиков, или мы думаем, что защищает, потому что невозможно понять, по какой причине они являются или не являются в гости.

Мудрый Хитрук посоветовал мне добыть для Нины пропуск в оккупированную немцами Малороссию. Все, кто с помощью взяток могут доказать свое украинское происхождение, бегут туда. Говорят, немцы навели в Киеве «образцовый порядок»: в первый же день мобилизовали баб с тряпками и велели дочиста вымыть загаженный вокзал. На советско-украинской границе брезгливый унтер хворостиной регулирует движение русской толпы. Хочешь попасть в оккупационную зону — изволь посидеть в карантине: все, зараженные тифом или дизентерией, должны умереть — тогда оставшиеся в живых смогут двинуться в путь. Но чтобы добраться до благословенного карантина, требуется паспорт с визой, который стоит тысячу двести рублей. Разрешение на выезд от ЧК — еще тысяча. Дяде Антону невероятно повезло проскочить в те дни, когда запаниковавшие чиновники готовы были брать, что дают, хоть смешные пятисотрублевые взятки.

С тех пор как я поселился у Хитрука, его газету трижды закрывали. В последний раз за частушки о балтийских моряках, которые в полном составе перебрались с кораблей на бал — то есть во дворцы, где теперь размещаются флотские учреждения. Оскорбление величества налицо, так что Борис Борисович пошел изведанной дорогой: его вызвали в дом № 2 по улице Гороховой, где раньше располагалась царская охранка, а теперь — Петроградское отделение ЧК.

— У революции отсутствует чувство юмора, — сказал он, вернувшись. — А это означает, что она дура.

На следующий день Борис Борисович отправился с жалобой по комиссариатам, в которых, кстати, заседают члены правления некогда славного Союза российских журналистов. Те только руками замахали: изыди, нечистая сила! Но Хитрук все-таки снова воскрес, получив разрешение на газету через подставных лиц.

— Страна жаждет настоящей прессы, и мы ее дадим! — заявил он.

Самая большая беда — у него не хватает средств. Благотворители, не видя ощутимых результатов, начинают ссылаться на трудные времена, реклама в газете запрещена, а продажи не окупают затрат. Божественная Дурга оказалась права: Россия куда больше нуждается в практических советах, нежели в критике Совета рабочих и солдатских депутатов.

Распространители газет — бывшие чиновники, потерявшие места во время великой забастовки, стоят на каждом углу и помимо печатных изданий продают революционные банты и самодельные зажигалки. Я посмотрел на ассортимент, поговорил с торговцами: для них невыгодно связываться с оппозиционными газетами — если издание закрывают, то милиция отбирает товар. Дохода с каких-нибудь «Анекдотов» или порнографических открыток гораздо больше, чем с творений Хитрука и его компании. В России пресса любого толка настолько дискредитировала себя, что ее покупают только преданные последователи. В большевистских газетах правды нет, а оппозиционная печать не может публиковать правду: во-первых, нет достоверных сведений — корреспондентские сети полностью уничтожены; а во-вторых, за правду можно угодить на Гороховую.

Пока большевики стесняются официально зажимать свободу слова и «буржуазные» издания прикрывают под предлогом, что в стране мало бумаги: мол, ее надо распределять в зависимости от того, чьи интересы представляет газета. Так как буржуазии мало, а рабочих много, то оппозицию надо лишить права высказываться. На уличных митингах то и дело появляются ораторы, заявляющие, что «в трудный для Родины час» нельзя критиковать правительство. Уж не знаю, кто они — нанятые агенты или болваны-добровольцы, которые считают, что «наше» по определению означает «правильное».