Эльвира Барякина - Аргентинец

— Я сам все устрою, — пообещал Клим Нине. — Твое дело — поправляться.

Но как трудно было день за днем проводить в одиночестве! Клим прятал лицо под повязкой и уходил на добычу еды, а Нина бродила по театру или разыгрывала по памяти пьесы на сцене — и сама выступала за несчастных девушек, их кавалеров и угнетателей. Иногда она представляла, что танцует с Климом танго — как тогда, в прихожей дома на Гребешке. Иногда горько плакала по родным.

Сказал бы ей кто-нибудь год назад, что она превратится в бездомную нищенку, живущую в развалинах! Сколько это будет продолжаться? На что надеяться? Чего ждать?

Однажды Клим сказал, что вернется не раньше утра:

— Так надо, родная. Не спрашивай меня ни о чем, ладно?

Нина перепугалась, вспылила, накричала на него:

— Ты с ума сошел, бросать меня одну?! А что, если…

Он кривился от ее слов, как от боли:

— Мне нужно идти. Береги себя.

Это была страшная ночь. Нина рыдала — воображала, что Клим не вернется, что она останется совсем одна… Вспоминала, что наговорила ему в пылу гнева: «Он возненавидит меня за это». Позабыв об осторожности, она завизжала на весь театр, как вопят с отчаяния дети. И тут же примолкла, вслушиваясь в тишину.

Клим вернулся утром — усталый, пропахший чужим табаком. Забрался в палатку, лег рядом с Ниной. Солнце просвечивало сквозь старый театральный занавес, и всё внутри было залито красноватым светом.

Нина гладила Клима по волосам:

— Где ты ходишь? Почему ничего не хочешь рассказывать? Ты ввязался во что-то дурное?

— Я принес хлеба, — сказал он, не открывая глаз.

— Не будешь ничего говорить? — упавшим голосом произнесла Нина.

Клим передохнул:

— Я играю в карты на деньги. Давай будем считать, что у меня такая работа. Извини, но по-другому не получается…

Нина боялась карт, как хвори, которую один раз подцепишь и потом уже не излечишься. Ее отец был картежник и за вечер мог спустить весь заработок, а потом маме приходилось брать в долг, чтобы накормить детей.

Нина сказала Климу: «Я знаю, что ты будешь осторожен», — но как ей было страшно, что он проиграет деньги, вырученные от продажи серебра!

Днем, пока он отсыпался, Нина брала бинокль и поднималась на верхний этаж — оттуда хорошо было видно всю Ярмарку. Вот Бразильский и Бубновский пассажи, где торговали пряниками, пирожными и конфетами. Вот обгоревшие Китайские ряды: когда-то там продавали шелка, веера и экзотическую дребедень. Вот тут крутились карусели.

Вдалеке по Александро-Невской улице громыхали грузовики, разукрашенные знаменами: «Да здравствует мобилизация матрасов!», «Портные! Все на пошивку обмундирования для Красной армии». Однажды Нина увидела транспарант: «Граждане, сдавайте бинокли!»

Не дождетесь. Через бинокль она могла рассматривать свой дом на Гребешке. Клим попытался разузнать, что стало с Софьей Карловной, но так ничего и не добился. Выяснил только, что в бывшем графском особняке расположилась телефонно-телеграфная станция. Деревья перед окнами вырубили, навтыкали вокруг уродливых радиомачт… Все пропало: книги, картины — сама память о прежней красоте…

Серебряный сатир лишился половины черепной коробки. Нина и Клим понимали, что зиму им не пережить, хотя никогда не говорили об этом вслух. Ночи становились все холоднее, печки не было, костер в палатке не разведешь, без инструментов, с одной ножовкой, ничего не построишь.

Нина ходила тихо-тихо, как индеец, говорила шепотом, вздрагивала от каждого звука. Одиночный выстрел — кто стрелял? Грабители? Милиционеры? Со стороны реки подряд несколько винтовочных залпов — опять кого-то казнили?

Нине приснился сон, что выпал снег и чекисты отыскали их убежище по следам. Она пробудилась в ледяном поту: так нельзя жить, надо что-то предпринимать, как-то исправлять свое настоящее и будущее. Но теперь она сжималась при одной мысли о сопротивлении. Слишком свежа была память об ударе в живот, слишком глубока рана, нанесенная расстрелом родных. Срабатывал внутренний инстинкт: не смей, не лезь, сделай вид, что тебя нет на свете.

«А меня на самом деле нет, — думала Нина. — Ни для кого, кроме Клима — даже для самой себя».

Нина таяла на глазах: не спала ночами, терзалась — вдруг Клим не выйдет живым из картежного притона? Вдруг по дороге назад его арестуют за нарушение комендантского часа? Но больше всего ее изводило то, что она не видела, как им выбраться из ярмарочных развалин. Болезнь и страх парализовали ее фантазию, все мысли вертелись не вокруг планов на будущее, а вокруг возможных опасностей.

Клим находился в точно такой же ловушке и не видел способа, как встроить себя и Нину в большевистское общество. А совсем без общества они погибали. Замкнутый круг: ты не можешь получить работу в советских органах без рекомендации, но тебе неоткуда ее взять. Частное предпринимательство запрещено, карточек нет — изволь все покупать на рынке по бешеным ценам. Единственное, что тебе остается, — это найти компанию себе подобных и вместе с ними заниматься опасным промыслом, за который в любой момент можно угодить под арест.

Почти каждый вечер Клим ходил в бывший трактир Лукина за Кунавинским рынком, где был устроен тайный игорный дом. Там не прожигали, а прижигали жизнь. Из подвала по лебедке ведрами подавали самогон, его закусывали размоченным горохом и хлебом, густо посыпанным солью. Проститутки — школьницы с голодными глазами — подсаживались к инвалидам-мешочникам: у тех всегда водились деньги — калекам разрешали провозить чуть больше багажа, чем всем остальным.

Ночью к Лукину подтягивалось большевистское начальство и браталось с капиталом. Заведующий ломбардом жаловался начальнику отделения милиции, что скоро будут морозы, а власти не разрешают запасать более пятидесяти саженей дров. Милиционер жаловался на матросов Волжской военной флотилии: те вернулись из похода на зимовку и принялись дебоширить.

— Вы, главное, теплых шинелей не выдавайте им, и они всю зиму смирно просидят, — советовал заведующий ломбардом.

Милиционер кивал и под столом показывал ему пригоршню дамских колец:

— Сколько за них дадите?

Клима привел сюда ювелир-фальшивомонетчик, которому он сбывал серебро.

— Ну что ж… Давайте писать пулю, — сказал он и надел темные очки.

Его партнершей была синеокая дама с пожелтевшим горностаем на костлявых плечах. Климу предстояло играть в паре с краснолицым военным, которого все называли Петрович. На коленях у него лежал портфель — символ государственной власти.

Ювелир и синеокая дама были шулерами. Они знали свое дело — слегка поддавались, но в конечном счете неизменно оказывались в выигрыше. Краснолицый военный чертыхался и беспрестанно курил.

Великий дон Фернандо, первый картежник распутного Шанхая, учил Клима, что за редкими исключениями все шулеры прибегают к трем схемам.

Фокусы — когда нужную карту вытаскивают из рукава.

Маяки — когда партнеры либо соглядатаи посылают шулеру сигналы. Помнится, в казино у дона Фернандо обрабатывали английского дипломата. Уже под утро тот встал, потянулся: «Эх, надо выпить!» — и распахнул дверцу бара у себя за спиной. А там на полке — человеческая голова! Оказалось, что в полках было выпилено отверстие, достаточное, чтобы засунуть туда маленького китайца. Он всю ночь сидел не шелохнувшись, заглядывал через мелкую решетку в карты к англичанину и изнутри поворачивал ручки на дверцах так, чтобы по их комбинации дон Фернандо мог узнать чужие козыри.

Классика жанра — крапленые карты. На них делают знаки — либо графитным стержнем, спрятанным под ногтем, либо иголкой, — чуткие пальцы шулера легко распознают крошечные впадинки и бугорки, неприметные для дилетанта.

Но сколько Клим ни пытался, он не мог понять, как именно шулеры объегоривают его.

Ювелир тасовал колоду, и в этот момент погасло электричество.

— Свет! — крикнул он. — Быстро свечи сюда!

Пламя от спички озарило его встревоженное лицо, и Клим заметил, как он прикрыл карты ладонью.

Наконец принесли большой канделябр. Клим покосился на спичечный коробок: кустарщина, сделанная в подвале на Миллионке.

— Можно несколько спичек попросить?

Так и есть, спички фосфорные, промышленность такие уже лет двадцать не выпускает. Ну что ж, сейчас будут чудеса…

В уборной Клим намочил подкладку кармана и сунул туда спички. Вернулся к столу. Снова сели играть, но на этот раз ювелир и его подружка не были так веселы.

— Делаем роспись, — наконец сказал он, снимая очки.

Клим положил выигранные деньги в карман и вышел на улицу, но Петрович его догнал:

— Как тебе это удалось?

Лунный свет озарял его напряженное лицо. Из дверей трактира доносились пьяные крики.

— За столом играли краплеными картами, — тихо сказал Клим.

— Врешь!

— Вы, наверное, слышали о чудесных письменах, которые вдруг появляются на стенах церквей? Здесь тот же принцип: карты были мечены фосфором, при свете знаки видны только тому, кто носит темные очки. Поэтому наш жулик так испугался, когда отключили электричество.

Клим объяснил, что во время игры он то и дело совал руку в карман, касался пальцами размокших спичек, а потом оставлял на картах фосфорные отметины. Вскоре господин в очках уже не мог разглядеть свои метки и совершенно запутался.

— Почему ты не разоблачил его? — спросил Петрович.

— Я тут не за правду борюсь, а за деньги.

— А ты как играл? Тоже с выкрутасами?

Клим покачал головой:

— К выкрутасам надо готовиться. А я только сегодня появился в вашем заведении.

— Научишь меня играть в преферанс?

— Будете платить — научу.

Вскоре Климу объяснили, что если он будет строить из себя умного и зариться на чужих клиентов, то ему свернут шею. Так что на его долю остались случайные безденежные посетители и Петрович, с которым он играл на пару на его деньги. Выигрыш тот всегда забирал себе, а Климу оставлял что-нибудь из провизии.

Петрович относился к нему с настороженным любопытством.

— С этим народом все понятно, — говорил он, недобро поглядывая на шлепающих картами игроков. — Я сюда хожу, чтоб хоть в преферанс этих гнид побить. А тебя я не разберу… Ты из «бывших»? Не похоже… — Он с сомнением оглядывал истрепанный наряд Клима. — Эх, черт вас знает, откуда вы беретесь! Одно ясно: жулик и сукин сын.

Петрович был фанатиком чистой воды, абсолютно уверенным в непогрешимости большевистской партии. Бессребреником, не знающим цены деньгам: в юности у него не было ни гроша, а сейчас все само появлялось — в силу должности. Он умерщвлял плоть тяжелой работой: все волок на себе, нервничал, дергался, орал. Забывал поесть, курил самокрутки-душегубки. Все, что у него было, с легкостью раздавал нищим, и с той же легкостью готов был подписывать смертные приговоры.

Петрович никогда не разговаривал «о мирском» и всё сводил на жаркую проповедь — даже за картами:

— Революция была исторически необходима: абсолютное большинство населения жило в нищете, не имея ни прав, ни возможности облегчить свою судьбу… Та-а-ак, мы теперь с трефы пойдем! Что, слопал? Механика из нашего цеха за что арестовали? За то, что пустил к себе сбежавших из ссылки революционеров. За доброту и порядочность сажали в тюрьму!

— Так сейчас все то же самое, — ухмылялся заведующий ломбардом. — Только теперь сажают, если приютишь белогвардейца.

— И правильно делают! Тот, кто против народа, должен нести заслуженное наказание… Ах, ты без взяток на мизер пошел?

Клим ни с кем не спорил и только отмечал про себя грустные приметы времени: революция поменяла одну аристократию на другую, но не затронула сути российского деспотизма. Раньше говорили с угрозой: «Ты что, против царя?!», а нынче: «Ты что, против народа?!» Но и то, и другое в переводе означало: «Не смей покушаться на привилегии господствующих чиновников». При этом население как было бесправным, так и осталось, и по средневековой холопской привычке всё так же считало, что это оно должно служить правителям, а не правители ему, что бы там ни писали на плакатах насчет «народной власти».

Карты были единственной слабостью Петровича — впрочем, понятной. Если внутри все кипит, должна быть отдушина, чтобы выпускать пар, иначе гайки сорвет.

Он прекрасно знал, что за публика собирается в трактире Лукина, и добродушно, но твердо обещал всех поставить к стенке.