Дул пронзительный ветер, Нина мерзла, но не уходила. По Воронцовской улице бесконечным потоком двигался народ — одуревшие казаки тащили за собой лошадей с больными, истертыми спинами, бешено сигналили автомобили, барыни толкали детские коляски, набитые домашним скарбом.

Никто не знал, что делать дальше — регистрироваться, отправляться на окопные работы, мобилизоваться или уезжать. Все учреждения превратились в перегороженные простынями соты, в которых обитали семьи эвакуированных. Кто-то надеялся попасть на пароходы, но большинство уже гадало о своей судьбе при новом режиме.

Знакомые Матвея Львовича уверяли Нину, что еще не всё потеряно: скоро союзники пришлют болгарский корпус. Нина слушала их и кивала: «Конечно, конечно… Кто-нибудь непременно приедет и спасет вас…»

Она плотнее запахивала шаль, ставила чашку с кофе на перила и следила за каким-нибудь усатым красавцем в тесной, только что купленной гражданской одежде, с матерчатыми сумками в руках — из одной торчат окоченевшие куриные ноги, из другой — голенища сапог. В кармане — поддельное удостоверение, в голове только одна мысль: «Спасайся, кто может!»

Зря торопитесь, ваше переодетое благородие, на корабль вы все равно не попадете. У русских пароходов нет угля, а те, что еще способны передвигаться, застряли в Константинополе и греческих портах. Иностранцы знают, что в Новороссийске эпидемия тифа, и прежде чем впустить очередную партию беженцев, их по нескольку недель держат в карантине на судах. Обещанных союзниками транспортов тоже не ждите: шторм разметал английскую эскадру — об этом вчера прислали радиограмму.

Сама Нина надеялась эвакуироваться вместе с французской миссией — осталось только дождаться подтверждения виз. Из-за того, что у них с Софьей Карловной не было паспортов, дело затянулось на несколько месяцев: пока консульство отправило запрос в Париж, пока оттуда пришло подтверждение…

Матвей Львович тоже ждал французскую визу. Он нервничал, а Нина посмеивалась над ним:

— Вы так переживаете, будто надеетесь на долгую и счастливую жизнь в эмиграции. Смиритесь: все призы мы уже получили, теперь придется расплачиваться за удовольствие.

— А может, еще покутим напоследок?

Нина как-то подслушала разговор кухарки с приятельницей:

— Никуда моя барыня не денется: покочевряжится для порядку, а потом выйдет за Матвея Львовича. Он, конечно, ей в отцы годится, да выбирать все равно не из кого. Родит она ему детишек, а барин годков через пять-десять помрет от удара.

Нина знала, что если им удастся выбраться из Новороссийска, то этим и кончится. Матвей Львович всё делал правильно — не приставал к ней и невозмутимо улыбался, когда она рассказывала о своей любви к Климу. Ей доставляло мрачное удовольствие дразнить Фомина: она нарочно растравляла раны — и свои, и его. Так самые отчаянные преступники задирают перед казнью судей, которые могут спасти их от петли, и нарываются на дополнительные муки: чем хуже всё будет, тем лучше.

Вечерами они отправляли Софью Карловну спать, а сами напивались шампанским, реквизированным в Абрау-Дюрсо. Так и сидели до утра: бессонные ночные животные. Смеялись над собой и над Белым делом, пели русские песни, разговаривали о политике… Матвей Львович утверждал, что белогвардейцев погубили англичане, которые всегда стремились уничтожить Россию.

— У вас слишком высокое самомнение, — отвечала Нина. — Любая страна живет ради себя, а не ради того, чтобы кого-то уничтожать. Сталкиваются интересы — значит, будет война. Не сталкиваются — да и бог с вами. В Новороссийске как раз не только не сталкиваются, но и не пересекаются, поэтому помощи нет. Белые проиграли не из-за англичан, а из-за того, что их не поддержало население.

— Да черт знает, кого оно вообще поддерживало! — сердился Матвей Львович. — Кто его спрашивал? Кто вел статистику?

Когда наступал рассвет, Нина варила ему и себе кофе. Матвей Львович собирался на службу — делить шкуру не только убитого, но и сгнившего медведя: решать, что из огромных военных запасов, сосредоточенных в Новороссийске, должно быть уничтожено, а что следует увезти в Крым.

2

Нина вернулась в комнату, прикрыла балкон. Софья Карловна причесывалась перед трюмо.

— Полковник Гийомар просил прийти к восьми часам, — сказала она. — Визы должны быть готовы.

— Я попрошу Фомина дать вам сопровождающего, — отозвалась Нина. — Вы видели, что на улице делается?

Софья Карловна вздохнула:

— Ох, люди, люди…

Хлопнула входная дверь: прибежал разносчик, принес газеты. Нина спустилась в прихожую, где поджидала охрана Матвея Львовича.

— Где Фомин?

Шушунов, огромный хмурый казак с перебитым носом, показал на столовую. Матвей Львович — одна рука в рукаве шинели — стоял у окна и читал газету, приблизив к тексту стеклышки очков.

— Софью Карловну нельзя отпускать одну, — проговорила Нина.

Матвей Львович вздрогнул и поспешно сунул газету в карман. Лицо у него было такое, что Нина встревожилась:

— Что-то случилось?

— Нет… ничего…

Она принялась объяснять, что графине нужен провожатый, который доставит ее до французской миссии и привезет обратно. Но Матвей Львович не слушал.

— Не выходите сегодня из дома, — наконец вымолвил он и, надев шинель, направился к двери.

— Я Софью Карловну на авто отправлю, а Шушунов пусть за ней присмотрит! — крикнула ему вслед Нина, но Матвей Львович даже не обернулся.

3

Объявление «Ищу Купину Нину Васильевну…» удалось напечатать только через неделю — от властей для опубликования то и дело поступали распоряжения и приказы, и газетных площадей не хватало. Все эти дни Клим жил у Фройманов, но Ривка с ее причитаниями была настолько невыносима, что он уходил с Яшей в редакцию.

Точно так же, как в «Нижегородской коммуне», здесь всех гоняли на «военное обучение». Сотрудники строились во дворе и ворчали, что от маршировки только зря портится драгоценная обувь.

На двери рукописный приказ о мобилизации мужчин от семнадцати до пятидесяти четырех лет — извольте рыть окопы. «Окопников» гнали на станцию Тоннельную, где они сутками сидели на перроне — без еды, без воды и даже без лопат.

Вокруг редакции крутились толпы неприкаянных литераторов. У них были свои вожди, комитеты и заседания. Председатель — сумрачный господин в дорогом несвежем костюме — метался между польским консульством, английским эвакуационным бюро и спекулянтами из кафе «Махно»: умолял спасти «цвет русской культуры».

Надежда — нелепая, ни на чем не основанная — совершенно поглотила Клима. Ведь может такое статься, что кто-то видел Нину, хотя бы слышал о ней? Он то и дело одергивал себя, готовился к худшему — вернее, к тому, что ничего не изменится, но тем не менее старался не выпускать Яшу из виду: вдруг он передумает печатать объявление? вдруг его отправят рыть окопы? вдруг какой-нибудь негодяй опять прицепится к его семитским очам?

— Вы мне как ангел-телохранитель, — говорил, улыбаясь, Яша.

Прошение было передано в верхние комнаты, и он ходил, насвистывая детские песенки. По вечерам в подвале Фройманов шли совещания: что брать с собой в Нью-Йорк и как получше там устроиться?

Газета печаталась ночью и попадала на прилавки в семь часов по местному времени. Клим понимал, что глупо ждать откликов с самого утра: даже если кто-то не поленится прийти, вряд ли он помчится в редакцию, как только прочитает объявление. О господи, да не надо обманывать себя! Ведь это капля в море — тираж в тысячу экземпляров на переполненный до краев город!

Тем не менее всем сотрудникам было сказано, что если кто-нибудь будет спрашивать Клима Рогова, то он будет ждать у стола Фроймана за шкапом. Сам Яша отправился к художникам — колдовать над иллюстрацией, рекламирующей леденцы для свежего дыхания (очень востребованный товар среди дамочек, надеющихся в последний момент соблазнить влиятельного чиновника и эвакуироваться с ним в Константинополь).

Клим отыскал карандаш и поставил его на крышку чернильницы-пирамиды — получились весы. Стал раскладывать сверху кнопки и скрепки, чтобы добиться равновесия, но ничего не выходило — канцелярская мелочь сыпалась на столешницу.

За шкапом послышались шаги, Клим оглянулся… Матвей Львович!

— Ну, здравствуй, господин аргентинец, — сказал он, но руки не подал.

Матвей Львович обогнул стол, ударился бедром об угол, ругнулся. Тяжело осел на Яшино место, хлипкая табуретка заскрипела под его весом.

Несколько секунд они напряженно смотрели друг на друга.

— Вы знаете, где Нина? — первым не выдержал Клим.

Матвей Львович не ответил. Его левое веко подрагивало, крупные зубы скалились.

— Что ж ты ее проворонил, а? — наконец произнес он. — Уж коли досталось такое счастье, надо было беречь. Где ты остановился?

— У Фроймана.

— Понятно… Положение отчаянное, денег ни копейки, а обед в чехословацкой столовой тянет на сто пятьдесят рублей. Морду побрить и то сто рублей выкладывай… Ну-с, и что ты намерен делать, «учтя, что зреет драма»? В эвакуацию ты, разумеется, не попадаешь…

— Что вам угодно? — нахмурился Клим.

За шкап сунулся Яша, но увидев Матвея Львовича, подался назад. Тот поманил его:

— Заходи, заходи, жиденок… Чего испугался? Я в кассе спросил — как этот субъект расплачивался за объявление в моей газете. Оказалось, что денег от него не поступало… — Матвей Львович, весь красный от бешенства, поднялся. — Ну что, господин из Аргентины… Я тебе разрешения сидеть в своей конторе не давал. Так что пошел вон.

4

Софья Карловна вернулась быстро:

— Ниночка, мне прислали паспорт, а вам дали визу. Но Фомину отказали: французы вывозят только семьи своих граждан. Не представляю, как сообщить об этом Матвею Львовичу.

Нина побежала к телефону. В Комиссии по учету общегосударственного имущества ей сказали, что Матвей Львович звонил из редакции и обещал подъехать только вечером. Происходило что-то неладное: последние недели Фомин не наведывался в газету, так как считал, что она отжила свое — достоверных сведений ни о чем нет, а призывы и стихи о патриотизме требуются только авторам, чтобы подзаработать.

С утра Матвей Львович был расстроен, не захотел говорить, в чем дело…

— Софья Карловна, я сейчас до редакции и обратно, — сказала Нина, сбегая вниз. — Шушунов, поехали со мной на Серебряковскую!

Тот надел папаху:

— Добро.

Он считал ниже своего достоинства быть у дамочки на побегушках и не любил, когда Нина гоняла его по своим делам. Огромный, кривоносый, одетый в серую черкеску с газырями, он казался Нине бесстрастным ящером — такой будет неподвижно лежать на камне, думая о своем, а потом бросится и перекусит пополам.

Они сели в открытый автомобиль, водитель завел мотор.

— Есть какие-нибудь новости? — спросила Нина Шушунова.

Тот сплюнул далеко за борт:

— Отменили эвакуацию мужчин, кроме больных и раненых.

Нина усмехнулась. Как любит начальство красивые жесты, которые хорошо выглядят на страницах газет, а на практике выливаются в еще несколько тысяч смертей! Лазареты все равно не вывезти — транспорта нет и в такой сумятице его невозможно найти. Все это приведет только к задержкам, очередному витку коррупции и торговле медицинскими справками.

Бешено сигналя, автомобиль мчал по улице. Если Матвей Львович не уедет, его ждет верная гибель. Отступать из Новороссийска некуда: в горах — партизаны, Сухумское шоссе перережут. А в том, что большевики будут зверствовать, можно не сомневаться: после многодневного перехода и отчаянных боев они устроят резню, чтобы выплеснуть всё, что накопилось.

Софья Карловна сказала, что ей и Нине уже сейчас можно перебраться на борт французского дредноута «Вальдек Руссо». Но как бросить Матвея Львовича? Ведь он столько времени им помогал: кормил, обеспечивал всем необходимым, любил в конце концов, — а это немало значило.

У здания редакции радостно улюлюкали зеваки: кого-то били. Шушунов велел водителю остановить автомобиль, встал на сиденье, чтобы посмотреть.

— Ба! Еще одного большевика поймали.

Нина тоже поднялась. Взглянула, и улица поплыла у нее перед глазами.

Они нападали всей стаей. Били кулаками, ногами… орали во все обезьяньи глотки… Темноволосый человек в залитой кровью английской форме пытался подняться, но они снова валили его на землю. Не помня себя, Нина выхватила из ридикюля дамский револьвер, подарок Матвея Львовича, и пальнула в воздух. Толпа на мгновение замерла.