В ярко освещенных комнатах виллы супруги Реваль принимали гостей с той любезностью, которая делала их дом центром всего местного общества. Гансу Велау и здесь удалось оправдать утверждение отца, будто он — чрезвычайный счастливчик, перед которым неизменно распахиваются все двери и сердца, хотя сам он ровно ничего не делает для этого. Чуть только он был представлен хозяйке дома, как сразу стяжал ее особенное благоволение. Все тоже согласились, что он очень мил, и Ганс сразу почувствовал себя совершенно легко и свободно в обществе, еще минуту назад бывшем ему совершенно чуждым.

Но тем более чужим чувствовал себя здесь Михаил, который не обладал ни талантом, ни склонностью быстро и легко сходиться с людьми. За исключением хозяев дома, он тоже ровно никого не знал из присутствующих, и беглые представления, сопровождавшиеся не менее беглыми разговорами, мало интересовали его. Поэтому он был скорее наблюдателем, чем участником общего веселья, и, уныло бродя из комнаты в комнату, попал наконец в оранжерею, где купы пальм, лавров и цветущих растений образовывали уютные уголки для отдохновения.

Здесь было так прохладно и пустынно, что молодому офицеру не хотелось возвращаться в жаркие комнаты, где он никому не был нужен. Медленно переходил он от растения к растению, пока появление полковника Реваля не нарушило его созерцательного настроения.

— А вы по-прежнему нелюдим? — спросил полковник, и в тоне его слышались и шутка, и серьезный упрек. — Вы — плохой гость на нашем празднике! Что вы делаете в этой пустынной оранжерее?

— Я только что вошел, — извинился Михаил. — Кроме того, я чувствую себя таким чужим в этом обществе...

— Лишнее основание, чтобы познакомиться со всеми. Берите пример со своего юного друга: он на всех парусах мчится в потоке общего веселья. Я уже давно ищу вас в зале, так как хотел представить вас графу Штейнрюку. Ведь вы еще не знакомы с ним?

— С командующим войсками? Нет.

— Он только что прибыл, и впоследствии вам все равно придется явиться к нему по долгу службы. Генерал пользуется колоссальным влиянием, и его чрезвычайно боятся за служебную строгость. По службе он никого не щадит, а себя — менее кого бы то ни было, хотя ему и под семьдесят. Но понятие о старости кажется созданным не для него!

Михаил молча слушал полковника. Он знал, что граф был в Штейнрюке, и должен был приготовиться к возможной встрече. До сих пор судьба щадила его, но в будущем встречи нельзя было избежать, поскольку ему, прикомандированному ныне к генеральному штабу, так или иначе все равно придется явиться к командующему войсками.

— Мы надеялись видеть у себя и молодого графа тоже, — продолжал Реваль, — но нам только что сообщили, что он приезжает лишь завтра. Жаль! Вы могли бы сделать интересное знакомство!

— Вы имеете в виду сына генерала, полковник?

— Нет, граф Альбрехт умер несколько лет тому назад, я говорю о внуке генерала, графе Рауле. Это — прекраснейший из мужчин, каких только мне приходилось видеть! Вечно впереди всех во всяких безумствах, голова постоянно набита гениальными идеями; к тому же он очаровательно любезен, так что сразу покоряет всех. Это в самом деле необыкновенно богато одаренная натура, но и безумец тоже, который еще наделает хлопот своему деду, если генерал вовремя не скрутит его!

— Ну, мне кажется, граф Штейнрюк — подходящий для этого человек! — заметил Михаил.

— Я тоже так думаю! Граф Рауль не боится ни смерти, ни черта, но к деду питает благоговейное почтение, и если его высокопревосходительство что-то приказывает, то молодому графу приходится покоряться!

Позади разговаривавших послышалось легкое шуршание шелковых платьев. Они обернулись, и в тот же момент молодой офицер так резко отошел в сторону, что полковник с удивлением взглянул на него.

Вошли две дамы. Старшая, очень нежная и бледная, в изысканном темном туалете, осматривалась по сторонам, отыскивая местечко, где можно было бы отдохнуть. Младшая продолжала стоять на ступенях лестницы, ярко озаряемая светом лампы, висевшей над ее головой.

Ганс Велау был прав, когда с таким энтузиазмом описывал эту девушку. Высокая и стройная, с лицом поразительной, редкой красоты, она действительно как будто сошла со страниц какой-то сказки. Глаза ее в самом деле блестели, словно звезды, а волосы казались тем самым золотом, о котором рассказывают старые предания о кладах.

— Ах, ваше сиятельство! — воскликнул полковник, подходя к старшей из дам и предлагая ей руку. — Наверное, в зале было слишком жарко? Боюсь, что, появившись у нас на вечере, вы принесли жертву...

— Это только усталость, больше ничего, — говорила графиня, в то время как Реваль вел ее к креслу. — О, лейтенант Роденберг!

Михаил поклонился.

Теперь и Герта подошла к матери и промолвила:

— Маме стало нехорошо, поэтому мы и покинули зал. Здесь, где так прохладно и тихо, она скоро оправится.

— Но в таком случае лучше всего будет... — и Михаил, взглянув на полковника, направился к двери.

Однако графиня с чарующей любезностью воскликнула:

— Да нет же! Мне просто стало немножко не по себе от жары и толчеи. Очень рада видеть вас, господин Роденберг!

Полковник был явно удивлен, что дамы знакомы с молодым офицером. Его замечание по этому поводу заставило графиню рассказать историю их знакомства. Она уверяла, что быстрая помощь, оказанная Михаилом, спасла жизнь ей и ее дочери, и напрасно Роденберг противоречил: графиня стояла на своем.

Графиня Герта не приняла участия в разговоре, а обратила все свое внимание на растения. Медленно скользила она по оранжерее: ее движения были полны грации, но это не была грация молоденькой, неуверенной в себе, девушки. Несмотря на свои девятнадцать лет, она производила впечатление вполне светской дамы, сознающей, что она богатая наследница и очень красива.

Остановившись перед группой чужеземных растений, она спросила равнодушным тоном:

— Не знаете ли вы, что это за цветы, господин Роденберг? Должна признаться, перед этим растением мои ботанические сведения изменяют мне!

Михаилу волей-неволей пришлось направиться в противоположный конец теплицы, что он и сделал, впрочем, ничуть не торопясь. Но лицо его слегка побледнело, когда он давал требуемые объяснения:

— По-видимому, это — дианея, одно из тех губительных растений, овальные листики которых одарены особой чувствительностью: стоит насекомому, привлеченному опьяняющим ароматом дианеи, коснуться этих листиков, как они сейчас же складываются и сдавливают насмерть случайного узника.

По лицу девушки скользнула полусострадательная, полупрезрительная усмешка.

— Бедные! И все-таки, должно быть, очень хорошо умереть в опьяняющем аромате! Разве нет?

— Нет! Смерть прекрасна лишь на свободе, а рабства не скрасит никакой опьяняющий аромат!

Ответ прозвучал так резко, почти грубо, что Герта на мгновение поджала губы, затем, оставляя в стороне предмет разногласия, заметила с легкой насмешкой:

— Я с удовольствием констатирую, что здесь служба не поглощает вашего времени так всецело, как там, на курорте. Здесь у вас все-таки остается свободное время, чтобы появляться в обществе!

— Там я был на маневрах, здесь — в отпуске.

— Может быть, в качестве гостя полковника Реваля?

— Нет.

— Я и не знала, что у вас есть дружеские связи в этой местности. Значит, вы здесь у...

— У родственников.

Герта нетерпеливо топнула атласной туфелькой о пол.

— Их имя, должно быть, составляет государственную тайну, потому вы так тщательно скрываете его! — воскликнула она.

— Вовсе нет, для этого у меня нет ни малейших оснований. Я гощу в Таннберге, у родственников профессора Велау.

Это сообщение, казалось, поразило Герту. Она с умышленной небрежностью играла только что сорванной розой, не отрывая взора от юного офицера.

— В Таннберге? А! Это маленький горный городок, расположенный совсем близко от Штейнрюка! Мы собираемся провести там несколько недель!

Что-то вспыхнуло, как будто засияло в лице Михаила. Но эта радостная, вспышка длилась одно только мгновение и сейчас же сменилась обычной холодной вежливостью, с которой он ответил:

— Осенние дни очень хороши в горах!

На этот раз молодая графиня не выказала ни малейшего неудовольствия в ответ на холодное замечание собеседника: как ни мимолетна была вспышка радости на его лице, от нее она не укрылась. Продолжая небрежно играть розой, Герта улыбнулась и насмешливо сказала:

— Несмотря на то, что вы живете по соседству, нам наверное опять не придется повидать вас. По всей вероятности, у вас и здесь окажется какой-нибудь «долг службы»!

— Вам угодно шутить, графиня!

— Я говорю совершенно серьезно. Ведь сегодня мы только от господина Велау узнали о вашем присутствии. Разумеется, вы первым делом поспешили стать невидимым. Должно быть, вы были погружены в какой-нибудь стратегический разговор с полковником, когда мы вошли? Очень жаль, что мы помешали вам, ведь сразу было видно, что вы были неприятно поражены.

— Вы глубоко ошибаетесь! Я был очень рад случаю еще раз встретить вашу матушку и вас.

— И все-таки вы испугались, завидев нас?

Михаил кинул мрачный, почти угрожающий взгляд на молодую девушку, которая так безжалостно загоняла его в тупик. Но его голос звучал полным самообладанием, когда он ответил:

— Я был только удивлен, потому что знал, что графиня рассчитывала вернуться с курорта прямо в Беркгейм.

— Мы изменили свой план по специальному желанию дяди Штейнрюка; кроме того, врач посоветовал маме воспользоваться еще несколько недель этим живительным горным воздухом. Неужели вы и в самом деле не побываете у нас в замке? Это очень обрадовало бы маму... и меня тоже...

Герта досказала последние слова вполголоса, но каким сладким очарованием дышали они! Она стояла совсем близко от Михаила, тихо шуршало ее платье, и кружевное облако отделки слегка касалось молодого человека. Он стал еще бледнее, чем прежде. В течение нескольких секунд он словно задыхался, а затем церемонно поклонился и сказал:

— Сочту это для себя великой честью!

В его тоне слышалась нотка, которая говорила графине Герте, что он все-таки не придет. Ее глаза сверкнули гневом, но она, словно соглашаясь, кивнула головой и отвернулась, чтобы присоединиться к матери. При этом — о, совершенно случайно, — роза выпала из ее руки.

Михаил остался на месте, но его пламенный, жаждущий взор устремился к цветку, который только что держала ее рука. Нежный, полураспустившийся бутон лежал у его ног, такой розовый и ароматный, а прямо над ним сверкали цветы дианеи, которая несет смерть своим пленникам опьяняющим ароматом.

Рука молодого офицера невольно потянулась к земле, а быстрый взгляд скользнул по группе разговаривавших: не смотрят ли на него? Да, на него смотрели... Взгляд пары сияющих глаз был устремлен на него с ожиданием, с торжеством — ведь он должен был нагнуться!

Но Михаил гордо выпрямился и твердо двинулся вперед, наступив на розу; нежный цветок умер под его ногой.

Графине Герте, должно быть, стало очень жарко в этот момент, по крайней мере она с пламенной энергией заработала веером. В то же время полковник Реваль, кончив разговор со старшей графиней, сказал:

— Однако дадим покой ее сиятельству, чтобы она могла вполне отдохнуть. Пойдемте, милый Роденберг!

Они простились с дамами и вернулись в зал из прохладного, напоенного ароматом цветов помещения с уютной полутьмой в душную атмосферу залитого светом зала, в сутолоку и толчею. И все-таки Михаил облегченно вздохнул, словно вышел на свежий воздух.

Ганс Велау, который и в самом деле мчался на всех парусах в потоке общего веселья, завидев друга, сейчас же подбежал к нему.

— Знаешь, здесь обе графини Штейнрюк, с которыми мы познакомились на курорте!

— Знаю, — коротко ответил Михаил, — я только что говорил с ними.

— В самом деле? Да куда же ты запропастился? Разумеется ты, как и всегда, отчаянно скучаешь в обществе? Ну, а я на славу забавляюсь и уже перезнакомился со всеми!

— Тоже «как и всегда»! Впрочем, сегодня тебе приходится заменять отца. Все хотят познакомиться хотя бы с сыном знаменитого ученого, раз он сам...

— И ты туда же? — раздраженно перебил его Ганс. — По крайней мере, уж двадцать раз меня представляли сегодня, как достопримечательность номер второй, ввиду отсутствия достопримечательности номер первый. Мне до такой степени тычут в нос знаменитостью отца, что я прихожу в полное отчаяние!

— Ганс! Что, если бы это услыхал твой отец! — с упреком сказал Михаил.

— Тут уж я ничего не могу поделать! Всякий другой человек представляет собой определенную личность, нечто индивидуальное, я же — только «сын нашего знаменитого» и так далее! И только, больше ничего! Меня представляют в качестве сына знаменитого отца, со мной обращаются с особым вниманием, отличают. Но ведь это просто ужас — вечно быть лишь чьим-то отражением!